Эта встреча была назначена неожиданно несколько дней назад. Мне представили ее как гражданскую процедуру по примирению сторон. Я надеюсь, что Миранда придет в себя и передумает, но что-то мне подсказывает, что это невозможно.

— Мистер Макинтайр? — раздается деловой голос. Он как вуаль, прикрывающая обнаженные клыки и зубы.

— Да, — отвечаю я, избегая встречаться с ним взглядом. Это намеренно уклончивый жест, чтобы задать тон беседы. Горечь заставляет меня стоять на грани здравого смысла и смотреть вниз в глубокий темный колодец ожидающего меня сожаления. Я боюсь, что мой рот одержит сегодня утром надо мной верх. Недостаток сна лишил меня чувства приличия и такта и оставил лишь искромсанные остатки чуткости и сдержанности. Мне нужно держать себя в руках. Я хватаю трость и встаю, чтобы последовать за ним по коридору в комнату для переговоров.

Миранда уже здесь. На ней черный сшитый на заказ пиджак и малиновая шелковая блузка. Красный цвет означает власть. Это ее любимый… цвет в одежде и характерный штрих.

Я занимаю предложенное мне место прямо напротив нее. Миранда находится в пяти футах от меня, но я чувствую, как она пытается запугать меня яростными импульсами агрессии, исходящими от нее. Я гневно смотрю на нее в ответ, давая понять, что не собираюсь реагировать на это.

Ее юрист, Дин Дергман, прочищает горло, чтобы разбить нашу молчаливую дуэль, и говорит:

— Почему бы нам не начать?

Во мне бурлит ярость. Я с вызовом поднимаю бровь и отвечаю:

— Действительно, почему бы нам не начать?

Он подвигает ко мне через стол аккуратную стопку бумаг. Как будто кто-то специально подравнивал ее несколько раз, чтобы гарантировать идеальность и добавить этот штрих к общей атмосфере превосходства.

Я беру их твердой рукой и привожу в беспорядок.

Пересмотр опеки

Кай Макинтайр

Рори Макинтайр

Кира Макинтайр

Это единственные слова, которые я вижу на странице. Я не могу сосредоточить взгляд и неожиданно начинаю слышать головную боль. Слышу, как с каждым стуком сердца ударяются кимвалы, будто кровь, струящаяся по венам, пытается задержать время… перед наступлением катастрофы. Я зажмуриваюсь и прошу о том, чтобы мир и все в нем, кроме этих имен на бумаге, вспыхнуло и сгорело дотла.

— Мистер Макинтайр? — Бергман желает моего внимания.

Не открывая глаз, я тру виски и мысленно проклинаю его за то, что он существует.

— Да.

— Не желаете, чтобы я кратко изложил содержимое документа?

Нет, не желаю.

— Да. — Я с трудом открываю глаза и вижу, что Миранда смотрит на меня с нечитаемым выражением лица.

— Мистер Макинтайр, миссис Букингем…

Я не даю ему договорить, потому что его голос, сталкиваясь с грохотом в моей голове создает диссонанс, который я не могу вынести.

— Я передумал. Дайте мне несколько минут, чтобы прочитать все самому. Вы не против оставить меня одного?

Внутри все начинает бунтовать, и я потею. Легкая испарина — предшественница надвигающейся тошноты. Подумав об этом, я быстро сглатываю, потому что утренний кофе уже готов к немедленной эвакуации. Уж лучше затолкать его назад, чем позволить завершить свою прогулку через обычный выход.

— Конечно, — вежливо произносит Бергман.

Миранда, не торопясь, встает, чтобы выйти. Уверен, вид у меня еще тот, поэтому она с удовольствием наблюдает с первого ряда за тем, как моя жизнь трещит по швам.

Массивная дверь закрывается с гулким стуком, давая знать, что я сейчас один. Я вовремя разворачиваюсь на стуле, чтобы схватить пепельницу, которая стоит за мной, и выплеснуть в нее содержимое желудка. Мое тело выдавливает его из себя с такой силой, будто пытается извлечь все бедствия, которые на меня навалились. Наконец, все заканчивается, и я чувствую, что ненависть, хоть и на время, изгнана. В комнате стоит безошибочно узнаваемый запах непереваренной еды, желудочного сока и невыносимой бывшей жены. Я завязываю мусорный пакет и сосредотачиваюсь на бумагах.

Перед глазами все расплывается. Я ничего не вижу от злости. В итоге, чтение занимает много времени.

Когда Бергман и Миранда возвращаются в комнату, у меня внутри все бурлит. Одни мои мысли могли бы разорвать их на мелкие кусочки. Они устраиваются по другую сторону стола и Бергман сразу включается в игру — на его лице появляется сочувствующее, но бездушное выражение. Миранда же, едва сдерживается. Она уже торжествует и празднует свою победу.

Я знаю, она ждет, что я закричу и выплесну свою злость. Мне хочется этого. Хочется распять ее на стене и вонзать в плоть слова, пока она не начнет истекать кровью и молить о прощении. Но я не следую на поводу своих желаний. Вместо этого я говорю единственную фразу, которая сможет задеть ее за живое:

— Как я вообще мог влюбиться в тебя?

