– Да, – Татьяна кивнула, – я уже принимала участие в подобном мероприятии.

Несмотря на заверения и слова поддержки, Мила почувствовала, что руки у нее дрожат от волнения. «Сейчас явятся эти голландские буржуа, будут изучать меня, а я терпеть не могу, когда меня рассматривают!»

Мила извинилась и прошла в дом. Там она обнаружила еще одну группу людей в форменных комбинезонах, которые укладывали остатки вещей, не подлежащих продаже и которые Мила не включила в аукцион. То был случайный хлам, а проще говоря, мусор.

– Вам помочь? Что-то надо перевести? – Мила жестами попыталась объясниться с парнями, которые шустро грузили вещи в небольшую машину.

– Нет, все – ок! – так же жестами ответили они.

Ребята работали быстро, не отвлекаясь на разговоры или рассматривание того, что сейчас тщательно упаковывалось. Мила даже в какой-то момент расстроилась: «Они так все делают, словно овощи грузят. У нас бы спросили, кто кому доводится, отчего умер, кто остался из родных. У нас бы тут же мягко, но настойчиво выпросили бы водки “на помин души”. И видит бог, ничего в этом ужасного не было бы. А эти, аккуратные, ладные, точные и быстрые, и им все равно, почему разоряется этот дом». Впрочем, Мила зря ворчала про себя. Люди просто вели себя деликатно, в душу не лезли, не бередили боль утраты. Вскоре дом стал гулким – голые стены, пустые шкафы и полки. Одежду она, как и планировала, отдала женщине, которая следила у Сорокко за хозяйством. Та поблагодарила Милу и обещала все унести на следующий день.

Потом приехали за книгами. Один из русских, который когда-то дружил с Сорокко, попросил книги – он звонил нотариусу, и Мила не смогла ему отказать. Она видела пометку Сорокко о том, что за книги можно выручить приличную сумму, но рассудила, что на аукционе желающих купить русские книги будет немного, а потому пусть они достанутся тем, кто помнит их владельца.

– Спасибо, что вы не пожалели библиотеку и отдали ее мне. Я уверяю, все будет в сохранности. Она будет у меня. Не только как объект изучения – я до сих пор читаю только по-русски, но и как память о моем друге.

Этот пожилой русский был галантным, и Мила даже смутилась от его манер.

Уже пробило двенадцать, когда увезли последние коробки, и Мила вышла в сад проводить рабочих, а нотариус и переводчица встречали первых участников аукциона.

Мила на минуту задержалась в палисаднике, почему-то тронула рукой еще светлые, свежие листья сирени и обреченно вздохнула – никто не знал, как боялась она начинать этот непривычный аукцион.

Стулья расставили в гостиной, сдвинув мебель к стенам. Оказалось, что места предостаточно и человек двадцать здесь поместится совершенно свободно. Мила прошла к столу, который приготовили для нее, еще раз перечитала список предметов, а потом подняла глаза на собравшихся в комнате людей. Она только сейчас обнаружила, что большинство сидящих перед ней – дамы. Возраст их колебался от сорока пяти до семидесяти. Все они были очень нарядно, но сдержанно одеты. Исключение составляла дама с зеленым попугайчиком в волосах. Мила со своего места силилась разглядеть: попугайчик – это заколка или вид шляпки?

Мила подняла руку, привлекая внимание, и произнесла по-русски:

– Если вы не возражаете, аукцион начнем через минут двадцать, когда подойдут опоздавшие.

Татьяна перевела, а когда собравшиеся зашумели, тихо спросила у Милы:

– А кто опаздывает? Вы кого-то специально ждете?

– Никого не жду, потому что никого вообще не знаю, – шепнула в ответ Мила, – просто мне надо собраться с духом.

– А, – кивнула переводчица, – собирайтесь. Эти дамы никуда не спешат. Им только в удовольствие побыть здесь.

– Почему?

– Они все, по-моему, были влюблены в Сорокко.

– Думаете?

– Уверена. Посмотрите на них – они же ревнуют друг друга даже к нему мертвому. Они сидят – каждая сама по себе. Одеты словно на ярмарке невест. И это все, чтобы доказать, что одна из них – самая лучшая. И что именно у нее были особенные отношения с покойным.

– Господи, как вы это все заметили и поняли! – прошептала Мила.

– Ну, сто процентов гарантии не дам, но что-то мне подсказывает, что этот ваш Сорокко умел кружить голову дамам.

– Вы его видели когда-нибудь?

– Да, конечно. И не один раз. Как-то случайно в гостях. И на выставках, и просто сталкивались в ресторане или кафе. Потом, здесь у эмигрантов много поводов и причин, чтобы встретиться. Хотя бы та же политика и события в стране, из которой уехали. Здесь многого не надо, чтобы завязалась беседа. Все, так или иначе, скучают, тоскуют.

– Почему же не возвращаются? Если есть эта тоска.

– Видите ли, сниматься с места тяжело. По многим причина – и страх, и возраст, и привычки.

– Но сюда же приехали? Когда-то однажды уже снялись? – Мила пожала плечами.

– Человек – не перекати-поле. Ему иногда хватает одного раза. И еще – здесь комфортная, уютная жизнь со своими безусловными прелестями. И это надо принять во внимание.

