Элоиза Джеймс - Супруг для леди

Увидев довольную улыбку на лице своей будущей жены, Эван ощутил хмельное безрассудство от сознания, что он разделся почти догола среди бела дня. Она была язычницей – его жена, восхитительной, прекрасной язычницей. Он потянулся вперед, даже не отдавая себе отчета в том, что собирается сделать.

Пальцы его были проворны и быстры, словно молния. Платье Аннабел застегивалось спереди, чтобы путешествующей даме было удобнее раздеться без помощи горничной. Теперь эти пуговицы разлетелись в разные стороны от прикосновения пальцев Эвана, и Аннабел… Аннабел задрожала, точно новорожденный олененок, но не остановила его руку. Эван сказал себе, что если она скажет «нет», то он остановится. Но она не издала ни звука, не считая звука неровного дыхания… и это было столь завораживающе, что он принялся расстегивать пуговицы еще быстрее.

Парой секунд позже он спустил платье с ее плеч. Разумеется, под ним было еще несколько слоев одежды.

– Разве это не… – Слова застряли у него в горле. Потому что она улыбалась ему загадочной, неподвластной времени улыбкой женщины и расшнуровывала корсет.

По-прежнему не говоря ни слова, он поднял ее сорочку. Щеки ее сделались пунцовыми, но она позволила ему стянуть сорочку через голову и… предстала перед ним полностью обнаженной.

Она сидела на бедре, подтянув к себе ноги, и – хотя платье по-прежнему стыдливо цеплялось за ее бедра – нагая по пояс.

И она была прекрасна.

– Ах, барышня, – прошептал он, – вы действительно прекраснейшее творение рук Божьих.

Тело ее, нежащееся в лучах солнца, было словно наливное яблочко: каждый изгиб его был вылеплен и каждая тень положена с таким восхитительным мастерством, что у него затряслись руки – до такой степени он жаждал прикоснуться к ней.

– Я не смею приблизиться к тебе, – вымолвил он придушенным голосом.

Была в его голосе нотка, в которой ей послышался мощный клич правды.

Эван взял за стебель колокольчик, понуривший свои маленькие шляпки, и медленно провел им вдоль изящного изгиба ее плеча, прокладывая дорожку, по которой сможет пройтись его язык, когда они доберутся до его владений.

Она содрогнулась и опустила глаза. Они вместе смотрели, как темно-голубые цветки плавно скользят по пышной округлости ее груди, минуя розовый сосок…

– Хватит! – выдохнула она.

Но он заворожено смотрел, как она дрожит от ласки цветка, ослепленный вспышкой сливочно-белой кожи, контрастирующей с синевой колокольчика.

Она потянулась за своей сорочкой и натянула ее через голову так стремительно, что цветок отлетел в сторону и приземлился в бокал с вином.

– Ничего этого не было, – заявила Аннабел. – Мы не станем это обсуждать. Никогда.

– Нет никакой нужды это обсуждать, – сообщил ей он. От его голоса по ее ногам прокатилась дрожь удовольствия. Или, быть может, причиной тому было выражение его глаз. – Я никогда этого не забуду.

Аннабел запрокинула голову и посмотрела вверх. Возможно – просто возможно, – к вечеру небо сравняется в красоте с колокольчиками. Но в природе не существовало ничего даже приблизительно равного по красоте золотисто-зеленым глазам Эвана. Ничего.

Аннабел проснулась на рассвете. Было в ее подсознании нечто, не дававшее ей покоя. Некая ускользающая мысль. Эван дышал у нее под боком: дыхание его было глубоким и размеренным. Он спал как кошка: во сне он был столь же тихим и сдержанным, как и во время бодрствования.

Свет проникал сквозь занавески в их спальню. Какое-то время Аннабел сонно смотрела, как лучи солнца крадутся по отполированному красному дереву их спальни… удивительно красивой спальни. Вчера вечером Эван разразился смехом, обнаружив, что ночной горшок сделан из бронзы, а ободок его украшен изображенными в мельчайших подробностях резвящимися сатирами. Аннабел вспыхнула и отвела глаза: она была не готова к некоторым моментам, касающимся сокровенных сторон супружеской жизни.

Ночной горшок был бронзовым. Письменный стол – красного дерева. Простыни, на которых они лежали, – льняными. Они были собственностью Эвана, и каждую ночь постель застилали свежими простынями.

Челюсть ее отвисла.

Правда была ясна как день.

Эван был богат.

Очень богат. Иначе и быть не могло. Ее муж разъезжал в карете с двенадцатью верховыми. Он не был расточительным шотландцем без гроша за душой, одного поля ягодой с ее отцом. Все, что она знала об Эване, свидетельствовало о том, что он не станет растрачивать свое состояние на лишние предметы роскоши, тем более что роскошь сама по себе не имела для него особого значения.

Минуту она просто, моргая, вглядывалась в жемчужный утренний свет. Несомненно, Эван был богатым человеком. Это выражалось в каждом его движении, в блеске его ботинок, в небрежной манере, в которой он доверил Маку ведение всех дел, в красоте его карет. Она была настолько ослеплена своими прежними страхами, что не сразу осознала все это.

Теперь ее захлестывали волны чистой радости.