Миранде нравилось то, как я любил ее. Моя любовь была безусловной и абсолютной. Она никогда не любила меня также. Миранда просто не способна на это. Но она наслаждалась тем, что владела моим сердцем. Она обращалась с ним как с цирковым животным, заключенным в клетку. Хвалила и кормила, чтобы поддерживать работоспособность, и в то же время заставляла проходить через боль. Моя любовь давала пищу ее ненасытному эго.

Миранда — мастер самообладания, но мои слова были пощечиной для нее. Я увидел это по тому, как на секунду замерло ее тело и по уязвленному взгляду, когда она попыталась отрицать их. Моя бывшая жена и не думала, что такое может быть. Не думала, что я могу больше не любить ее. Она считала, что моя любовь к ней — вечная.

Бергман откашливается — то ли пытается снять напряжение в комнате, то ли подтолкнуть к действиям. Я не уверен.

Я молчу. Мне нечего сказать. Все здесь… черным по белому. Замысловатая паутина лжи и правды, благодаря которой вырисовывается портрет неподходящего отца. Миранда наняла частного детектива, который следил за мной с тех пор, как она переехала несколько месяцев назад в Сиэтл. Передо мной несколько десятков фотографий: вот я держу в руке косяк миссис Л., вот мы с Фейт полураздетые целуемся на диване, а вот Кира обнимает Фейт. За фотографиями следуют письменные показания, подтверждающие ухудшение моего здоровья, по большей части преувеличенные, и то, что я отсутствовал из-за этого на работе. Все анонимно, конечно же. Есть даже список того, что едят мои дети, что они носят, как себя ведут, включая письмо от независимого психолога, утверждающего, что ее «волнует психическое и физическое состояние детей» и что есть «признаки пренебрежительного отношения к родительским обязанностям». Какая чушь. Сколько она платит этим людям за ложь? Но следующий снимок заставляет меня окаменеть. Это фотография Фейт на сцене — топлес. Что за ерунда? За ней следуют письменные показания от многочисленных мужчин, рассказывающих в деталях, что у них был секс с Фейт в обмен на деньги. И снова, анонимно, как вы понимаете. Мое первое желание — отрицать это, потому что Миранда слишком хороша в выдумывании лжи.

Шокирующий заключительный акт спектакля о моей беспутной жизни подходит к концу, когда Миранда вспоминает для чего она здесь и ее бледные щеки окрашивает восхитительный малиновый оттенок «Я уничтожу твою душу», а на лице снова появляется дьявольская усмешка.

— Кажется, ты был очень занят, Шеймус. Встречаясь с проституткой…

— Она не проститутка. И мы не встречаемся, — злобно отвечаю я сквозь зубы, не зная, есть ли правда хоть в одном из моих слов.

Миранда надменно смеется.

— Ой, прости. Ты платишь за ее услуги?

Я делаю глубокий вдох. Я не могу говорить, потому что мне хочется кричать, но все, что я произнесу только глубже затянет меня в воображаемую дыру ада, который сотворила Миранда.

— Мои дети общаются с проституткой и наркоманкой. — Она с презрением смотрит на меня. — Не говоря уже о том, что ты и сам покуриваешь марихуану.

Я закатываю глаза.

— Я и затяжки не сделал, когда она предложила.

Бергман начинает говорить и в его голосе чувствуется власть, которая, уверен, очень помогает ему в суде, когда он защищает того, кого высокая цена его работы сделала правым и достойным защиты.

— Шеймус, Миранда хочет лучшего для детей и действует в их интересах. Она наняла няню, которая уже переехала в дом и записала их в частную Католическую школу, которая считается одним из лучших образовательных учреждений в Сиэтле.

— Но дети даже не католики. Как и ты, — недоуменно произношу я.

— Они начнут учиться в понедельник, — продолжает Бергман, не обращая внимания на мои слова.

— В понедельник? — От шока у меня меняется голос. Сегодня уже пятница.

— У меня самолет сегодня вечером. Я забираю детей со школы и улетаю с ними, — проясняет Миранда, добивая меня.

— Что? — Меня будто пнули под дых, а мой вопрос— это болезненный вздох.

Миранда смотрит на Бергмана — тот кивает, и она снова переводит взгляд на меня:

— Не пытайся бороться со мной, Шеймус. — Это была угроза, наглая и аморальная.

— Почему нет? — бросаю ей вызов я.

Она поднимает со стола телефон и задумчиво смотрит на него.

— Довольно трудно быть родителем… из тюрьмы.

— Что? — Звон в голове становится всеобъемлющим. Он будто пытается заслонить от меня реальность и заглушить ее слова.

— В нижнем ящике твоего комода достаточно марихуаны, чтобы засадить тебя на двадцать лет, мой милый. Все, что мне нужно — это сделать звонок и полиция приедет обыскивать твою квартиру еще до того, как ты доковыляешь до своей убогой машины.

Я неверяще мотаю головой.

— Ты подставила меня?

Она ослепительно улыбается, но я вижу только ряды акульих зубов — острые, как бритва и смертельные для меня.

Во мне поднимается ярость — чистая и патологически опасная. Я представляю, как наклоняюсь над столом и душу ее руками. Наслаждаясь тем, как из нее уходит жизнь. Меня трясет от непреодолимого желания совершить возмездие. А когда злость становится такой сильной, что стираются моральные границы, все замирает. И наступает темнота.