— Не нужно. — Ирина осторожно взяла его за плечи, отвела от двери и, открыв ее, повернулась в черноту лестничной площадки. Она смотрела на едва освещенные пролеты, ступеньки, представляя, как через мгновение непослушные ноги Смыслова будут спускаться по ним. — Так не нужно, Макс. Ты извини меня. Я не знаю, что на меня нашло. Я не должна была…

— Я не должен был приходить, ты — говорить правду. Глупо, да?

— У меня нет для тебя успокаивающих слов, — Ирина была готова вытолкнуть его за дверь, едва сдерживаясь, чтобы не сделать этого. Она понимала, что еще немного, и она разрыдается у него на глазах. Только не это. Слезы женщины вызывают у мужчины или раздражение, или жалость. Ей не было нужно ни то, ни другое. — Уходи.

— Хорошо. Извини, Ириш, все так паршиво, хуже некуда, Смыслов шагнул в темноту подъезда, бесшумно ступая по ступеням. Хмелевская медленно закрыла дверь, и все погрузилось в темноту.

Оказавшись на темной лестнице, Максим почувствовал себя до того плохо, хоть в петлю лезь. Было паршиво, а теперь и вовсе жить не хотелось. Смыслов впервые ощутил состояние раздвоенности: есть плохо управляемое тело, отказывающаяся мыслить пустая голова, а он сам, словно со стороны, скорее откуда-то свысока, наблюдает за этой деградацией, пытаясь понять, чем все закончится. Максим дошел до окна, достал сигарету и закурил. Привыкшие к темноте глаза уже четко видели обшарпанный подоконник, железную банку из-под кофе с окурками, источавшую неприятный, резкий запах, грязное, залапанное пальцами стекло с трещиной по диагонали. Пожалуй, даже легкого порыва ветра хватит, чтобы оно со звоном выпало, разбившись на множество ненужных кусочков. «Хорошо бы рухнуло прямо сейчас, пока я не отошел…» — Смыслов не смог бороться с этой мыслью и даже внимательнее присмотрелся к тому, что происходит за окном. Увы, там было тихо, спокойно. Все так же медленно, важно падали хлопья снега. Глядя на блестящий под светом уличного фонаря ковер из снега, ковер, который не согревает, Максим приоткрыл форточку и вздрогнул. Он почувствовал, как на него пахнуло морозным воздухом, внутрь ворвался поток свежести. Воздух обжигал, проникая глубоко, и явственно давая понять, что там, на улице, морозно. Это было бодрящее ощущение, которое дает холодная, безветренная погода. Смыслов всегда любил зиму.

— Как обидно, обидно мне… Любимое время года, — прошептал Максим. — Рождество, Новый год — семейные праздники. Теперь все это не для меня. Их больше нет. Зачем одинокому человеку столько праздников?..

Проглотив комок, неожиданно перекрывший горло, Смыслов глубоко затянулся, выпуская густые клубы дыма, стараясь сделать так, чтобы серый поток противостоял движению воздуха. Тщетные усилия. Каждый раз серый дым превращался в рваные пепельные облака, которые растворялись в темноте лестничной площадки. Смыслов заметил, что вкус табака стал неприятным — оказывается, он уже курил фильтр. Выбросив остатки сигареты в банку, Максим оглянулся, пытаясь увидеть в темноте дверь Ирины: четкие очертания коричневого дерматина с декором в виде узора из маленьких гвоздиков. Сейчас ему хотелось, чтобы эта дверь вдруг открылась. Может быть, не стоило отвечать ей так грубо? Осел, какой же он осел. Обидел женщину. Пусть простит его.

Как все неожиданно обернулось. Он никогда не замечал никаких особенных знаков внимания со стороны Хмелевской. Они настолько давно знали друг друга, что мысль об отношениях иных, кроме дружеских, ему действительно не приходила в голову. К тому же, пока он был женат, он не нуждался ни в ком, кроме Милы. Жаль только, что она никогда не нуждалась в нем настолько же сильно… Да, Ириша здорово сказала насчет половика. Наверное, она всегда посмеивалась над ним. Нет, не могла она так поступать, если сегодня говорила такие слова, все от души. Она бы не называла вещи своими именами, успокаивая его, произнося то, что он хочет слышать. Сколько лет на ее глазах все происходило. Мила и он — объект постоянного внимания. «Странная пара» — как говорили о них в тех немногих журнальных статьях, которые попались Максиму на глаза. «Идеальный брак» — читал он и сам иронично смеялся. Никто не знал правды, а вот Хмелевская знала, тем более что Мила была с ней откровенна.

Конечно, это было слишком явно: его открытость и ее отрешенность. Он всегда знал, что Мила не испытывает к нему сильных чувств. Может быть, раньше, в самом начале была какая-то романтика, ожидание постоянных перемен, познание друг друга. Хотя зачем обманывать себя? У нее уже и тогда не было необходимости в том, чтобы изучить человека, ставшего ее мужем. Она эгоистично позволила ему быть рядом, надеясь, что в благодарность за это он навсегда забудет о себе. И он забыл. Понять это сможет только тот, кто испытывал настоящую любовь. Любовь, которую невозможно объяснить. Мучительное и сладостное чувство, потерять которое означало бы потерять самого себя. Половик у входной двери… Пусть так, он согласен. Максим горько усмехнулся. Он растворился в ней, как она того и хотела. Он стал ее тенью, ее молчаливым помощником, улавливающим ее настроение по звуку ключа, вставляемого в замок. Только вот ключа к холодному сердцу Милы он так и не подобрал. Столько лет он ждал момента, когда все вдруг изменится. Он верил, что рано или поздно Мила опомнится, оценит его чувства, подарит ему ту себя, которую он еще не знал. Нет, она не только не становилась ближе ему, она отдалялась и от их сына. Женские радости проходили мимо нее. И радости, и проблемы. Она жила другими приоритетами. Дом, семья всегда значили для нее так мало. Поддерживать огонь в очаге приходилось ему. Он не в обиде, потому что добровольно все взял на себя, предоставив Миле возможность заниматься тем, что составляло смысл ее существования. Он сказал себе: «Так надо, если ты хочешь быть ее мужем»

Максим вспомнил, как сажал на руки маленького Кирилла и смотрел выпуск новостей, который вела его жена. Она строго и торжественно преподносила с экрана самые важные события страны, и в этот момент его не покидало ощущение, что это другая женщина. Он ее не знает. И сын не знает.

— Смотри, Кирюша, это наша мама, — каждый раз повторял Смыслов, а Кирилл только улыбался и прижимался к нему.

Она всегда была далеко, но по-своему компенсировала вечное отсутствие. Она хотела купить любовь сына, задаривая его дорогими подарками. Она ускорила его уход из дома, сделав его хозяином однокомнатной квартиры. Дрожащими руками Максим достал очередную сигарету. Он чувствовал, как пересохло во рту: она отняла у него сына. Ничего не дав взамен, отобрала самое дорогое. Глупо звучит? Она не могла отобрать то, что никогда ей не принадлежало. Ее никогда не было рядом. Это его сын, только его. Да, пусть это родительский эгоизм. Он простил его самому себе, потому что стал Кириллу отцом и матерью в одном лице. И любил он его за двоих. И то, что мальчик стал взрослым, он упорно не хотел замечать. Да простит его Всевышний. Самообман, который помогал оставаться на плаву.

Это он готовил Кириллу его любимые блюда, ходил с ним в походы, продумывал развлекательную программу на выходные. Он знал его вкусы и потакал им до самозабвения, до откровенного баловства. И ничего плохого не случилось — вырос прекрасный ребенок. Ребенок, которому было уже за двадцать, в глазах отца продолжал оставаться малышом. За него он несет ответственность, за него отдаст все и свою жизнь отдаст, если понадобится. И это были не пустые слова. Когда Кирилл попал в больницу, и ему требовалось прямое переливание крови, Максим, не задумываясь, стал его донором.

— Качайте сколько надо, — обратился он к медсестре.

— Не переживайте. Больше, чем надо, не возьмем, ответило лицо в маске. По морщинкам, заложившимся на марле, Максим понял, что девушка улыбается.

— Меньше, чем надо, не возьмите.

Потом он вспомнил лицо Милы, когда она склонилась над Кириллом. Белый халат делал ее лицо еще бледнее, и Максиму показалось, что она вот-вот заплачет. Он ждал этого, желая в глубине души увидеть проявление хоть чего-то человеческого с ее стороны. Несколько минут она молча, пристально вглядывалась в лицо спящего Кирилла, а потом обратилась к Максиму:

— Ты снова будешь здесь ночевать?

— Да, — ответил он, не предполагая, что услышит в следующую минуту.

— Холодильник пустой. Мне придется что-то купить, — спокойно произнесла она, поправляя складки одеяла на постели сына. Тогда он ощутил, как его словно холодной водой облили: она могла думать о еде, когда Кирилл был так плох. Когда все его, Максима, желания соединились в одно-единственное — увидеть, что сын поправляется, снова улыбается.

— Мила, поезжай домой, — отвернувшись, ответил он. Это был страшный миг, когда он возненавидел холеный, яркий, безукоризненный вид жены. Он не мог смотреть на нее, боясь, что скажет грубость. Он не мог позволить себе растрачивать силы на выяснение отношений. Мила медленно поднялась со скрипучего стула, поцеловала Максима в щеку.

— Все будет хорошо, — прошептала она ему на ухо. — Я, правда, поеду. У меня завтра тяжелый день. Я буду звонить, не отключай телефон.

Ему хотелось швырнуть мобильный ей вслед, прямо в закрывшуюся дверь. Какая черствость! Наверное, тогда ему стоило поставить точку в их отношениях. Не ждать еще долгие годы, все отчетливее сознавая, что их брак движется к бездне. Он просто был обязан перестать быть добровольной нянькой для этой своенравной женщины, не умеющей быть хотя бы благодарной, чуткой. Но Кирилл выздоровел, и Максим решил, что нельзя травмировать его неокрепший организм своими взрослыми проблемами. Нервное напряжение спало, и поведение Милы уже не казалось верхом цинизма и эгоизма. Максим снова был готов быть ее тенью.

Так они и жили, занимаясь каждый тем, что считал для себя главным: Мила карьерой, Смыслов — сыном, домом, умудрялся не потеряться в научном мире, время от времени печатаясь в известных журналах. Эти маленькие победы не радовали Максима как раньше. Пропасть между ним и Милой становилась все больше, и взрослеющий мальчик стал задавать вопросы, ставящие отца в тупик: