Она смеется вместе со мной и немного краснеет.

— Да, «грязное» мясо. Колбаса, хот-доги, пепперони. Никогда не знаешь из чего они сделаны. Поэтому это «грязное» мясо.

Румянец на щеках очень ей идет.

— Понял. Пожалуйста, не упоминай об этом при Кире. Она живет на колбасе и хот-догах и мне не хочется, чтобы эти продукты были исключены из ее и так ограниченного списка еды.

Фейт жарит колбасу, а я готовлю макароны с сыром. Мы даже поджариваем хлеб, поэтому все ингредиенты наших сэндвичей горячие.

Когда мы садимся с тарелками на диван, Фейт изучает свой сэндвич.

— Шеймус, это круто и бюджетно.

Я поднимаю брови и осматриваю комнату.

— Если ты не заметила, то именно так я и живу.

Она смеется и впивается зубами в сэндвич.

— О, я это заметила, — прожевав отвечает Фейт. — Я тоже так живу.

— А откуда ты, Фейт? — решаю спросить я, пока мы едим.

— Из Канзас-Сити.

Я мгновенно перестаю жевать и смотрю на нее, потому что она явно шутит. Фейт не выглядит как выходец со Среднего Запада.

— Правда?

— Правда. Я выросла там. А переехала сюда всего несколько месяцев назад.

— Что привело тебя в Калифорнию? Ты забралась далеко от дома.

Фейт улыбается так, будто знает, что я удивлюсь, когда она ответит на мой вопрос.

— Исследование.

— Ну конечно, исследование. А твои родители все еще живут в Канзас-Сити?

Она качает головой, продолжая жевать сэндвич.

— Где они живут?

— Я воспитывалась в чужой семье.

Ее слова, даже несмотря на то, что за ними не стояло никакого негатива, вводят меня в состояние волнения. По работе я часто сталкиваюсь с патронажной системой. Большинство опекунов — это любящие, заботливые люди, которые хотят лучшего для своих детей. Но, как это часто случается в жизни, попадаются и червивые яблоки. Те, которые портят и пятнают репутацию хороших. Те, кому нельзя позволять общаться с другими людьми, а тем более с детьми.

— Как это было? — В ожидании ее ответа у меня сводит желудок.

— Скажем так, некоторые семьи были лучше других. — Фейт видит мои обеспокоенные глаза и быстро добавляет. — Некоторым людям очень хорошо удается заставить тебя чувствовать себя значимым. Как будто ты представляешь какую-то ценность. А некоторые — просто предоставляют тебе кров и еду. — Она пожимает плечами. — Я выжила. И очень благодарна тем семьям, которые действительно заботились обо мне. Благодарность — это не подарок получателю, а дар дающему.

— Сколько тебе лет, Фейт? — Сейчас я любопытен как никогда.

— Двадцать два.

— И когда ты только успела набраться мудрости? — Это правда, она действительно мудрая.

— Старая душа, — подмигивает она. — Взросление в патронажной системе засчитывается как два года к одному. В этом смысле мне уже сорок четыре.

Мне нравится ее чувство юмора.

— Рад это знать. Может мне стоит начинать называть тебя мадам? Именно так я обращаюсь к женщинам в возрасте.

Фейт угрожающе качает головой.

— Нет. Даже когда мне исполнится девяносто лет, я никому не позволю называть себя мадам.

Я доел свой сэндвич — который получился на удивление вкусным — и жду, когда она закончит свой, а потом задаю еще один вопрос.

— Сколько тебе было лет, когда ты попала в эту систему?

— Два года.

— Значит, ты не помнишь своих настоящих родителей?

Она качает головой, давая мне понять, что я что-то упустил или неправильно понял.

— Если коротко, то мама отказалась от меня при рождении. Мои приемные родители… были не совсем готовы к заботе о ребенке и после того, как спала новизна, они поняли, что маленькие дети — это работа.

У меня начинает ныть сердце. Ныть, потому что я вспоминаю о своих детях.

— А тебе известно, как ты оказалась в патронажной системе?

— Социальный работник, занимающийся моим делом, разрешил мне изучить досье, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Безнадзорность и жестокое обращение. Черным по белому. Я рада, что детские воспоминания с возрастом забываются. — Фейт смотрит на меня и продолжает, — Один из самых лучших подарков, которые я получила от жизни — не помнить самое худшее. Но это объясняет некоторые шрамы, которые у меня есть.

Я морщусь при мысли о боли, от которой она, без сомнения, страдала.

— Мне жаль.

— Не нужно меня жалеть, Шеймус. Я не помню этого…

— Но это не извиняет того, что они с тобой делали, — прерываю я Фейт, чувствуя необходимость защитить ее. Я вспоминаю, как она дарит объятия незнакомцам на пляже с нежностью и добротой, которую ничто и никогда не должно было омрачать.

— Я говорю это не потому, что не помнить — значит извинять. Они оба получили тюремный срок. Я никогда больше не разговаривала с ними. Я хочу сказать, что забытые воспоминания — это акт сочувствия, которым одарила меня вселенная. Акт, который сохранил мне кучу средств, которые иначе пришлось бы потратить на психологическую помощь.

— Знаешь, ты просто невероятная!

