Тогда он отвернулся и оглядел осыпающиеся серые руины замка Ни, высившиеся вдалеке. Они с Перси частенько играли там во время летних каникул. Устраивали осады, вели битвы и поединки.

У Джона как-то странно сжалось сердце при воспоминании о тех днях, проведенных в Харроу и Кембридже. О лодочных гонках на майской неделе.[2] И о том, как Перси всегда был рядом. Принимал участие в каждой студенческой проделке, каждой авантюре. Делил с ним радость и боль. Даже влюбленность в одну девушку не помешала их дружбе.

«Ваш кузен умер. Неужели вам безразлична его смерть?»

Слова Виолы снова и снова возвращали его к действительности, врывались в его смятенные чувства. Скорбь? Как несправедливо с ее стороны задавать подобные вопросы. Скорбь давила Джона, но для него немыслимо выказывать на людях свое горе; все должно быть глубоко скрыто под маской учтивости. Недаром он много лет учился носить эту маску, неустанно совершенствовал это умение. Виола совсем другая, она никогда не скрывала своих мыслей и чувств. Он не понимал этого. Никогда не понимал.

Кто-то негромко кашлянул. Джон набрал в грудь воздуха и постарался взять себя в руки. Все ждали. Усилием воли он нашел то место в «Цимбелине», на котором остановился, и продолжил:


Все прошло — тиранов гнет,

Притеснения владык,

Больше нет ярма забот,

Равен дубу стал тростник,

Царь, ученый, врач, монарх —

После смерти все лишь прах.[3]

Захлопнув книгу одной рукой, он нагнулся и набрал горсть земли. Но прежде чем бросить на гроб, прислушался к словам викария, читавшего заупокойную молитву.

Прах к праху. Перси мертв.

Джон снова протянул руку, но не смог уронить землю на полированную поверхность гроба. Рука дрожала, и он крепче сжал в кулаке влажную землю. Повернулся и, хватая ртом холодный весенний воздух, отошел от собравшихся у могилы.

Добравшись до развалин замка Ни, он первым делом подошел к рухнувшей банане и отбросил томик Шекспира.

Память его не подвела. Джон нащупал шатавшийся камень и вынул его из стены.

И точно. Он все еще был на месте, тот тайник, который они когда-то устроили вместе с Перси. Здесь они прятали строго запрещенные вещи, такие как нюхательный и трубочный табак, неприличные рисунки и тому подобное. Однажды Джон даже сунул сюда сорочку Констанс, прелестную штучку из тонкого муслина с кружевами, вышитую желтыми нарциссами. Как-то летним днем тринадцатилетний Джон украл сорочку из ее гардероба и спрятал здесь. К его удивлению, Перси, узнав обо всем, наградил кузена ударом в челюсть. Двенадцать лет спустя Джон танцевал на их свадьбе.

Он положил в тайник землю, смяв ее в небольшой ком. Почему-то ему казалось правильным положить землю именно сюда, а не сыпать на деревянный ящик, ставший последним пристанищем Перси.

Джон долго смотрел на нишу и земляной ком, и пожар в груди усилился, а груз, давивший на плечи, становился все тяжелее. Наконец, не в силах вынести все это, он толкнул камень на место, повернулся и прислонился к грубой кладке каменной стены, а потом сполз на землю и обхватил ладонями голову, убитый скорбью и внезапным ужасным ощущением полного одиночества.

Перси, славный, рассудительный, здравомыслящий Перси. Он прекрасно управлял бы Хэммонд-Парком, а также Эндерби и другими поместьями, принадлежавшими виконту, и сохранил бы их для грядущих поколений. Джон всегда знал, что Перси будет рядом. Вместе, плечом к плечу, они были непобедимы. Перси, готовый принять на себя его долг, который сам Джон не смог выполнить из-за краха своей супружеской жизни.

Сознание этого позволяло Джону чувствовать себя в полной безопасности и благополучно избегать ответственности, которая всегда лежала на нем. Он был обязан произвести на свет наследника, но, зная, что Перси или его сын рано или поздно получат титул, ни о чем не волновался.

Не желая принуждать жену делить постель с опостылевшим мужем, Джон видел в Перси и его сыне единственных наследников титула. Ему в голову не приходило, что кузен и лучший друг, один из немногих людей в мире, которым он доверял, станет жертвой эпидемии, унесшей и его сына. И следующим виконтом будет не кто иной, как Бертрам!

Все в Джоне восставало против такой перспективы. Он должен иметь сына, иначе придется смотреть, как все, что он сумел спасти, пойдет прахом. Ему и Виоле придется найти способ примириться и вновь обнаружить огонь желания, который так ярко горел между ними в самом начале. Пусть это продлится недолго, иначе они, возможно, попросту уничтожат друг друга, но ровно столько, сколько понадобится, чтобы на свет появился его сын.

— Перси всегда любил Шекспира. Спасибо.

Тихий голос подошедшей Констанс вернул его к действительности.

Джон слегка приподнял голову, глядя на черную фланелевую юбку вдовы Перси, отделанную косичкой черного шелка. Траурные одежды.