В это мгновение Эван открыл глаза и потянулся в своей неторопливой, сдержанной манере, в какой он делал все, перейдя прямо от сна к бодрствованию.

– Расскажи мне о своем доме, – попросила она.

– Доброе тебе утро, – сказал он, одарив ее своей ленивой улыбкой.

– Расскажи, – повторила она, шлепнув его по руке, которая потянулась к ней через разделявшую их подушку с явно непристойным намерением.

Сдавшись, он перекатился на спину.

– Это старая груда камней, которая вот уже много веков является нашим родовым поместьем. К счастью для всех нас, мой прадедушка был вздорным малым, который не двинулся с места, когда принц Чарльз созвал все кланы. Очевидно, ему было наплевать, кто сидит на троне, и он считал, что представитель Ганноверской династии[6] будет таким же безмозглым, как и представитель династии Стюартов.

– Это замок, не так ли? – спросила Аннабел, заранее зная ответ.

– Разумеется, – зевнув, вымолвил Эван. – Один из моих замков, если тебе захочется произвести в нем некоторые перемены, то я буду счастлив. Ни одна живая душа не прикасалась к мебели с тех пор, как скончалась моя мать, а прошло уже более двадцати лет. Мою бабушку нельзя причислить к большим домоседкам.

Аннабел наконец осознала, что она выходит замуж за очень богатого человека. Она ничего не могла с собой поделать – лицо ее расплылось в широкой улыбке.

– Бабуле нравится разъезжать по всей округе, – говорил Эван. – Она не из тех женщин, что сидят в замке и думают об обивке мебели. Большую часть дня она проводит, нанося визиты в коттеджи.

– Коттеджи, – повторила Аннабел, поздравляя себя с тем, что ей удается сохранять такое спокойствие.

– В моих владениях живет и работает не так уж много людей. Это обитатели коттеджей, или фермеры, как мы их называем. И бабуля носится по округе, вмешиваясь в их жизнь и докучая им, но я полагаю, что, несмотря на все это, они любят ее. Она очень хорошо умеет принимать роды.

Аннабел попыталась сосредоточить свое внимание на благообразной шотландской бабушке, которая раздает всем банки с домашним вареньем и готовит наваристый бульон.

– Похоже, она прекрасный человек, – сказала она. – Тебе повезло, что она заботилась о тебе после смерти родителей.

– Да, повезло, – согласился Эван. – Хотя я не вполне уверен, что, описывая ее, большинство людей выбрало бы слово «прекрасная». Она… ну… Она просто моя бабуля.

Он рывком поднялся с постели.

– Я спущусь вниз, чтобы искупаться. Встретимся за завтраком, ладно?

Эван был весьма чистоплотным человеком: каждое утро он ополаскивался водой у водовода, а вечером принимал ванну. Аннабел это нравилось. Ей нравилось то, как сужались его плечи, когда он надевал свежую рубашку. И потом, был еще замок. Ей было страшновато от того, какой счастливой она себя чувствует.

Итак, она сидела на краешке кровати, глядя, как он снует по комнате и – что было довольно необычно для мужчины – приводит все в порядок, вместо того чтобы ждать, когда это сделают слуги.

Очевидно, ее страхи касательно этого брака были напрасными. Ей было… ей было нечего бояться, когда она находилась рядом с Эваном. От этого она чувствовала себя так, словно была легкой, как воздух, почти как если бы могла летать.

– У тебя очень серьезный вид, – сказал Эван, натягивая бриджи.

– Чего ты боишься больше всего на свете? – спросила она. Он обернулся с лукавой ухмылкой.

– Серьезный вопрос… Ты напрашиваешься на поцелуи в такую рань?

Она состроила ему гримаску.

Теперь в комнате не осталось ни единого предмета, который не стоял бы на своем месте; единственной неприбранной вещью в ней была сама Аннабел. Поэтому она взяла с ночного столика расческу для волос.

– Я это сделаю, – сказал Эван, забрав ее у нее. Он уселся на кровать и принялся водить расческой по ее длинным волосам.

– Больше всего я боюсь погубить свою душу, – молвил он минуту спустя. – Это легко сделать и, надеюсь, столь же легко предотвратить. И этот страх определенно не заставляет меня вскакивать среди ночи.

– И что же может стать причиной гибели твоей души? – осведомилась она, с хмурым видом уставившись в стену. Она начинала думать, что более основательное обучение в церкви, пожалуй, поможет ей обходить подводные камни этого брака.

– Только страшный грех, – ответил он, повернув ее лицо к себе так, чтобы запечатлеть поцелуй на ее губах. – К примеру, мне бы не хотелось погубить ее из-за вожделения.

Он не сводил с нее глаз, и внезапно Аннабел поняла: не важно, была ли на ней хлопчатобумажная рубашка под горло или даже джутовый мешок. Эван постоянно желал ее. Он вожделел ее.

– И?.. – подсказала она.

– О, что-нибудь ужасное, – беспечно ответил он. – Говорю тебе, барышня, меня это не беспокоит. Пожалуй, прелюбодеяние. Стало быть, все складывается просто замечательно.

Женясь на тебе, я спасаю свою бессмертную душу. Я бы никогда не смог спать с другой женщиной после тебя.