Другой сюрприз для Клиффорда в тот день, и опять же неприятный, состоял в том, что он нашел седые волосы в своей густой шевелюре, которая уже стала маркой Леонардос. (Теперь его волосы совершенно белы, и он ничуть не менее привлекателен сегодня, чем тогда, на мой взгляд). Подошло другое десятилетие, Клиффорд отметил свои сорок лет, столкнулся лицом к лицу с приближающейся старостью — и испугался. (Вот отчего он заговорил о детях. Мужчины всегда хотят урвать кусочек бессмертия, не одним путем, так другим). А тут еще телефонный звонок от Энджи.

Клиффорд был в это время в постели с Элиз; он протянул мускулистую руку, чтобы взять трубку. В Клиффорде было необычно сочетание красноватого густого загара и густых же совершенно белых волос на руках. Один взгляд на руки и плечи Клиффорда переполнял Элиз возбуждением и ощущением греха. Загар был столь цивилизованным — а поросль волос столь примитивной! Элиз была католичкой, но не очень добросовестной; давным-давно она не ходила к исповеди. Ей было некогда: она начала недавно новую новеллу — о любви, и показала ее Клиффорду. Но он лишь рассмеялся и проговорил: «Не знаю, Элиз. У меня другие ощущения. Ты бы лучше полагалась на свои собственные».

Элиз настояла на том, чтобы Клиффорд заказал чисто белые хлопковые простыни для постели: это как бы снижало в ее понимании степень греха. И, кроме того, она выгодно смотрелась на белом: ее ярко-голубые глаза и ярко-рыжие волосы. Она надеялась, что произведет впечатление женщины, на которой следует жениться. Но хватит об Элиз, мой читатель. Вы, наверное, уже составили мнение о ней: сочетание невинности и идиотизма.

Так вот что сказала Энджи Клиффорду по телефону.

— Дорогой мой, умер мой отец. Да, я в большой печали. Хотя в последнее время он стал совершенно безумным. Теперь я основной держатель капитала Леонардос.

— Энджи, дорогая, — небрежно проговорил Клиффорд, — не думаю, что ты права.

— Это так, дорогой. Ведь я выкупила доли Лэрри Пэтта и Сильвестра Штайнберга. Ты, наверное, знаешь, что последние два года я живу с Сильвестром.

— Да, я слышал что-то об этом.

Он и в самом дела слышал. В первый момент он был и удивлен, и обрадован одновременно. Сильвестр Штайнберг был одним из изворотливых художественных критиков, манипулирующих рынком искусства. Он спекулировал в различных течениях и словопрениях, использовал для наработки своего капитала страницы буквально всех журналов и писал наукообразные статьи то об одном художнике, то о другом. Функционировал он по преимуществу в Нью-Йорке. Такие люди работают очень просто, если не сказать примитивно. Они покупают полотно малоизвестного художника за, скажем, две сотни фунтов и к концу года раздувают такой ажиотаж и фурор вокруг одной этой работы, что последующие полотна, даже менее удачные, пойдут уже по две тысячи. А через пять лет — уже по двадцать тысяч фунтов. И так далее. Вы можете подумать: счастливец же тот художник. А вот и нет. Если он (или, что редкость, она) имеют хотя бы четверть от того, за что продаются их творения — то они, несомненно, счастливцы. Но картина имеет еще и оборот с наращиванием цены, а вот от этого они уже ничего не имеют. И вот отчего отец Хелен, Джон Лэлли, был в такой непроходящей ярости по поводу делишек Клиффорда. Более того, сам Клиффорд не выступал на рынке. Но восемь лучших творений Лэлли уплыли из его рук в запасники Леонардос, чтобы спустя некоторое время обогатить кого-то, но только не автора. Они не принесли успеха Клиффорду и Леонардос на стеках галереи в Женеве: швейцарцы ненавидели их. Они уважали известные и громкие имена: от Рембрандта до Инкассо — и все известные миру промежуточные. Не меньше.

Я поспешу сказать в защиту Клиффорда лишь одно: его собственный вкус был безупречен и не зависел от денежной ценности произведения искусства. Он и до сих пор придерживается независимости суждения: он точно знает, что вот эта картина хороша; и даже в продажном мире искусства превосходное каким-то образом выживает и занимает достойное себя место, несмотря на всю накипь.

Однако Джон Лэлли желал, чтобы его картины были помещены на стены галереи, а не в хранилища. Он просто желал, чтобы ими любовались. Он уже давным-давно оставил мысль о зарабатывании денег своими картинами. Горькая это мысль для художника, но что можно поделать? Если бы только творчество и деньги могли существовать отдельно! Но если их нельзя отделить, то только потому, что каждый художник — будь то актер, писатель или малеватель по холсту — создает занятие и источник дохода для других, и очень многих. Это точно так же, как уголовник поддерживает на своих грязных плечах целую армии полисменов, штат судов, прокуратур и штат тюрем и лагерей; а кроме них, социологов, журналистов. Так же и Творение Художника определяет жизнь критиков, публицистов, галерей, библиотек, концертных залов, самих музыкантов, организаторов выставок, не считая уже технического персонала всех этих учреждений. Только вес всех их, приходящихся на плечи Художника, чрезмерен, а награда непомерно мала; а общество обычно надеется, что Художник будет делать свое дело и вовсе даром (или за цену, равную стоимости поддержания существования) — ведь он делает это во имя любви к Искусству! Ах, искусство, искусство — и надеющихся на это ничуть не смущает, что паразитирующие на Художнике элементы получают огромнейшие зарплаты и имеют высокий социальный статус, чего подчас совсем не имеет Художник. Да, действительно, это невыносимо!