Горячие тиски с новой силой сдавили грудь, и он отвернулся, стараясь взять себя в руки.

— Помню, как в школе его прозвали Совой, — пробормотал он. — Перси не поднимал головы от книги, поэтому испортил зрение. Пришлось надеть очки.

— Мальчишки безжалостно издевались над ним. Он рассказывал, как трое негодников утащили его очки и разбили. Говорил, что ты набросился на них с кулаками. Тогда ты вспылил единственный раз в жизни.

— Поверь, Перси немедленно побежал за мной, и вместе мы измочалили эту троицу. Нас едва за это не исключили. Его по-прежнему дразнили Совой, но больше никогда не разбивали очков.

Констанс опустилась на траву рядом с Джоном.

— А как прозвали тебя?

Он повернулся и посмотрел на женщину, которую они с Перси знали с самого детства. На девочку, в которую оба влюбились в то лето, когда обойм исполнилось тринадцать лет. Констанс стала первой девушкой, которую Джон поцеловал. Это о ней он писал худшие на свете стихи. Видел эротические сны. И отошел в сторону, когда в ту осень, почти десять лет назад, она вышла замуж за Перси. Он делал вид, будто это его не трогает. Но сколько было выпито, сколько ночей проведено без сна! Сколько хорошеньких женщин перебывало в его постели! И все это не слишком помогало забыть Констанс.

Он смотрел в серые глаза и залитое слезами лицо своей первой любви и видел отраженную в них собственную скорбь. И все же знал, что ей еще тяжелее, ибо она потеряла и мужа, и сына. Поэтому он сосредоточился на самой банальной теме, которая помогла бы обоим не раскиснуть окончательно.

— Меня прозвали Мильтоном.

— Верно. Я и забыла.

Она вытащила шляпную булавку и откинула на спину черную соломенную шляпку. Солнце играло в ее темных рыжевато-каштановых волосах, придавая им сходство с полированным красным деревом.

— Почему Мильтон? Оно совершенно тебе не идет.

Он снова заставил себя вспомнить старые прозвища, данные соучениками в Харроу. Так легче и безопаснее.

— Ошибаешься, оно мне очень подходит! Неужели Перси ни разу не говорил, почему меня прозвали Мильтоном?

— Как ни странно, нет. — Помолчав, Констанс добавила: — Удивительно, как мало ты знаешь о жизни собственного мужа. Я считала, что за десять лет брака узнала о муже все. Но, как выяснилось, ошибалась. За последние несколько дней так много людей рассказывали мне самые необычные истории о Перси. Кое-что я знала, конечно, но в основном… никогда не слышала. Так много историй…

Голос ее прервался, и на ресницах повисли слезы.

— Конни, не плачь, — потребовал он прерывистым шепотом. — Ради всего святого, не плачь.

Она отвернулась, стараясь сохранять самообладание. Ради Джона. Потому что знала, как сильно он ненавидит слезы. Помедлив, она снова повернулась к нему, улыбаясь дрожащими губами:

— Итак, ты собираешься рассказать, каким образом приобрел столь славное прозвище?

— В свой первый день в Харроу я, разумеется, попал в беду, и мистер Джонсон сказал, что если я буду продолжать в том же духе, то никогда не попаду на небо. Я ответил, что это не важно, поскольку намерен править в аду.

— Это вполне в твоем духе, — засмеялась она сквозь слезы. — Ты всегда все делал по-своему.

В голове молниеносно промелькнули все девять лет его брака. Не так уж хорошо он правил в собственном аду!

— Да, и, возможно, зашел слишком далеко, — признался он. — С твоей стороны было весьма разумно выбрать Перси, а не меня.

— Ничего разумного. Ты был сыном виконта и, следовательно, куда более выгодной для меня партией. Я была дочерью богатого торговца, девушкой с богатым приданым и незнатным происхождением. Нет-нет, я выбрала Перси, потому что он так отчаянно меня любил.

— Я тоже любил тебя, — грустно усмехнулся Хэм-монд, — но мне это не помогло.

— Да, но сделал предложение он.

Констанс снова улыбнулась сквозь слезы.

— Кроме того, ты никогда не любил меня, Джон. То есть не любил по-настоящему.

Джон ошеломленно смотрел на нее, не веря собственным ушам.

— О чем ты? Знала бы ты, что творилось со мной, когда я той осенью вернулся из Европы и узнал, что Перси похитил твое сердце. Не помню, как я пережил вашу свадьбу.

— Вздор, — покачала головой Констанс. — Всему причиной твоя гордость. Ты не любил меня настолько, чтобы подумать о браке. Флиртовал со мной, старался очаровать, помнил мои дни рождения. Каждую неделю писал письма из колледжа, дарил любимые цветы, говорил изящные комплименты. Был не прочь сорвать поцелуй под прикрытием живой изгороди, шептал на ухо непристойности. Но ни разу не сделал того, что делает истинно влюбленный.

— Что именно?

— Никогда не творил глупостей ради меня.

Джои недоуменно заморгал, пытаясь понять, что имеет в виду Констанс.

— Ну… — протянул он, наконец, — я писал тебе скверные стихи. Неужели это не считается?