– Да, я все понимаю, но где же выход? И на кого вы работаете, Эдуард?

– Этого знать не надо, – поспешно ответил он. – Действительно, Констанс, поверьте: лучше не знать. Скажу лишь одно. Все, чем я занимаюсь, целью своей имеет освобождение моей страны от нацистов и от марионеток Виши, людей безвольных, которые, чтобы спасти свои шкуры, идут на все, что приказывают им немцы. Четыре года я потратил на то, чтобы войти к ним в доверие. Мое состояние, вкупе с их жадностью, сделало это возможным. И прошу вас не забывать о том, чего мне это стоит, Констанс. Каждый раз, когда кто-то из них переступает мой порог, я сгораю от желания схватиться за пистолет.

Эдуард стиснул руки так, что побелели костяшки пальцев.

– И что же я делаю взамен? Приглашаю их за свой стол, угощаю лучшим вином из моих подвалов, на черном рынке покупаю лучшее мясо и лучший сыр, веду с ними светские беседы. Вы спросите, как это может быть? Как я терплю это?

Конни молчала, понимая, что эти вопросы задаются не для того, чтобы она на них отвечала.

– А терплю я это ради того, чтобы порой, когда коньяк развязывает языки, пьяный немец невзначай обронил слово-другое. И порой это слово позволяет мне предупредить тех, кто в опасности, и, возможно, спасти жизнь людям. И вот ради этого – да, я готов терпеть их за моим столом.

Конни кивнула, ни слова не говоря.

– Именно потому – вы, конечно же, не можете этого не понимать – ни звука не должно просочиться за эти стены относительно моих связей с организацией, которую нацисты так отчаянно хотят прихлопнуть. Малейший подобного рода намек поставит под угрозу передачу сведений, насущно необходимых организаторам Сопротивления, и, хуже того, приведет к гибели тех беззаветно смелых людей, что сотрудничают со мной… Я боюсь не за свою жизнь, Констанс, а за жизнь тех, за кого я в ответе, – за Софи, к примеру. Живя со мной под одной крышей, она не может не принимать участия в том обмане, в который я вовлечен. И это делает ее уязвимой… Боюсь, – Эдуард поднялся и подошел к окну, за которым купался в утреннем солнце зеленый ухоженный сад, – что ввиду этого карьеру британского агента вы продолжить не сможете.

Смысл сказанного не сразу дошел до Конни. Как, неужели вся ее диверсионная подготовка, все эти физические нагрузки, умственные усилия и, главное, напряжение чувств – все зря?!

– Понятно. И как вы намерены со мной поступить? – спросила она, сама понимая, что вопрос прозвучал жалко.

– Весьма уместный вопрос, Констанс. Я уже сообщил в Лондон, что вы здесь, со мной. И порекомендовал немедленно уничтожить все сведения о вашей отправке в Париж. Всех, кто во Франции знает о ней – их, на удачу, не так много, – известят, что всяческие контакты с вами отныне им запрещены. Принесите мне ваши документы, мы их сейчас же сожжем в камине. Захватите также и чемодан, от него мы тоже избавимся. Новые бумаги для вас готовят. Отныне вы просто Констанс Шапелль, проживающая в Сен-Рафаэле, – в точности как вас знают те, кто уже знаком с моей кузиной Констанс.

– И что будет? Меня отошлют домой, в Англию?

– Пока нет, это слишком опасно, – Эдуард взглянул на нее с мрачной улыбкой. – Нельзя допустить, чтобы вас схватили. Боюсь, в ближайшее время вам придется играть роль в соответствии с той легендой, которую мы вчера огласили. Погостите у нас. Будем надеяться, что впоследствии удастся отправить вас на юг, как будто вы возвращаетесь домой, в Сен-Рафаэль, и уже оттуда перебросить вас в Англию. Но сейчас – и вашей вины в том нет – вы поневоле наша пленница.

– И Лондон согласился на это? – недоверчиво спросила она.

– Разве у них есть выбор? – отмахнулся Эдуард, сочтя этот вопрос несущественным, и повернулся к ней. – Поверьте, Констанс, я очень хорошо понимаю то, что вы сейчас чувствуете. Понимаю и ваше горячее стремление помочь своей стране, и горькое разочарование из-за того, что выполнение задания сорвалось. Но, скажу я вам, вы жертвуете своей карьерой ради дела достойного и благородного. Не говоря уже о том, – он повел плечами, – что найдутся и другие способы быть полезной. Вчера вы, красивая женщина, произвели прекрасное впечатление на очень влиятельных мужчин. Фальк приходит к нам постоянно. Кто знает, вдруг он вам что-то сболтнет… – При одной мысли о беседах с Фальком Конни передернуло, но она очень хорошо понимала, что Эдуард имеет в виду. – Ну что же, Софи вызвала сюда свою портниху, та скоро прибудет. Вам нужен гардероб, достойный аристократки из рода де Монтень и де ла Мартиньерес. Да и Софи рада, что в доме появится еще одна женщина. Она редко выходит, ей одиноко, из-за ее… состояния. И еще, она скучает по матери. Могу я попросить вас уделить ей часть вашего времени?

– Конечно же, о чем речь… Скажите, это с ней от рождения?

– Нет, родилась она зрячей, и родители поначалу не заметили ничего странного. Однако зрение мало-помалу сдавало, и когда стала очевидна вся серьезность проблемы, врачи поделать уже ничего не могли. Софи, впрочем, приноровилась. Она умеет писать, научилась еще до того, как совсем ослепла. И пишет стихи. Чудесные! – искренне восхитился Эдуард.

