Но если вы начинаете ненавидеть с другой исходной позиции, если вам этот человек и без того был неприятен, то шок и напряжение могут быть минимальными. По крайней мере, вам не придется разочаровываться в целом мире, во всех людях — или во всех женщинах и мужчинах. Черное останется черным, а белое — белым.

Клиффорд и Хелен, объединенные вторично в ту ночь в прелестном грегорианском доме на Орм-сквер, смеялись, целовались и были счастливы — и с трудом могли вспомнить, отчего они так ненавидели когда-то друг друга.

Теперь для Хелен его неверность представлялась просто признаком мужественности и страстности, его былая низость — осмотрительностью, его поглощенность собственной работой — вполне резонной чертой делового человека; а про себя она полагала, что просто слишком рано вышла замуж — и не смогла дать Клиффорду то, в чем он нуждался.

— Я просто пыталась пробудить в тебе ревность! — сказала ему Хелен, стоя, восхитительная и обнаженная, в мраморной ванной под душем, в тумане брызг и пара, который, как газовое облако, делал ее только чудеснее и таинственнее; еще романтичнее, чем она являлась ему в прекрасных снах. А, если уж говорить честно, то Клиффорд мечтал о Хелен в своих снах весьма часто: и даже в компании Элиз, Серены, Сони, Герти, Бенти Кэндейс и прочих.

А Клиффорд, в свою очередь, только теперь увидел, что спонтанная неверность Хелен вовсе не причина, а скорее симптом неблагополучия их брака. Это его пренебрежение ею, его эгоизм были причиной.

— Прости меня, — сказала она, — я так виновата! Я пожалела об этом сразу же, я горько пожалела.

— Ты не сделала ничего более преступного, чем сделал я, — отвечал Клиффорд, и увидел в тот же момент, как ее глаза стали холодны от ревности; но это только на мгновение.

— Я не желаю ничего слышать, — проговорила она. — Я желаю все забыть.

— Я поступил подло в отношении Нелл, — сказал он. — Бедняжка.

— Милая Нелл, — проговорила Хелен. И после этого они заговорили о Нелл, и очень легко. Извинения — очень важная вещь. Мировые войны начинаются оттого, что не приносят извинений. Оттого, что никто не готов сказать: вы правы, я ошибался.

Итак, вот к чему они пришли, через шесть лет, рука в руке, а сколько жизни потрачено впустую!

А Саймон Корнбрук, прилетевший держась за сердце, в пять утра из Японии спасать свой брак, нашел Хелен сбежавшей бесследно, супружескую кровать пустой, а Артура, международного детектива, спящим на кушетке внизу, в то время как малыш Эдвард спал один наверху, очень надрывно при этом кашляя — и действительно, комки слизи могли в любую минуту спровоцировать крупп!

Побег

А что же малышка Нелл, кого эта безответственная пара бросила на произвол судьбы? Конечно, они были в высшей степени безответственны: если уж они были женаты, то и постарались бы уладить недоразумения между собой во имя ребенка. (То, что вытворяют со своими жизнями женатые люди без детей, вряд ли несет столь печальные последствия: они могут разбежаться, вновь сойтись — или не сойтись, но благополучно излечиться от травм).

Именно в ту ночь, когда ее родители воссоединились, Нелл, или, как ее теперь зовут, Эллен Рут, бежала из «Ист-лэйка», прочь от глупого Хорейса и его выпивохи-жены Аннабель. По крайней мере, такими их видела Нелл; осмелюсь возразить, что это было не вполне правдой.

Нелл за свою короткую жизнь уже много повидала страшных и неожиданных событий. Однако все же, до этого дня, о ней кто-то заботился (я не говорю о том роковом дне с Эриком Блоттоном). Обычно это были люди добрые, если и эксцентричные; и довольно мягкие сердцем, если и простые. А Центр для детей, с его запахом капусты и дезинфекции, с его грубым персоналом, с его атмосферой человеческого отчаяния, скорее изумил ее, чем сломил. Это было страшнее, чем авиакатастрофа, чем пожар, сокрушивший замок, чем страшная картина автокатастрофы — это было тем удивительнее и страшнее, что происходило обыденно. Она содрогалась при воспоминаниях о том, как ее брили наголо в пустой холодной медицинской комнате приюта. Наблюдать, как ее замечательные кудри падают на серый линолеумный пол! И не к кому обратиться за помощью, и некого обнять, и некому рассказать о своих бедах, и некому спеть ей песню на ночь. Ну что ж, до поры до времени она смирилась и с этим. Но быть нелюбимой и никого не любить — это было худшим из несчастий, которые могли упасть на ее младую голову; и Нелл инстинктивно решила, что нужно бежать, и как можно быстрее. Ей казалось, что везде будет лучше, чем здесь! В мире есть добрые люди, она это знала, и ей нужно найти их.

По подсчетам Центра, то был седьмой день рождения Эллен Рут. Мы-то с вами знаем, что на самом деле Нелл было в это время шесть с половиной лет. Но семь лет — это некий магический возраст, когда предполагается, что дети уже могут самостоятельно идти в школу: пересекать опасные дороги, избегать встречи с опасными незнакомцами — и Нелл слушала Аннабель, которая рассказывала детям о подстерегающих их опасностях и думала: если уж я достаточно взрослая, чтобы переходить дорогу, то я достаточно взрослая, чтобы уйти отсюда и никогда, никогда не возвращаться.

В этот день она была впервые самостоятельно отправлена в школу. До тех пор она занималась, или это так называлось, в детских классах приюта: то есть, когда Аннабель Ли снисходила до того, чтобы устроить игру и созвать всех вместе — они играли; когда отыскивались кубики или формочки; они считали.

Те занятия Нелл раздражали; школу же она возненавидела сразу и навсегда. Огромное здание, полное диких криков, где повсюду толчки и оскорбления! И в этой школе была высокая седая женщина, которая взялась учить ее читать, и не поверила ей, когда Нелл сказала, что она уже умеет читать. Она даже не захотела слушать, как Нелл читает, а когда оскорбленная Нелл замолчала, то дала ей пощечину! Нет, конечно, надо бежать!

Когда Нелл вернулась из ужасного места, именуемого школой (у других детей был, по крайней мере, дом, куда можно было вернуться; у Нелл же был только приют, который в школе все знали, поэтому даже не стали с Нелл разговаривать), она взяла из прачечной наволочку и сложила в нее свои небогатые пожитки. Среди них была губка, тонкое полотенце, ботинки, которые были ей уже малы, свитер, рыжеволосая тряпичная кукла, выделенная ей из фондов, столь щедро спонсированных миссис Блоттон, и единственное сокровище, доставшееся ей из прошлого: оловянный медвежонок на серебряной цепочке, которому одному Нелл еще улыбалась.

Она улеглась, как обычно, но старалась не заснуть, что было самым трудным в этом предприятии. Когда Нелл услышала, как часы в холле пробили девять, она вылезла из постели, прокралась вниз по лестнице, открыла тяжелую входную дверь — и вышла в чудесную, звездную летнюю ночь, в огромный мир, чтобы искать свое счастье.

Погоня

— Сбежала! — воскликнула Аннабель Ли, когда муж сказал ей, что постель Эллен Рут пуста, и девчонки нигде нет. — Дрянная, негодная девчонка! — И она ногой толкнула пустую бутыль из-под шерри под кровать, чтобы муж не увидел ее. Это была двойная супружеская кровать, но Хорейс спал обычно на кушетке на чердаке, где собирал игрушечную железную дорогу. Это была удивительная и хитроумная система с электронным управлением, и дети бы оценили ее, если бы были к ней допущены.

Побег — такое же страшное преступление в приютах, как поджог и кусание. Ребенок, который бежит, считается неслыханно, чудовищно неблагодарным. Потому что любое заведение для детей считается добрым, прекрасным, благодатным местом. Если ребенок (или заключенный, или пациент) не соглашается с порядками и ведет себя не по уставу, он считается не только своевольным и дрянным, но и приносит всем кошмарные беды. От бегства нужно лечить, считают работающие в приютах. Лечение соответственное: догнать, поймать, вернуть — и суровейшим образом наказать, будто это наказание каким-то неведомым образом внушит любовь к ненавистному ранее месту.

— Будешь теперь знать! — кричит свора взрослых провинившемуся, сопровождая обычно слова ударами. — Это тебя научит! Начнешь теперь любить свой приют (школу, интернат)! Мы тебя научим быть благодарным!

Аннабель Ли организовала погоню за маленькой Эллен Рут.

Да-да, она действительно спустила собак. Она не имела на это право: власти, узнай они, не одобрили бы таких действий, однако вспомните, что она уже опустошила бутылку шерри, ожидая, пока ее муж Хорейс наиграется в поезда и, возможно, придет в постель. Между прочим, значительная часть денег, пожертвованных миссис Блоттон, была потрачена на эту чудесную железную дорогу; и ни один человек, увидевший ее (хотя таких почти не было), не стал бы отрицать, что это замечательная вещь: с туннелями и сигналами, с придорожными деревьями и хорошенькими коттеджами по обочинам, а коттеджи были с настоящим электрическим освещением и занавесочками на окнах. Гордостью Хорейса к тому же была замечательная коллекция паровозов — включавшая легендарный «Санта Фе». По накладным вся эта роскошь значилась просто «игрушки», так что ни одна комиссия бы не придралась, а кто будет проверять чеки по наличествующим игрушкам? Так что проверяющих не нашлось.

— Собак! Спустите собак! — кричала Аннабель Ли, выбираясь из кровати: тяжелая, неуклюжая фигура в неуместной на ней тонкой шелковой ночной рубашке (на которую Хорейс ни разу не обратил внимания, но она не теряла надежды). — Полицию вызывать нельзя, будет скандал! Нет покоя с этой девчонкой, а у нее еще гниды в волосах, это будет обнаружено, и позор обрушится на мою голову! Эта маленькая мисс нуждается в хорошей трепке, и она ее получит!

Как будто, читатель, Нелл и без того уже не получила слишком много незаслуженных трепок в своей жизни.

Аннабель Ли держала своих черных собак в конурах, что тянулись снаружи столовой, так, чтобы дети могли каждый день видеть их, идя к завтраку или к обеду. Собаки усмиряют детей, говорила Аннабель. Они, несомненно, усмиряли, хотя бы своим свирепым, оскаленным видом, после весьма продолжительной голодовки.