Там опять кипела работа – под присмотром нотариуса вывозили громоздкие покупки.

– Вы славно поработали вчера. – Лойк насмешливо посмотрел на переводчицу Татьяну, которая была слегка бледна.

Мила рассмеялась:

– Да, во всех смыслах. Теперь я могу в Москве рассказывать, что видела все злачные места Амстердама!

– Ну это уж слишком! – запротестовала Татьяна. – Мы всего лишь прошли по туристическим местам…

– Они впечатляют, надо признаться. – Мила улыбнулась.

– Что вы будете сегодня делать? Сейчас все увезут.

– Там остался архив, личные документы. Мне велено его просмотреть. Отобрать, хотя я даже не знаю, по какому принципу и что отбирать. Но, надеюсь, сяду за работу – разберусь. Это план на сегодняшний день. И потом, я готова показывать дом. Если вдруг кто проявит интерес – пожалуйста.

– Это очень хорошо! Видите ли, у нас так быстро продать или купить дом сложно. Есть своя процедура, да и думаем мы тут долго. Но у меня есть на примете несколько человек, они давно приглядываются к этом району. Я уже их обзвонил и думаю, что на днях привезу показать дом.

– Отлично! – Мила посмотрела, как отъехала последняя машина с аукционной покупкой, и повернулась к Татьяне: – Тань, отдохни, ты вчера и так ради меня столько сделала.

– Точно помощь не нужна будет?

– Нет, я буду весь день здесь. И кстати, если засижусь допоздна, могу ли я остаться здесь, в доме? Мне не хочется ехать в отель, я хочу все закончить сегодня с бумагами, – обратилась она к Лойку.

– Конечно, конечно. Вы могли бы вообще здесь жить.

– Спасибо, тогда я в случае необходимости так и сделаю, – улыбнулась Мила. – Дом уютный. Маленький, но хорошо спланированный. А сегодня мне предстоит самое сложное – мне нужно просмотреть то, что не подлежало продаже и что необходимо отвезти в Москву.

– Документов много. Они все в кабинете, – сказал Лойк. – Сорокко мне говорил сам об этом. Но никаких указаний не было. Наверное, он рассчитывал на то, что их посмотрят наследники.

– Думаю, да. – Мила попрощалась с гостями и вернулась в дом. В нем было пусто, гулко и солнечно – Голландия радовала Милу погодой. Мила для начала заварила чай и, налив его в большую чашку, вышла в палисадник и села на ступеньки высокого крыльца. Она смотрела на воду канала, которая поблескивала солнцем, щурилась от солнечных зайчиков, которых пускали никелированные детали велосипедов. Мила уже знала, что велики здесь воруют так часто, что на замки для них тратится больше денег, чем на сами велосипеды. Это все ей вчера рассказала Татьяна. Мила глотала горячий чай и вдыхала запах моря и селедки – во всяком случае, эти два запаха у нее слились в один. Она сидела, и ей так не хотелось отрываться от этого безмятежного занятия, от созерцания чужой хлопотливой жизни, которая ей уже нравилась. «Это хорошо, что они живут без занавесок. Это вообще правильно. Нечего скрывать. У нас же – тюль, плотные шторы, а теперь еще и жалюзи. Просто ужас!» Мила вздохнула, поставила чашку на ступеньку и пошла в дом. Часы на большой башне, стоявшей в конце улицы, пробили два часа дня, а она даже не бралась за работу.

«Так, я начну с чеков и всего, что уже вряд ли понадобится кому-либо. Лойк сказал, что этого добра целых две коробки». Мила выдвинула ящик секретера и достала картонный короб, до верху набитый чеками. «Господи, да сколько же он их собирал!»

Когда она вытащила со дна коробки последний чек на тридцать евро за какие-то футболки (это слово Мила уже знала – видела написанным в витрине магазина) и тонкую папку с какими-то коммунальными квитанциями – на улице стало смеркаться и потянуло холодом. Это вечерний ветерок задул в открытую дверь. Мила встала, вышла на крыльцо, забрала чашку, захлопнула дверь и пошла подогреть чайник. Она не стала зажигать яркий свет, а включила настольную лампу и развела огонь в камине. Вечер был не холодный, но ей захотелось уюта. Эти дни, которые она провела наедине с чужим прошлым, растревожили ее. Сейчас ей уже казалось, что она знала этого человека и теперь наступила пора с ним попрощаться. Читая его пометки во вполне официальных документах, она удивлялась слогу – иронии и грусти, которые слышались во вполне обычных фразах.