– Сколько ей было, когда она полностью утратила зрение?

– Семь лет. И поразительно, как обострились при этом, словно бы в возмещение, все другие ее чувства. Слух самый острый, и она по звуку шагов скажет вам, кто вошел в комнату. Она много читает, я заказываю книги, напечатанные шрифтом Брайля, и из этой библиотеки, и из Гассена. Особую страсть она питает к английским романтикам, таким как Байрон и Китс. И рисует! Представляете, ощупает предмет, а потом ухитряется передать на бумаге его форму и цвет. – Эдуард улыбнулся. – Очень талантлива… Она самое дорогое, что у меня есть.

– И красива необыкновенно.

– Да. Печально, правда, что Софи не может увидеть себя в зеркале! Представления не имеет, как хороша. Мужчины, увидев ее впервые, когда они еще не знают о ее увечье… в общем, я видел, какой эффект она на них производит. Она – чудо.

– Да, так и есть…

– А сейчас, – совсем другим тоном произнес Эдвард, – сделайте одолжение, сходите наверх за документами и чемоданом. Мне не по себе оттого, что они еще в доме. – Это была не просьба – приказ. Конни послушно принесла все, с чем вошла в этот дом, и десять минут спустя наблюдала, как догорают в камине ее бумаги. Эдуард же, вытряхнув содержимое чемодана в мешок, указал на ее туфли.

– Обувь тоже, Констанс. Мы оба знаем, что спрятано в каблуке.

– Но других туфель у меня нет!

– Очень скоро появятся.

Пришлось Конни отдать ему туфли. Стоя в одних чулках на ковре, она ощутила в себе бесконечную уязвимость. Кроме одежды, надетой на ней, не осталось ни одной вещи, какую она могла бы назвать своей.

Эдуард так, словно делал это неоднократно, вспорол подкладку на крышке ее чемодана и вытащил спрятанные там франки. Деньги он протянул ей:

– Оставьте это себе, в компенсацию за те испытания, которые вы претерпели, трудясь на благо Франции и Британии. Мы с Софи позаботимся, чтобы, пока вы с нами, в материальном смысле вы ни в чем не нуждались. И разумеется, все будет самого лучшего качества. Софи ждет вас наверху, чтобы познакомить с портнихой. Еще одно… – Эдуард, стоя у дверей, помолчал. – Вряд ли кто-то попытается войти с вами в контакт. Крайне мало кому из вашей организации известно, что вы находитесь здесь. Но в том случае, если кто-то узнает, где вы живете, и попытается с вами связаться, вы не вправе, я подчеркиваю, не вправе идти на контакт. Вы хорошо меня понимаете?

– Да.

– Иначе, – Эдвард строго посмотрел ей в глаза, – иначе все наши труды пойдут прахом, и вы поставите под угрозу жизнь многих и многих людей.

– Я все поняла.

– Вот и отлично. А теперь идите к Софи.

Глава 12

Месяц минул с тех пор, как Констанс вошла под кров графа де ла Мартиньереса. Ей пошили дорогую одежду на все случаи жизни, купили обувь из кожи – подобного качества она не носила со времен начала войны, шелковые чулки. Конни лишь головой качала на горькую иронию ситуации. Она живет как принцесса в доме, где полный достаток, где много слуг. И все-таки внешняя роскошь, в обстановке которой ей приходилось существовать, ничуть не приглушала сознания того, что она здесь не более чем пленница. Лежа по ночам в удобной кровати, она мало того что тосковала по Лоуренсу так, что заходилось сердце, но еще и терзалась мыслями о своих соратниках, тех, кто готовился с ней к диверсионной работе и теперь выполнял задания, подвергался опасностям и терпел лишения, о масштабе которых можно было только догадываться. Ее мучило чувство вины. В золоченой клетке, отрезанная от внешнего мира, Конни боялась сойти с ума.

Спасением ей была Софи, и скоро Конни от души ее полюбила. С проницательностью, обостренной недугом, по одному слову та сразу могла сказать, что Конни в печали. Софи, ровеснице Конни (обеим было по двадцать пять), хотелось побольше узнать о том, как устроена жизнь в Англии. Сама она, по понятным причинам, никогда не покидала Франции. И Конни, сидя в пятнистой тени каштанов на послеполуденной июльской жаре, описывала блеклые, но величественные пространства поросших вереском пустошей, посреди которых стоял Блэкмур-Холл, родовой дом ее мужа. Такие разговоры утешали и в равной мере причиняли боль, но зато помогали поддерживать в памяти живой образ мужа.

Как-то, когда они, любуясь закатом, сидели на террасе, Конни поделилась с Софи тем, как тоскует по Лоуренсу. Софи, само понимание, расспросила Конни о нем подробнее и выразила уверенность, что все кончится хорошо. Однако вечером Конни вдруг впала в панику. Она слишком раскрылась; в конце концов, кто знает, вдруг де ла Мартиньересы держат ее на случай, если понадобится откупиться от нацистов? Ах, но ведь должна же она хоть кому-то верить…

Два дня спустя в дом незвано явился полковник Фальк фон Вендорф. Конни сидела с Софи в библиотеке. Вошла Сара и сообщила:

– К вам гость, мадам Констанс.