Нелл выучила французский за месяц, и, поскольку говорить по-английски ей было не с кем, она забыла этот язык. Она помнила некоторые слова, но они доходили до нее будто бы из сна. И собственная жизнь до четырех лет казалась ей сном: будто у нее была другая мама; и что ее звали не Бриджит, а Нелл. Но больше она ничего припомнить не могла. Иногда лишь возникала краткая вспышка памяти: где же Тэффин, ее котенок? Ведь был же Тэффин, маленький серенький комочек; и еще был Клиффорд, ее отец, высокий и с густыми растрепанными волосами.

У «папы Милорда» почти вовсе не было волос. Я должна, наконец, сообщить вам, читатель, что «папа Милорд» был восьмидесяти двух лет от роду, а «мама Миледи» — семидесяти четырех. Вот почему они не могли удочерить ребенка легально!

Однако подробности все время ускользали из памяти Нелл.

— Как дела, моя крошка? — спрашивала Миледи. Ее шея была вся в морщинах, губы были вечно намазаны густой, яркой помадой, но она любила Нелл, да, она любила, и улыбалась ей с любовью.

— Трэ бьен, мама! — кричала весело Нелл, и кружилась, и танцевала, будто она была маленькая домашняя зверушка.

Ели они в кухне, поскольку в столовой был жуткий холод, и ветер врывался из-под крыши. Они ели домашний хлеб, испеченный Мартой, и овощные супы, и салаты из помидоров со свежим базиликом, и в изобилии тушеное мясо под соусом: зубы стариков устраивало то же, что и маленький желудок Нелл. Нужды старых и малых часто совпадают. И Нелл никогда не кричала и не дулась на своих престарелых родителей: не было причин ссориться. Интересы Нелл были превыше всех интересов в доме. И посторонний взгляд мог бы заметить в замке девочку, слишком тихую и послушную для ее возраста; но посторонних в этих местах было мало, и они не приветствовались. Иначе, нет сомнения, какой-нибудь досужий прохожий пригласил бы представителя власти взглянуть на эту необыкновенную картину: чистенький и ухоженный ребенок в совершенно неподходящем для детей месте: в разваливающемся старом замке.

На полке в спальне, которая была, как мы помним, в башне замка, и которую Нелл полюбила, лежал старый дешевый оловянный мишка на булавке. Это было сокровище Нелл, ее волшебный секрет. Нелл помнила, что он как-то раскрывается, но ни разу не попыталась сделать это. Только, когда она бывала чем-то расстроена и опечалена, то шла наверх, брала в руки медвежонка — и трясла его, чтобы послушать музыку кулона, запертого внутри. И тогда ей становилось легче на душе.

Миледи, видя, как девочка привязана к этой брошке, дала ей серебряную цепочку, чтобы она могла носить мишку на шее.

Есть, читатель, в этом мире определенные предметы, вполне простые вещи, которые играют весьма непростую роль в человеческой жизни, и этот маленький изумруд был как раз такой вещью, Он был подарен матери Клиффорда, как мы знаем, его бабушкой. Поколения и поколения семьи Нелл любовались им. Он мог бы быть продан — или потерян — тысячу раз, но однако он остался у Нелл. И теперь Нелл инстинктивно его берегла — и любовалась им — в своей спальне в башенке о шести окнах, в которые скреблись ветви старых деревьев; в спальне со старинной красивой мебелью, которая стояла еще в детской Миледи, когда та была девочкой.

Будем и мы ждать, что же произойдет дальше.

Снова дома

У Нелл появился маленький сводный братик, Эдвард. Он родился с очень малым весом, и при его появлении присутствовал Саймон: он был сознательным, современным отцом. Во время родов он держал Хелен за руку, и то были легкие роды, чего нельзя было сказать о рождении Нелл. Новорожденный, несмотря на тщедушность, кричал во всю глотку и ожесточенно молотил ножками. У него была замечательная способность писать высокой дугой, отчего вся его одежда становилась мокрой, хотя его только что могли переодеть насухо. Хелен, впрочем, всегда весело смеялась, видя это, и Саймон был рад и этому смеху и рождению сына; однако характер маленького Эдварда подавал скорее повод к упрекам, нежели к восторгу. Хелен до рождения сына смеялась редко; дом без Нелл опустел и затих. И все же Саймон не мог избавиться от ощущения, что его горе было более велико, чем скорбь Хелен по потерянной дочери; его скорбь продолжалась дольше, хотя Нелл и не была его ребенком. Это беспокоило его по причине явного недоразумения: он резонно боялся, что Хелен молча цепляется за безумную надежду, что девочка жива. Какая все же жалость, что он ничего не обнаружил в бараке для подтверждения факта гибели: это было бы легче для обоих.

