При жизни султана Абдул-Меджида возлагали большие надежды на Абдул-Азиса. Последние дни управления Абдул-Меджид совершенно не заботился о положении в стране и ее авторитете в мире. Бледный, изнеженный деспот предавался пьянству, казна была пуста, служившие в его свите офицеры в рваных мундирах сопровождали его императорское величество, а по молочно-белым мраморным плитам больших лестниц дворца босиком слонялась неравная прислуга. Но вот наступила роковая ночь Рамазана, в которую Абдул-Меджид расстался с жизнью и таинственной кончиной закончил свое жалкое существование.

Абдул-Азис в последнее время более чем когда-либо предчувствовал, что он вместе со своей империей приближается к пропасти. Дружба с западными державами казалась ему недостаточно прочной, и, чтобы утвердить свое императорское достоинство, он обратился к князьям Востока, еще поддерживающим его и верящим в могущество Турции.

Со всем почетом встретил он у Золотого Рога посла кашгарского эмира – Якуба-бея, осыпал любезностями генералиссимуса афганской армии Магомета Саддык-хана и даже принял одного подвластного ему шейха, Гассира-пашу, как своего гостя в Долма-Бахче. Все эти дружественные отношения были необходимы, чтобы найти себе опору среди своих соплеменников и единоверцев. Насколько Абдул-Азис действовал успешно, стараясь воспрепятствовать разрушению калифата, мы увидим впоследствии.

В безрадостном уединении проводил султан свои дни.

21‑го числа месяца Джемади-эль Ауваль ежегодно совершалось в Константинополе празднество в честь восшествия на престол султана Абдул-Азис-хана.

Город калифов, центр бывшей мировой державы, пытался праздничной вакханалией заглушить вопли бедствующего народа. Вот наступил знойный летний вечер, за которым внезапно следует ночь. И тогда восточный семихолмный город (как называют Константинополь в противоположность Риму) заливается морем света. Необозримые потоки пламени бледно-пурпуровыми полосами обрисовывают на темном небесном своде части города, мечети, дворцы и даже безмолвные кладбища. Словно огненные волшебные корабли, скользят суда по спокойной глади моря, похожей на расплавленную бронзу… Это прекрасный сон, на несколько часов разгоняющий ужасную действительность.

Местами расставлены по улицам отряды пехоты и кавалерии. Последние, отдыхая от продолжительной праздничной службы, слезают со своих роскошных коней и взад и вперед разгуливают по улицам. Отряды эти занимают постоянно только одну сторону улицы – другая же отводится публике.

И какая пестрая картина представляется здесь взору. Европейцы по большей части избирают для своих прогулок главную улицу Галаты, большой мост и площадь перед Исла-Джами в Стамбуле. Выше, к Высокой Порте, к стенам сераля, теснятся фигуры мусульман; модничают разодетые турки в чалмах, персы в высоких конических шапках, курды, даже хивинцы и татары в своих исполинских, закрывающих все лицо головных покровах. У ворот сераля сидит толпа мусульманских женщин, с часу на час ожидающих появления «земного светила», турецкого повелителя, лицо которого освещено хотя и усталой, но исполненной сознания собственного достоинства улыбкой. Конечно, его величие лучезарно, но блеск алмазов и других драгоценностей, сияя на обыкновенных смертных, не дает теплоты.

Этот султанский праздник должен был напоминать жителям турецкой столицы о блеске и величии престола.

Но могущество турецкой империи, перед которой некогда трепетало пол-Европы, потеряло свою силу. Двести лет тому назад тогдашний султан послал такое объявление войны немецкому императору:

«Мы, Волки-ханы, милостью Великого Бога на небе, и я, Бог на земле и величайший державный император, отрада и спасение турок и язычников и губитель христианства» – это было вступлением, затем следовало само объявление войны, и в заключение говорилось: «А потому ты должен вполне ожидать, что мы в скором времени осадим и займем своими силами всю Германию, нашу империю, не желая держать у себя тебя и твоего брата Карла».

Теперь турецкая империя уже не та. Хотя великий визирь и мог еще ввести тот же язык в свой указ, но ему недоставало силы для того, чтобы тотчас же придать ему исполнение.

При дворе после падения Шейх-уль-Ислама произошли многочисленные перемены. Мансур-эфенди хотя и пал, но идеи его еще жили и царствовали. На место его Шейх-уль-Исламом назначен был Феми-эфенди, во всех отношениях следовавший советам Мансура.

Важным шагом в поддержку Мансура было назначение Рашида-паши министром. Рашид был слепым орудием Мансура, и назначение его визирем давало низверженному Мансуру в руки новые средства и впредь поддерживать всюду свое могущество. Одного визиря он имел вблизи султана, и именно такого, который во всем беспрекословно исполнял его волю. Теперь нужно было приобрести второго.

В вечер султанского праздника, полгода спустя после своего низвержения, Мансур-эфенди скрылся от торжественных огней, заливавших морем света все дома и площади города. Он отправился в развалины Кадри. Здесь все еще была его власть. Здесь был невидимый трон, нити которого были могущественнее, чем те, что находились в руках министров.

Войдя в галерею Башни мудрецов, Мансур увидел там грека Лаццаро, который, зорко глядя по сторонам, в почтительной позе приближался к нему. Лаццаро с тех пор, как его прогнала принцесса, находился в услужении у Мансура-эфенди. Теперь, по-видимому, он возвращался с важным известием.

Мансур дал ему знак следовать за ним, и оба вошли в залу совета.

– Ну что, был ты в конаке Гуссейна Авни-паши? – спросил Мансур своего слугу.

– Конак военного министра, могущественного Гуссейна Авни-паши, занят часовыми и слугами, – отвечал Лаццаро. – Мне удалось познакомиться с Ибрагимом, доверенным слугой паши, и я отправился к нему. Произошло нечто очень важное и благоприятное для тебя, мудрый Баба-Мансур, – продолжал грек, лукаво прищурив глаза. – Нечто такое, что отдаст в твои руки благородного пашу.

– Я поручил тебе узнать, желает ли Гуссейн Авни-паша иметь свидание со мной.

– И я принес тебе, мудрый Баба-Мансур, ответ, что благородный паша считает за честь сегодня же вечером посетить тебя здесь.

Сам Мансур был, по-видимому, поражен таким успешным результатом переговоров.

– Как это так случилось? – спросил он.

– Твой раб Лаццаро донесет тебе сейчас обо всем, мудрый повелитель, и посвятит тебя во все подробности. Гуссейн Авни-паша, военный министр, теперь твой. Он безусловно примкнет к тебе и вполне подчинится твоим советам, так как ему нанесено оскорбление.

– Ему нанесено оскорбление? Кем же? – спросил Мансур-эфенди.

– Тем, кому благородный паша был до сих пор самым ревностным слугой, – принцем Юсуфом-Изеддином.

– Что ты сказал? Принцем?

– Ты знаешь, повелитель, что у Гуссейна Авни-паши есть молодая прекрасная дочь, которую зовут Лейла. Благородный паша, желая обеспечить себе благосклонность султана и еще более расположение принца и приобрести на него влияние, отдал свою дочь Лейлу принцу Юсуфу в супруги. Принц, казалось, был тоже влюблен в дочь паши, но это было одно мимолетное увлечение, сердце принца все еще пылает любовью к пропавшей без вести дочери Альманзора. Юсуф приказал вчера одному из своих адъютантов отвезти прекрасную Лейлу в конак ее отца.

– Неслыханное оскорбление! – пробормотал Мансур, и торжествующая улыбка пробежала по его лицу, так должен улыбаться дьявол при виде новой жертвы, запутавшейся в его сети.

– В доме своего сиятельного отца прекрасная Лейла пала на колени, в отчаянии ломая себе руки, – продолжал свой доклад Лаццаро, – и паша едва мог удержать несчастную от самоубийства, она непременно хотела лишить себя жизни, так как любит принца!

– Трагическая судьба, клянусь бородою пророка!

– Постигший ее позор, отчаяние, свидетелем которого был сам отец, – все сошлось одно к одному, чтобы возбудить в могущественном визире страшную злобу. Однако как военный министр, член тайного совета сераля и один из высших сановников он преодолел свой гнев. Он заперся с дочерью и дал ей клятву мести. Это успокоило Лейлу; сегодня ее видели в экипаже на главной улице Перы.

– А паша?

В эту минуту в залу совета вошел молодой дервиш и с низким поклоном остановился перед Мансуром.

– Прости мне, мудрый Баба-Мансур, что я должен тебя беспокоить, – тихо сказал он, – сейчас прибыл благородный Гуссейн Авни-паша и спрашивает тебя.

– События опережают мой доклад! – с поклоном сказал Лаццаро.

– Проводи сюда господина военного министра! – приказал Мансур молодому дервишу и встал, чтобы принять высокого сановника, появление которого заставило его торжествовать в душе. В его руках были теперь все новые служители, все могущественные. Рашид-паша и теперь даже и Гуссейн Авни-паша, самый влиятельный из всех, так как в его распоряжении было войско, которое его любило, – слушали его, Мансура, указания.

Он дал своему доверенному слуге знак удалиться, а сам пошел навстречу военному министру.

Тот только что вошел в галерею башни. Министр был в европейском костюме и в красной чалме. Бородатое лицо его выражало энергию, но было мрачно.

Гуссейн Авни-паша поздоровался с Мансуром-эфенди и быстро вошел с ним в залу совета.

– Приветствую тебя, мой благородный паша! – сказал Мансур вкрадчивым тоном с видом преданности. – Я не смел надеяться приветствовать тебя здесь! Тем более благословляю тот час, который привел тебя сюда!

Гуссейн Авни-паша принял приглашение Мансура и сел рядом с ним.

– Благородный Рашид-паша сообщил мне, что ты приглашаешь меня на свидание! – отвечал он. – Теперь настал для меня час последовать твоему приглашению!

– И это случилось в день султанского праздника? – пытливо спросил Мансур-эфенди.

– Объясняй себе как угодно, Мансур-эфенди!

– В таком случае я объясню это в свою пользу или, лучше сказать, в пользу дела, которому я служу! – сказал Мансур. – Ты самый могущественный и усердный сторонник султана, желающего изменить порядок престолонаследия, чтобы доставить корону принцу Юсуфу. Я желал бы обменяться с тобою взглядами по этому делу, и твое посещение доказывает мне, что ты желаешь удостоить меня этой чести в то время, как султан из окон сераля любуется на ликующую толпу.