— Нет, — качает головой Фейт. — Я просто девушка, которая боролась изо всех сил за свое имя.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я поменяла имя на Фейт Хепберн. Предвосхищая твой вопрос, скажу, что это в честь Одри и Кэтрин, потому что они обе были замечательными женщинами. К тому же, это красивое имя.

— Твоя правда, — соглашаюсь я. — Ты веришь в Бога? Поэтому взяла себе имя Фейт — вера?

— Нет.

— Тогда во что ты веришь?

Она смотрит на меня сияющими, но слегка уставшими глазами и отвечает:

— В жизнь.

Я киваю. Ну конечно. Для нее самое главное — это жить и набираться опыта.

— А что насчет тебя, Шеймус? Во что веришь ты? — Не успеваю я ответить, как Фейт быстро добавляет. — Ты не можешь сказать, что в детей. Это и так очевидно.

Черт, именно это я и собирался сказать. Единственный другой ответ, который приходит на ум слишком унылый, чтобы облачать его в слова.

— Ну? — подталкивает она меня.

— Я не знаю, — обманываю я, не желая продолжать этот разговор.

— Ты знаешь. Я вижу это по твоему лицу и по тому, как ты ссутулился. Я вижу это по тому, как ты опустил взгляд.

Я поворачиваю голову и смотрю на нее, а потом вздыхаю и откидываюсь на диванную подушку.

— Я верю в конец; в конец своему здоровью, конец своего здравого ума и конец своего счастья. Миранда сделает все, чтобы добиться этого. Она собирается лишить меня всего. Я ненавижу ее, Фейт. Я по-настоящему ненавижу эту женщину. — Фейт прищуривается, как будто пытается понять, что происходит, и я отвечаю на ее вопрос. — Через две недели состоится суд, на котором она будет бороться за то, чтобы получить полную опеку над детьми.

— Что? Она не может забрать у тебя детей.

— Это на усмотрение суда. Но это несправедливо. Какие-то незнакомцы будут решать будущее мое и моих детей. А все потому, что Миранда хочет мести и хочет показать свою власть и богатство. Я уже говорил, как сильно ненавижу ее? — Последнее предложение — это смесь злобы и сарказма, потому что иначе я бы расплакался. Или закричал. Или кулаком проделал дыру в стене. Сейчас я на грани того, чтобы совершить любое из вышеупомянутых действий.

— Ты должен бороться. Изо всех сил, — говорит Фейт с решимостью, которую мне хотелось бы чувствовать в своем сердце. С решимостью, которая не оставляет места сомнению.

Но у меня его слишком много. Сомнение — это внебрачный ребенок страха. Я ненавижу страх. Поэтому в моем сердце сомнение идет бок о бок с решимостью. Оно не перевешивает его. Они сосуществуют.

Я согласно киваю.

— Я не могу потерять их, Фейт. — Мой голос полон грусти и неверия в свои силы.

— Ты не потеряешь, — уверяет меня она. А потом встает и, подойдя к входной двери, открывает ее. Она наклоняется и поднимает с полу коврик с буквами «W» и «E» и закрывает дверь. А потом направляется ко мне и кладет коврик прямо передо мной. Встав на него, Фейт улыбается и говорит:

— Мне нужно обнять тебя. Прямо сейчас.

Я беру руку, которую она протягивает, чтобы помочь мне.

Фейт опускает взгляд на коврик, на котором мы оба стоим, а потом смотрит мне в глаза.

— Мы, — говорит она. — Ты не одинок, Шеймус. Я с тобой.

Я обнимаю ее и позволяю себе выплеснуть все плохое. Нет, не на Фейт. Я откачиваю весь негатив из головы, через тело к ногам и наружу, как будто вытаскивая пробку из ванной. Я чувствую, как исчезает страх и напряжение, даже если всего лишь ненадолго.

Я ощущаю, что она делает то же самое. Объятие, которое начиналось скорее, как физический акт, потому что нам обоим нужно было убедиться, что мы здесь и друг для друга, постепенно превратилось в что-то более эмоциональное и поддерживающее.

— Огромное-преогромное больше, чем спасибо, — шепчу я ей в ухо.

— Огромное-преогромное, — тихо отвечает она. Я чувствую, что в нас обоих что-то изменилось. Ее слова были не просто принятием моей признательности, в них также было признание. Признание желания.

Моя совесть и я — расходимся во мнениях. Я слишком чувствую женщину, которая прижимается ко мне. Женщину, с которой я хотел бы забыться, даже если только на сегодня. Я мысленно очерчиваю границы. Границы, которые мне не следует переходить. Но мой рот работает над этим будто отдельно от меня.

— У тебя есть парень, Фейт? — тихо спрашиваю я, уткнувшись во впадинку между ее ключицами.

— Нет, — шепчет она.

Я слышу ее ответ. И понимаю, что он означает. Меня бросает в жар ее нерешительный, грустный голос, в котором слышится надежда. Надежда, которая умоляет о последствиях… незамедлительных последствиях.

Последствиях, которые заставляют меня забыть о границах и прикоснуться губами к ее коже. Она слегка приподнимает плечи, а потом тихо выдыхает.

Я ловлю губами ее выдох … а потом провожу кончиком языка вдоль ее ключицы к основанию шеи.