Вся процедура похорон знаменуется тем, что родственники наконец-то свыкаются с фактом смерти. Но совсем иное дело — служба в память о гибели, что совершилась в церкви неподалеку в одно солнечное воскресенье, но Хелен даже не присутствовала на службе. Она почувствовала себя дурно на пути к церкви, или, по крайней мере, сделала вид, и вернулась домой. Он не пытался ее уговаривать: она была на последних месяцах беременности, и служба могла ухудшить ее самочувствие. Теперь же Саймон жалел, что не настаивал. Саймон предполагал, что Хелен не желала видеть Клиффорда, однако тот даже не прилетел из Швейцарии. Его родители принесли вежливо-холодное извинение за сына. Но все бабушки и дедушки в полном составе присутствовали на той службе. Какую обузу в виде родителей, иногда думал Саймон, взвалил он на себя, взяв замуж Хелен!

Его собственная семья была проста, происходила из пригорода и смиренно приняла его восхождение к высотам общества; его выход из собственной среды не потребовал тонкого искусства дипломатии. И если Хелен не была откровенна с ним, если она всегда что-то скрывала, играла какую-то роль, то ему нужно было бы сразу взглянуть на ее дом и ее родителей, чтобы понять истоки.

Теперь он мог ее понять, однако мысль эта доставляла ему боль. Он желал Хелен всю, без остатка; но это пришло лишь теперь, и так не было раньше, когда он женился на ней. Он не желал, чтобы она мучилась верой, ему непонятной, в то, что Нелл жива. Нелл для него была олицетворением умершего брака, да и сама ее смерть как бы подтверждала это.

Иногда, играя с малышом, Хелен шептала ему что-то на ухо — и улыбалась. Эдвард тоже улыбался в ответ, и Саймону казалось, что она говорит сыну: «У тебя есть сестренка, маленький Эдвард, и однажды она вернется домой». Конечно, это была лишь мания, этого не могло быть. Но отчего тогда она так таинственно улыбалась?

Для Хелен дело обстояло так, что веря в то, что жива Нелл, она как бы сохраняла для себя Клиффорда, жизнь Нелл была залогом того, что когда-нибудь они вновь все будут вместе.

Некоторые первые браки действительно бывают такими, читатель. Как бы мучительны они ни были, как бы неприятен и скандален ни был развод, приводящий такой брак к безвременному завершению, но это браки, замешанные на истинной любви; и все, что происходит потом: и освященные законом повторные браки, и пышные свадебные церемонии, и друзья и привязанности, и помощь родственников от вторых и последующих браков, — все кажется второсортным, ненатуральным.

Так вот и случилось с Хелен и Клиффордом: отчего Хелен так часто вздыхала во сне — и улыбалась, а Саймон в это время пристально следил за ней; отчего Клиффорд так и не женился вторично, все это время обвиняя Хелен во всех грехах: от смерти Нелл до своей неспособности кого-то полюбить.

Маленький Эдвард ничего об этом не знал, конечно. Каждое утро он открывал глазенки навстречу миру — и был уверен в его доброте, и гулил, и оставлял свои меты в этой жизни единственным известным младенцам способом. Он находил, что брак его родителей превосходен.

Мысли издалека

Удивит ли тебя, дорогой мой читатель, что в день своего поминовения малышка Нелл, теперь уже Бриджит, перепугала своих новых родителей жалобами на боль в «животике» и такой смертельной бледностью, что они уложили ее в постель на целый день?

Миледи жгла над ее постелькой перья и творила заклинания над кровью ягненка, что специально хранила на такой случай в холодильнике, и это вроде бы слегка облегчило страдания ребенка.

А в день рождения Эдварда Нелл скакала и прыгала по своему огромному, запыленному и странному дому и до смерти перепугала, только теперь уже своей эксцентрической радостью, восьмидесятиоднолетнюю няню, Марту, со всей силы обняв ее на бегу. Нелл будто чувствовала, что этот день должен быть особенным.

— Что? Что случилось? Что ты? — спрашивала перепуганная Марта.

— Не знаю! «Сэ па!» — пела ей на ухо Бриджит, но она знала: просто мир в этот день был хорош.

Если бы обо всем этом узнал Артур Хокни, он бы снисходительно улыбнулся и сказал, что это невозможно: как мог ребенок почувствовать это. Однако ему, как никому другому, было известно, что такие вещи случаются: чувства переносятся на расстояние, как радиоволны. И он знал, что люди обладают аурой: вы можете угадать негодяя, как только он войдет в ваш дом; и вы чувствуете прилив свежего энергетического ветра, когда входит человек, вам неведомо отчего приятный; это схоже с отгадыванием карты, которую вытаскиваешь наугад из колоды и уже знаешь, что там, у тебя в руке.

Неисповедимым путем наши ожидания оправдываются, так или иначе, и мы чувствуем момент, когда это случается. То есть, когда мы предчувствуем что-то хорошее, это скорее всего и случится. Зато уж если нам кажется, что вот-вот обрушится потолок, то это случается обязательно.

И это чувство, несомненно, было у Артура Хокни и скорее всего, благодаря ему Артур Хокни преуспел в своей профессии; и именно поэтому «Транс-континентал брокерс» платила ему так много — и не слишком следила за немногими его необъяснимыми отлучками. Например, когда он взялся за дело Хелен. Потому что такой человек, как Артур Хокни, конечно, был ценен тем, что он делал, а не тем, кто он был.

Просто предположения