«Он, наверное, был остроумным, а может, даже злым на язык. Он был красив. Фотографии это подтверждают. Интересно, почему он не женился? Хотя, может, просто не успел. Тянул, тянул, не решался…» Мила вдруг ощутила себя распорядительницей чужой жизни. Словно не нотариус Лойк должен был узнавать, а потом хранить тайны, а она. Когда она вытаскивала из секретера толстые бумажные конверты, ей стало не по себе. Никогда в жизни она не читала ничего, что адресовалось бы не ей. «Меня просили. Варвара Петровна так и сказала: “Я не смогу поехать. Поезжай ты и узнай все, что можно. Все – как он жил и что с ним случилось!”».

Мила обошла дом. Проверила парадную дверь, затем дверь черного входа, ту, что вела во дворик. Мила уже знала, что, кроме узкого и несколько скособоченного фасада, выходящего на канал, есть еще и тыльная сторона дома, которая являлась частью широкой улицы с высокими деревьями. И окна той стороны дома смотрели на точно такой же дом напротив, только цвета терракоты. И точно такие два окна напротив зажигались огнями, и не было никаких занавесок, и можно было видеть обитателей дома, что ужинали, смотрели телевизор, читали. Спальни находились в «задних комнатах», тех, которые выходили в маленькие палисадники. Мила уже знала, что в старину высокие налоги заставляли горожан возводить эти дома с узкими фасадами и анфиладами комнат, которые шли в глубь участка. За эти несколько дней Мила узнала многое из здешней жизни. Сейчас, оставшись одна, она не спешила продолжить работу, не спешила окунуться в чужие тайны, она хотела понаблюдать за жизнью, которая была за окнами. Сумерки сделали воды канала почти черными, огни дома напротив отбрасывали блики на мостовую – легкий весенний дождь навел глянец на брусчатку. Мила смотрела, как спешат люди на велосипедах, как пешеходы ныряют в освещенные двери магазинов, как потихоньку в свои права вступает ночь, наполненная весенними запахами. «Я одна в чужом доме, почти пустом, гулком. Но мне не страшно – вон сколько людей рядом. Сейчас немного подышу воздухом и пойду заниматься делами». Мила раскрыла окно, облокотилась на узкий подоконник и выглянула на улицу.

Через полчаса она достала из больших пакетов старые письма, конверты с фотографиями, большую тетрадь в плотном переплете, стопку квитанций, плоскую сафьяновую коробочку, вырезки из газет и еще немного разных бумаг, которые были скреплены большим зажимом. Мила разложила это все на столе, прикидывая, с чего начать. Она обещала Варваре Петровне посмотреть все, что найдет, и при необходимости задать здесь же необходимые вопросы нотариусу Лойку. Мила вздохнула – интереса к чужим проблемам и историям у нее никогда не было. То, чем сейчас она занималась, она занималась исключительно по поручению, и тем не менее Мила чувствовала себя неловко. Не решаясь приступить к чтению личных бумаг покойного, она поудобней устроилась за столом, потом перевела взгляд на окно, попыталась разглядеть в темноте улицу, потом вздохнула и открыла первый конверт.

Любопытство с правилами хорошего тона сочетается плохо. Может, только в редких случаях, когда любопытство не что иное, как инструмент познавания мира, в остальных случаях это весьма неприятное человеческое качество.

Сколько времени прошло и сколько писем прочитала Мила, понять было сложно. Ночь словно остановилась вокруг этого стола, вокруг этой лампы, этого дома. Ночь словно затаила дыхание и уже не отсчитывала секунды и минуты. Никто и ничто не мешало Миле читать.

