— Ну вот кое-что посущественнее.

И тут Джек выложила все про свой второй визит к его матери.

— После похорон твоего отца Томас Леверинг Бэскомб приезжал сюда?

— Но я совершенно не помню ни его лица, ни имени…

— Ты и не можешь ничего помнить. Твоя мать отказалась его принять. Она знала, что он все еще хочет ее, мечтает на ней жениться.

— Она совершенно не в себе, Джек.

— Возможно, но в ее рассказе нет и следа сумасшествия! Томас Бэскомб изнасиловал ее, чтобы вынудить стать его женой. Но она выносила до конца и родила не его ребенка, а ребенка своего законного мужа. Ей нет нужды врать, что у нее случился выкидыш. Твой отец выходил ее, а потом всю жизнь мучил за то, что она досталась ему обесчещенной. Мучил и терзал — и в то же время не переставал любить…

— Довольно странный способ выражать свои чувства. Мне кажется, он избивал бы ее, будь она даже святой.

— Действительно странный. — Джек содрогнулась. — Но твоя мать так не считает.

— Ты говоришь, что она не желает рассказать мне правду и не хочет даже написать об этом? Не понимаю почему?

— Баронесса не стала ничего писать, потому что захотела причинить тебе боль.

Грей надолго замолк. Кажется, он был не в силах отвести взгляд от загадочных глаз на портрете.

— Я теперь вспоминаю, что отец никогда не прикасался к ее лицу. Зато ее спина… Господи, Джек, на ней наверняка нет ни одного живого места — она вся в шрамах от пряжки на его ремне!

— Да, скорее всего так оно и есть. Но ведь прошло столько времени, Грей. Твоя мать все еще живет в прошлом, все еще видит в нем мужчину, который обожал ее. Похоже, ей так и не удастся найти в себе силы, чтобы простить тебя.

— Выходит, она до того ненавидит меня, что именно из-за этого отказывалась разговаривать, когда я приезжал ее проведать?

— Возможно. Только когда она неожиданно увидела мое лицо, ее оборона поколебалась.

Джек не сомневалась, что угадала правильно. А еще она не сомневалась в том, что ненависть к сыну стала доминирующей для баронессы Клифф и отныне это чувство всегда будет руководить ее поступками. Ее снова пронзила боль при мысли о том, как Грей в двенадцать лет спас мать единственным доступным ему тогда способом — а в награду получил вечное проклятие. Больше всего на свете Джек хотелось избавить мужа от страданий, причиненных самыми близкими людьми, отцом и матерью, но она не знала, как это сделать.

— Значит, на протяжении стольких лет я просто не замечал очевидного, — пробормотал барон. — Вряд ли это говорит о моей душевной чуткости!

Эти слова поразили Джек. Неужели он снова готов взвалить на себя бремя вины за чужие ошибки? Как можно небрежнее она возразила:

— Если это о чем-то и говорит, то лишь о загубленном рассудке несчастной женщины, не нашедшей в себе силы противостоять своему мучителю и предпочитавшей оставаться жертвой и пьянеть от его жестокости, как пьяница — от виски, да к тому же до сих пор неспособной осознать правду. Завтра же я снова постараюсь вызвать ее на разговор. Ты спрячешься где-нибудь поблизости и послушаешь ее рассказ. А теперь скажи мне, Грей: хватит ли тебе этих доказательств — вдовьего треугольника твоего отца и признания твоей матери?

— Кажется, да. Но отчего лорд Берли был так уверен в обратном?

— Да оттого, что в это твердо верил мой отец. Он был очень серьезным человеком и отличался невероятной рассудительностью и способностью убеждать. Я к тому же считала его человеком добродетельным и честным. Но я ошиблась. Он совершил тяжкий грех и виноват перед твоей матерью. Но он умер, и не нам спрашивать с него за то, что он натворил. Думаю, Томасу Леверингу Бэскомбу хотелось считать тебя своим сыном прежде всего оттого, что моя мать не сумела подарить ему наследника. У них родилась я, и больше детей не было. Грей и Грациэлла… — Джек медленно покачала головой. — Подумать только, какое это было горе, Грей. Но ведь это не наше горе. Вот пусть и остается в прошлом — там ему самое место! А мы можем считать себя свободными от всех этих переживаний, потому что ты не мой брат, а мой муж, и слава Богу!

— И все же я хочу услышать это из ее собственных уст, — отчеканил Грей. — Я обязан, понимаешь?

— Да, — спокойно подтвердила Джек. Она даже нашла в себе силы улыбнуться. — Я понимаю, что ты не можешь поступить иначе.


Не выпуская из руки узкую ладонь Джорджи, Джек наставляла ее всю дорогу до гостиной:

— Она очень милая дама, Джорджи, и хотя почти не выходит из своей комнаты, в этом нет ничего страшного. Зато нам всегда известно, где ее можно найти.

Оказавшись в покоях вдовствующей баронессы, Джорджи с любопытством огляделась.

— Мне нравится комната, — решила она наконец, отцепилась от Джек и потянулась пощупать ярко расцвеченную шелковую шаль.

— Ты кто такая? И почему ты не здороваешься? Джек мигом откликнулась на вопрос Алисы:

— Это моя младшая сестра, мадам, ее зовут Джорджина. Она очень любит яркие краски и тонкие ткани. Джорджи, милая, познакомься с ее милостью!