По крайней мере, невыносимым это казалось Джону Лэлли. (Соглашусь с ним и я). Но довольно об искусстве.

Вернемся к Энджи. Теперь Клиффорду стало ясно, что Энджи — мстительная и опасная особа, и что телефонный звонок от нее был спланирован как угроза военных действий, однако беспокойство уступило раздражению.

— Вы с Сильвестром уже поженились? — спросил Клиффорд.

Элиз застыла в постели от напряжения.

Вы, вероятно, знаете по себе, что некоторые услышанные случайно телефонные разговоры могут перевернуть всю вашу жизнь.

— Милый Клиффорд, — отвечала Энджи, — ты прекрасно знаешь, что я не выйду замуж ни за кого, кроме тебя.

— Я польщен, — сказал Клиффорд.

— И ты, вероятно, то же самое планируешь в отношении меня, — продолжала Энджи, — иначе почему же ты не женишься во второй раз?

— Мне не удалось встретить подходящую женщину, — с трудом поддерживая шутливый тон, ответил он. Для бедной Элиз слышать все это было совсем не сладко; но глядя на лежавшую подле него Элиз с тщательно и живописно рассыпанными по подушке ярко-медными волосами, Клиффорд почувствовал громадное раздражение против нее — и против самого себя. Что делает эта девица в его постели? Как он может допускать такое? Что же произошло между ним и Хелен, пусть и много лет назад, что он докатился до этой рыжей девчонки? Это Хелен должна быть в этой постели, в его супружеской постели.

— Клиффорд, — позвала издалека Энджи, — ты меня слышишь?

— Да.

— Ну, то-то. Почему бы нам не встретиться во вторник в «Клэриджес»? Пообедаем? А может быть, позавтракаем? У меня там все еще зарезервирован кабинет. Помнишь?

Клиффорд помнил. Он также помнил, что Энджи всегда приносила плохие вести о Хелен.

— А как там Хелен? — не замедлила спросить Энджи. — Я полагаю, затерялась у себя в предместье? Она всегда была слишком скучной.

— Я ничего о ней не знаю, — честно ответил Клиффорд. — Почему же ты не приехала в Женеву?

— Потому что там ты связался с какой-то идиоткой, которая стояла бы у меня на пути. — Энджи специально для этого важного для нее разговора надела шелковое неглиже кремового цвета. Оно стоило бешеные деньги — по причинам, которые были известны лишь Дому мод, что выставило его на продажу по этой цене. Но Энджи в таком виде чувствовала себя увереннее. А вы бы — не почувствовали? (Я бы — пожалуй, да). Возможно, для миллионерши почти тысяча фунтов на неглиже — это хорошо потраченные деньги.

— Да и кроме того, — продолжала Энджи, — сейчас, когда у меня основная часть долевого участия в Леонардос, я страшно занята. Я подумываю о закрытии Женевского отделения. Это было бы благоразумно. Разве ты этого не видишь? Ты наводнил рынок надоевшими всем старыми мастерами. Швейцария уже полна ими: они теряют цену. Вся прелесть — в современном искусстве, Клиффорд. Тебе бы следовало посмотреть на то, что делает Сильвестр.

— Нет, я, пожалуй, не стану, — ответил Клиффорд и положил трубку.

Ее отец умер. Она продолжала веселиться, и одна из ее забав — издеваться над Клиффордом, доставлять ему беспокойство.

Поэтому Клиффорд был в «Клэриджес» во вторник; а Элиз, вся в слезах, находилась в это время на пути в Дублин.

— Не пойми меня неверно, Элиз, — пытался оправдаться Клиффорд. — Ты мне отнюдь не надоела. Как может надоесть такая свежая и милая девушка, как ты? Просто я думаю, что наш роман уже закончил свое развитие, не правда ли?

Цыплята, домой!

Те из вас, мои читатели, кто внимателен к ходу событий, наверное, заметили, как Клиффорд одну за другой подвергает женщин, с ним связанных, в горе и забвение; наносит им незаслуженные оскорбления — вы можете сказать, что такие женщины и не заслуживают ничего иного; однако Клиффорд от этого также не становился счастливее. Пожалейте же его хоть немного!

Мне иногда кажется, что Клиффорд втянут в какую-то игру типа «передай секрет», только в космическом масштабе; но внутри этого детского «секрета» — не смешной сувенир, не источник счастья и надежд для всех участников игры, а сосуд самых обыкновенных и очень горьких слез. Музыка останавливается; «секрет» — ваш, вы с нетерпением разворачиваете красивую обертку: но под нею ничего, только обрывки красивой бумаги вокруг. Музыка вновь играет — и Гарри, в которого вы влюблены, любит Саманту, а Саманта любит Питера, а Питер — еще кого-то, кто любит Гарри — и так далее, ну, вы знаете такие игры… И дальше по кругу ходит источник слез…