Строчки, которые были написаны Сорокко, судя по всему, так никем и не были прочитаны. Вот только сейчас их читала Мила. Она внимательно просмотрела конверты и не нашла ни одного штампа – письма не отправлялись. Тогда Мила присмотрелась к датам, и оказалось, что писали письма каждую неделю на протяжении полугода. Самое интересное, что ни в одном письме не упоминался адресат. Ни в одном письме не было имени или фамилии, не было милого прозвища или хотя бы намека на того, кому адресовалось послание. Только вначале стояло обращение «Моя дорогая!», в конце – «обнимаю тебя». Между тем письма были подробными – в них было описание будней, рассказывалось о делах, писалось о сомнениях, упоминались люди без имен, под литерами. В этих письмах было много мелочей – погода, наблюдения за растениями в саду, за птицами, городские новости. Мила читала не спеша и пыталась представить, как выглядел этот человек, что им руководило, когда он всю свою жизнь умещал в эти строчки. Она пыталась понять, что он чувствовал и что хотел почувствовать, переживая заново то, что только что случилось. Мила обратила внимание, что о многом пишется по «горячим следам», словно кто-то торопится, боится забыть, упустить важное. «Ни имен, ни фамилий. Кто писал, кому писал. Ясно, что мужчина – женщине. Не более того. Даже не верилось, что это письма Сорокко. Почему же тогда они в таком виде, неотправленные, без подписи? Надо будет все это отвезти Варваре Петровне».

Мила отложила часть прочитанного в сторону. «А если это вообще к ней не относится?! Если ей это будет неприятно читать? Она может разволноваться». Мила в замешательстве посмотрела на груду всего, что еще предстояло изучить. Только сейчас она поняла, что сидит за столом уже часа три, что за окном глубокая ночь, а спина ноет от неподвижности. «Прилягу я. На полчасика, подремать. А потом продолжу. Лягу здесь, вот здесь на этом диване. Плед есть, подушек полно». Мила оглянулась вокруг и поежилась. Как ни странно, пустой, лишившийся своих украшений – книг, картин, безделушек – дом сейчас показался обитаем. Исчезло это ощущение брошенности, сиротства, которое было днем. И царивший сейчас в нем ночной порядок, как ни странно, только подчеркивал возможное присутствие хозяина.

Мила встала из-за стола и прилегла на диван. Она пожалела, что не поехала ночевать в отель. Сейчас бы она спокойно спала, а внизу в кафе шумел бы народ – туристические группы, судя по всему, в этот город прибывают беспрерывно, и было бы ей сейчас досадно от невозможности уснуть, но не страшно от неясного беспокойства. Мила завернулась в плед, придвинулась спиной вплотную к спинке дивана – так она делала в детстве, когда боялась темноты, и, чтобы отвлечься, стала себе представлять Вадима Сорокко. Мила только сейчас сообразила, что она понятия не имеет о том, как он выглядел. В комнатах было много фотографий, но не было мужских или групповых портретов. Были горные виды, тюльпановые поля, виды Москвы и Питера, но фотографий людей не было. В документах не было фото Сорокко, да и в тех конвертах, которые она перебрала сегодняшней ночью, ничего подобного не встретилось. «Ну, фотографии, видимо, в этих больших пакетах, там какой-то альбом, – решила Мила, – а выглядит он скорее всего как большинство живущих здесь мужчин, достигших зрелого возраста. Вполне буржуазно: спокойный, неплохо одетый – костюмы из твида, хорошая обувь, шарф на шее». Миле почему-то лучше всего представился шарф, завязанный свободным узлом. Она еще немного подумала и довершила картинку дорогим плащом, зонтом и замшевыми ботинками коричневого цвета. «Добротные такие, внушительные, в меру модные и в меру дорогие», – подумала она. Как всякая женщина, она особенно любила детали. Лежа на узком диване под пледом, она пыталась совместить то, что прочла в неотправленных письмах, с тем, что рисовало ей воображение. Получалось вполне гармонично – одинокий человек, тайна молодости, умудренное успокоение в старости. Мила задумалась, хотела бы она прожить такую жизнь – жизнь, в которой как бы не подразумевался конец, результат. Жизнь, в которой само течение жизни было смыслом. Именно это ощущение читалось в этих письмах. Детали быта, разложенные на молекулы запаха.