Брови баронессы приподнялись от удивления.

— Господи Боже, что у нее за странные глаза! Золотой и синий! Как это необычно и в то же время очаровательно!

Джорджи оставалась совершенно невозмутимой и спокойно смотрела на сидевшую в кресле изящную леди.

— Она сама не менее очаровательна, чем ее глаза, — заверила Джек. — Вы позволите нам немного побыть с вами? Я обещала Джорджи показать ваши прекрасные комнаты, если вы не против…

Затаив дыхание, Джек наблюдала за тем, как Джорджи подходит к креслу матери Грея. Она всегда полагала, что нет на свете человека, способного остаться равнодушным при виде ее сестры, и не ошиблась. Алиса тут же игриво прикрыла своей шалью темную головку девочки и сказала, что та, наверное, боится, как бы ее волосы не растрепал ветер, — ну разве не чудесная игра? Затем баронесса накинула шаль девочке на плечи. Она вела себя совершенно нормально, забавляясь, как любой человек, любящий детей. А Джек не спускала с нее глаз. Наконец она предложила:

— Джорджи, если ее милость не против, ты могла бы подойти с этой замечательной шалью к окну и расправить ее так, чтобы на нее попадало солнце. Ты станешь волшебницей, владеющей солнечным светом!

— Неплохо придумано, — заметила Алиса, любуясь тем, как Джорджи играет возле окна. — Ты привела ребенка, чтобы вернее добиться своего. Лев ведь не мог быть ее отцом?

— Нет, она моя сводная сестра. Когда Лев умер, моя мать вышла замуж еще раз. Вы, конечно, угадали. Я привела Джорджи с собой неспроста — боялась, что вы не захотите видеть меня снова.

— И ты не ошиблась. Я не прогнала вас до сих пор исключительно из любезности. К тому же эта малышка просто прелестна.

— Да, и теперь она находится под моей опекой. Отец, правда, не бил ее, но ему было наплевать, есть она на свете или нет. Зато со мной ей будет хорошо.

— А что про нее думает Грей?

— Он уже послушно пляшет под ее дудку. Ваш сын — очень хороший человек, мадам, и я никак не могу согласиться с тем, что он заслужил боль и страдания, — это было бы несправедливо по отношению к нему. Тем более это несправедливо по отношению ко мне или к Джорджи.

— Справедливость не имеет ничего общего с нашей жизнью, — резко возразила Алиса, смерив Джек ледяным взглядом. — В доказательство достаточно посмотреть на меня.

— Мадам, вам действительно пришлось пережить большое горе, и это случается со многими женщинами на земле. Но сейчас вы ни в чем не знаете нужды. Отчего бы вам не заняться каким-нибудь делом, вместо того чтобы просиживать годами кресло в этой уютной гостиной? Тогда, возможно, вы бы обратились к настоящему, а не цеплялись за прошлое, полное страданий, и вам не нужно было бы лелеять это прошлое, смаковать его, не давая ослабеть терзающей вас боли, оправдывающей ваше пристрастие к самообману… — Джек перевела дух, набралась отваги и продолжала: — Вы настоящая красавица с рассудком ничуть не менее здравым, чем у меня — а уж я-то не могу пожаловаться на свой рассудок! Господь тому свидетель, подчас мне самой жилось бы легче, если бы я соображала немножко похуже!

Джек подошла вплотную к баронессе, наклонилась и схватила ее за плечи.

— Послушайте, почему бы вам не выбраться из этой чертовой комнаты? Неужели вам ни разу не пришло в голову распахнуть эти глухие двери и вырваться на волю? Разве вам не хочется хотя бы иногда прокатиться верхом с доктором Понтефрактом, мадам? Там, на конюшне, в деннике стоит смирная кобылка по кличке Поэтесса! Она светлой масти, и вы смотрелись бы на ней просто неотразимо! Ах, ну вот, вы уже начали бледнеть и отворачиваться от меня, словно я ведьма! Возможно, так оно и есть! Возможно, вы неспроста боитесь заглянуть мне в лицо!

Джек медленно выпрямилась, скрестив руки на груди.

— Что ж, я действительно мешаю вам посиживать у себя в кресле — такой тихой, безобидной и беззащитной, что просто хочется с умилением погладить вас по головке, этакую хрупкую красавицу! Да только вы вовсе не так уж безобидны, верно? О нет, напротив, вы злопамятны и бездушны! Вам угодно лелеять в себе ненависть к человеку, который спас вашу жизнь много лет назад! Эта ненависть для вас стала дороже всего на свете, потому что больше нечем заполнить холод и пустоту в сердце! Как это у вас ловко получилось: извратить и прошлое, и настоящее, уничтожить их до того, как они успели стать реальностью, потому что вам неугодно было напрягаться и пытаться найти в себе хоть что-то доброе, достойное любви! Вы и возненавидели двенадцатилетнего мальчишку — вашего родного сына, — потому что не пожелали взглянуть в лицо правде, побоялись взять на себя ответственность за собственную жизнь, навсегда потеряв тирана, который руководил вашими поступками и мыслями!

— Черт бы тебя побрал! Заткнешься ты наконец или нет, мерзавка?

Но Джек и не собиралась отступать. Она решительно выпрямилась, расправила плечи и осведомилась, иронично приподняв бровь: