Валерия Карих - Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона

– О странник, какие необыкновенные вещи ты говоришь. Да разве снизойдет царь до страдания простой девушки? Разве поймет он горе человека, причиной несчастья которого отчасти является и он сам.

– Ты не совсем лестно отзываешься о государе, дитя.

– Наверное, горе говорит во мне! Ведь именно в Соломоновой тюрьме сейчас томится мой названый брат и никем не объявленный, но выбранный моим сердцем жених.

– Расскажи мне свою историю. Даже если я не смогу помочь тебе делом, я могу дать совет…

– История моя, путник, будет не интересна для тебя. Ибо как можно рассказать о трепете, который испытываешь при долгожданном свидании, о свете грез, которые соединяют влюбленных даже на расстоянии, о силе любви, которая не подвластна чужому решению и разлуке. Скажу лишь, что возлюбленного моего незаслуженно обвинили в убийстве, и, наверное, сейчас, пока я невольно радуюсь сладкому винограду и прохладной тени, он страдает…

Соломона осенила догадка, что наверняка речь идет об Эвимелехе. Такое совпадение – встретить невесту пастуха здесь! Так вот о ком говорил Эвимелех! Вот ради кого он явился во дворец! Внутренне Соломон согласился с пастухом: он был прав, почти вымаливая право быть с этой юной женщиной.

– Позволь мне пойти в город и разузнать о судьбе твоего возлюбленного. У меня есть друзья, которые в силах помочь мне и тебе!

– О, спасибо тебе, незнакомец! Когда же мне ждать тебя? Ах, прости меня, путник, я так неблагодарна и нетерпелива. Спасибо тебе за утешение! Если ты не передумаешь и пожелаешь принести мне какие-либо новости, любые – они будут милосерднее, чем неизвестность, – я буду ждать тебя здесь же. Жениха моего зовут Эвимелех…

– Не сомневайся, дорогая…

– Суламифь, меня зовут Суламифь.

– Не сомневайся, Суламифь, я вернусь так скоро, как это будет возможно.

Они расстались, и Суламифь принялась ждать новостей.

Соломон же, по дороге во дворец, стал раздумывать, как поступить в сложившейся ситуации.

«Удача благоприятствует мне, – думал он. – Теперь Эвимелех и Ницан в моих руках. Управляя сведениями, при умелом подходе я могу воздействовать на их поступки и одновременно заполучить власть над Суламифь», – торжествовал Соломон.

Как только он прибыл в свой дворец, ему тут же сообщили, что Ницану стало лучше и он готов говорить с государем так скоро, как это будет необходимо.

– Отлично, – сказал вслух Соломон и, облачившись в царское одеяние, без промедления отправился на встречу с заключенным.

Ницан, страшно бледный и все еще очень слабый, полусидел на своем ложе. Он уже и не надеялся увидеть белый свет, а между тем солнечные лучи проникали сюда в счастливом достатке: через большое, хоть и решетчатое, но щедрое в этом отношении окно.

Ницан помнил свои последние впечатления о встрече с Эвимелехом, об их разговоре о высоком предназначении человека, о губительной чревоточине на теле израильского государства – чрезмерной лояльности Соломона к иноплеменным религиям. Теперь же пришло понимание, что, возможно, беседа с ним, Ницаном, может иметь для юноши губительные последствия. Если Соломон сочтет Ницана преступником, то Эвимелеха могут объявить соучастником: ведь теперь он знал о пророческом братстве почти все и, по всей видимости, сочувствовал единомышленникам Ницана. При желании – у царя появлялся повод избавиться от Эвимелеха, так сказать, не покривив душой, действуя из соображений государственной необходимости: проповеди Ницана, несомненно, могли оказаться выгодны тем, кто желал расшатать авторитет Соломона, а уж таких наверняка было немало!

– Ну вот, тебе наконец-то полегчало, Ницан! – раздался голос Соломона, стремительно вошедшего в комнату. – Тебе повезло! Немногие выживают после каменной норы, находящейся в самом зловредном месте моего дворца. А ты силен, несмотря на возраст и застарелые раны, которые обнаружил мой лекарь!

– Благодарю тебя, царь, – отвечал Ницан. – Прости, что не могу встать и припасть к твоим ногам, великий государь, – от волнения он закашлялся и был вынужден прервать речь. Тогда снова заговорил Соломон.

– Как? – удивился он. – А я думал, что услышу от тебя полные ненависти тирады и обличительные речи. Или, спасая тебя от тяжелой лихорадки, мой лекарь подлечил и твой разум? – усмехнулся Соломон.

– Ты смеешься, царь… А между тем я не питаю к тебе злых чувств. Я преклоняюсь перед твоей государственной прозорливостью. Ты славно продолжаешь дело, начатое твоим отцом – Давидом, – дело великое, связанное с желанием продлить расцвет и благоденствие израильтянского народа, – Ницан стал задыхаться, а потому снова был вынужден замолчать. На этот раз молчал и Соломон, желая выслушать до конца: что скажет ему старик?

Но Ницан тоже не спешил говорить. Он воспользовался тем, что слабость и недуг мешали ему вести равноправный диалог, и не захотел попасть в хитрую ловушку Соломона: поощренный благодушным настроем царя, самолично пришедшего навестить преступника, Ницан должен бы был разговориться, попытаться найти себе оправдание и по возможности привлечь государя на свою сторону. Но Ницан был человеком умным. Он понимал, что претендовать на то, что царь при своем упрямстве и вполне понятном высокомерии (ибо как владыка имел право опираться не только на свои чувства и симпатии, но и на вещи, объективно значимые и объективно важные) вот так вдруг встанет на сторону людей, сочувствующих идеалам пророческого братства, – нельзя. Но и раскрывать тайны, касающиеся того, где прячет братство свои реликвии – записанные на тонких листах папируса мысли, почитаемые как истина веры, а также сведения о том, где находятся убежища единомышленников, – Ницан не торопился.

Итак, некоторое время длился молчаливый поединок. Разговор оборвался, едва начавшись. Соломон уже начинал терять терпение и думать, что, вероятно, надо избрать иную практику в общении с этим хитроумным стариком. Уж слишком много он себе позволяет. Соломона не проведешь: он видит игру этого человека насквозь, видит, что тот вынуждает его, царя, начать сближение. Постепенно гнев стал овладевать Соломоном. Он и так уже оказал невольное почтение этому недостойному, придя сюда. Надо было, чтобы, как больного пса, в кандалах, на привязи приволокли этого лжепророка на допрос…

– У меня в темнице сидит человек по имени Эвимелех. Так вот он поведал мне о вашем, – Соломон поморщился, – братстве. Теперь я знаю, где искать твоих сообщников и что им сказать. Но вот что делать с юношей? Как ты думаешь, Ницан?

– Прости, царь, еще раз! Но Эвимелех не мог предать меня, даже сомнений в этом быть не может. Тем более что те сведения, которые ты пытаешься вытянуть из меня, ему неизвестны. Но клянусь, что с этим пастухом я не виделся уже много лет, а потому он не посвящен в мои дела. Он горяч и будет готов отдать жизнь за то, что считает справедливым. Однако к моему призванию он не имеет никакого отношения.

– Тем не менее вы провели вместе целый день, и я имею повод объявить вас в преступном сговоре. Скажем, ты, Ницан, своими рьяными и усердными проповедями покорил себе разум неопытного юноши. Поэтому подумай. Ты можешь выручить Эвимелеха. Я забуду о том, что его обвиняют в убийстве сыновей Ноаха и выпущу на свободу. А ты поведаешь мне о своих секретах.

– Ты напрасно стараешься, государь. Повторюсь, что Эвимелех почти ничего не знает о нашем братстве. Поэтому защищать его от мнимого сообщничества со мной – это значит намеренно оклеветать его, чтобы потом защитить от заведомой лжи. Согласись, это не очень-то чистоплотно…

– Что же мне делать с тобой, Ницан?

– Отпусти меня, царь! Я уже говорил, что не питаю к тебе личной ненависти! Я восхищаюсь твоими способностями: поистине бог щедро наградил тебя! Но и молчаливо пособничать разрушительному влиянию твоей пагубной склонности поощрять иные верования, отклоняющие идеалы единобожия, которое помогает объединять народ под эгидой единого сильного государства, – я не буду!

Соломон встал, прошелся по комнате, серьезно обдумывая свое решение. Он хотел бы видеть среди своих вельмож и чиновников людей, равных по силе духа и ума этому человеку. И он мог бы приблизить его к себе. Но слишком уж громко заявил о себе сонм пророков. Приближенные Соломона, иностранные дипломаты, на чью поддержку он сейчас опирался, могли выразить явное недовольство возникшей вдруг оппозицией – единомышленники Ницана на государственном языке представляли собой именно оппозицию существующему миропорядку. Этого допускать было нельзя, не в нынешнее время, когда обремененные налогами представители некоторых древних еврейских родов медленно, но методично, из года в год расшатывали равновесие в государстве.

– Что ж! Будь по-твоему! – вдруг резко сказал Соломон – и вышел вон.

Прошла неделя, прежде чем Суламифь дождалась человека, пообещавшего разузнать и сообщить об Эвимелехе хоть что-нибудь.

Она по-прежнему встречалась с Нейхеми, но говорить об Эвимелехе с ней не хотела: женщина непременно начинала чернить пастуха и уговаривать Суламифь поскорее выйти замуж и забыть былое и пустое увлечение безродным юношей, не сулящим обоим ничего хорошего.

Постепенно в своих разговорах Нейхеми все чаще стала упоминать имя Нирита, младшего сына Ноаха. А что, замечала она, завидный жених – наследник, талантливый продолжатель дела своего отца. Она словно бы не понимала, как неприятны для Суламифь подобные речи. Да и слыханное ли это дело – предлагать в мужья человека, который, быть может, содействовал тому, что Эвимелех погибал (или уже погиб?) в Соломоновых подземельях!

Поэтому, когда человек, пообещавший добыть сведения об Эвимелехе, неожиданно появился на дороге, спускающейся к виноградникам, Суламифь одновременно и испугалась, и обрадовалась. Она не побежала ему навстречу, а терпеливо и томительно дожидалась, когда он сам подойдет к ней.

– Здравствуй, добрый человек! – поприветствовала она незнакомца. – Благодарю, что ты не забыл меня.