– Неужели только из-за этого?

– Послушайте, не уподобляйтесь моралистам, которые в этих случаях сразу же говорят: «Ради колбасы родину бросили». Эта глупость рождена в головах тех, кто не нашел смелости поменять свою жизнь, у кого не было в жизни слома, в результате которого пришлось покинуть родные места. Это обвинение бросают неуверенные и зашуганные люди. Из-за лени они не выучили другой язык, не сделали над собой усилие, чтобы проникнуть в чужую культуру. Им не хочется делать то, что остальной мир делает уже довольно давно и совершенно спокойно. Ну и наконец, эту фразу обычно говорит тот, кто сам мало что знает и понимает о жизни в другой стране, но обожает цитировать воспоминания эмигрантов начала двадцатого века. Они часто забывают, что эти самые воспоминания, письма, дневники писались под влиянием минуты, в момент неудачи. Очень редко, когда обращаются к бумаге в час триумфа и радости. Тогда имеют дело с друзьями. Да и то поколение, на которое так любят ссылаться моралисты, было сломлено не иммиграцией как таковой, а тем, что происходило с родиной.

Мила с интересом посмотрела на переводчицу. С ходу, с первого взгляда, она занесла ее в разряд легкомысленных невест, которые искали счастья в браке с иностранцем. Но оказалось, что эта женщина умна и наблюдательна.

– Я знаю, о чем говорю. Поверьте мне. Здесь, в Амстердаме, круг русских не так велик, и рано или поздно люди встречаются. Самое интересное, что общий язык в силу обстоятельств находят даже те, кто на родине друг другу слова бы не сказал. Просто не было бы общих тем. А здесь становятся лучшими друзьям. И это хорошо – многое о людях узнаешь.

– У Сорокко были близкие друзья?

– Как говорят, это именно тот человек, который забрал библиотеку. Хотя, знаете, по моим наблюдениям, Сорокко всегда был особенным. Я не знаю, как это правильно сказать, и не знаю, как это сформулировать. Но он был другим, а женщины это всегда чувствуют.

Мила посмотрела на дам, собравшихся в гостиной. Немногочисленные мужчины в костюмах и бабочках сидели больше по краю, центр же занимали они, нарядные, ухоженные дамы с кольцами на пальцах и браслетами на запястьях. На коленях у них лежали дорогие сумочки. Мила взглянула на часы – у нее еще было немного времени. Общество не роптало, оно тихо переговаривалось, а Мила, пользуясь моментом, разглядывала гостей и размышляла: «Скорее всего они пришли за памятью. Они не пришли купить что-то за недорого, чтобы продать потом. Нет, они все пришли сюда за тем, чтобы потом вспоминать Сорокко, чтобы, указывая на тот или иной предмет, признаться: это принадлежало тому, в кого я была влюблена. И как я была влюблена! Удивительно, но сколько здесь молодых женщин! Сорокалетних. Или это достижение пластической хирургии?!» Мила внимательно присмотрелась к лицам, но так и не разобрала. Она вдруг вспомнила ту, ради которой сама приехала сюда. Ту, которой это все достается по закону наследования. Мила вспомнила седенькую, высохшую женщину, старушку всего-то шестидесяти лет от роду, но выглядевшую на все восемьдесят и прожившую в большой обветшавшей квартире. Женщину, которая прыгает с платформы, чтобы не подниматься с мешком еловых веток по переходу. Мила только сейчас осознала, что большинство этих женщин и та, оставшаяся в Москве, почти ровесницы, но эти моложавые, в худшем случае – пожилые, та выглядела словно старуха. Эти, может быть, и были одинокими, но они не выглядели брошенными, а та – бедно одетая и одинокая, и заброшенная.

Мила вдруг опять представила Вадима Сорокко – пожилого, ухоженного господина с чековой книжкой, страховкой, собственным домом и весьма недешевой одеждой. Мила тут же рядом поставила Варвару Петровну – с ничтожной пенсией и без всего этого житейского комфорта. Она их представила вместе, но не удивилась несоответствию, она возблагодарила небо за догадливость, прозорливость и чуткое сердце этого умершего мужчины. Может, он ее и не любил уже. Скорее всего он не любил – между ними пролегли не только расстояния, но и время. А это еще хуже. Но он помнил о ней и позаботился о ней. Мила вдруг почувствовала азарт: «Ну, дамы, на вас не грех и заработать! Варваре Петровне надо ремонт в квартире сделать!»

Она так стремительно поднялась, что гостиная перестала щебетать, зеленый попугай в седых волосах одной из женщин испуганно дернулся, а мужчины, как по команде, поправили свои бабочки.

– Прошу, дамы и господа! – Мила вдруг почувствовала, что голос ее окреп, в нем появилась сила, а в груди сосредоточилась энергия. Она положила перед собой большой лист, на котором сам Сорокко написал приблизительные цены, потом обвела взглядом вазы, картины и статуэтки.

– Итак, лот номер один – ваза венской мануфактуры, фарфор, ручная роспись, украшена золотым орнаментом! Старт – триста евро!

Гул прошел по рядам. Дамы на мгновение замерли – буржуазная любовь к экономии боролась с чувствами. Мила, уловив настроение зала, добавила проникновенным голосом: