Да и Саймон Корнбрук касается нас только лишь как человек, который держал правую маленькую ручку Нелл на семейных прогулках, в то время как Хелен держала левую.

— Раз-два-три, беги! — кричали они, бывало, хлопая в ладоши вслед восхищенной Нелл, или подбрасывали ее в воздух, а Нелл затаивала дыхание и заливисто смеялась.

Именно Саймон доставлял малышку к дому Клиффорда и забирал ее обратно каждый третий уик-энд. И под его добрым, поистине отцовским надзором малышка училась бегать, разговаривать, прыгать и даже, к трем годам, читать и писать одно-два слова. У Нелл была тоненькая, грациозная фигурка, яркие большие голубые глаза и светлые волосы, густые, как у отца — и вьющиеся, как у матери. (Как многомудро природа создает из качеств двух — одно. Не удивительно, что возникают пересуды!) Но Нелл была счастлива, весела, хотя жизнь в доме на Машвел-хилл, с ее медленнотекущим спокойствием и слишком солидной домовитостью была скучновата (или это не Нелл, а Хелен так считала?). Люди бывали у них в доме, и хотя, по причине того, что кухня и столовая в этом доме были одно и то же — гости пили и одновременно могли видеть Хелен стоящей у плиты — и это не нервировало ее.

Саймон был вынужден время от времени ездить в заграничные командировки, но, хотя Хелен и скучала без него, она считала это полезным для семейных отношений. Таким образом, некоторое время она жила тихо и семейно, и даже поверила в то, что образ домохозяйки с Машвел-хилл — это и есть ее сущность.

Да, она выздоравливала после оскорбления и испуга, нанесенных ей этим миром и людьми. Нелл прекрасно приспособилась к тому, что каждый третий уик-энд ее везут в отцовский дом; привыкла к тому, что если в доме матери можно вести себя как заблагорассудится, то в доме отца нужно быть осторожной: иначе может разбиться что-нибудь ценное. Если она расплескивала молоко на скатерть, то в Примроуз-хилл это бывала какая-нибудь ценная антикварная скатерть с богатой вышивкой, и, хотя никто не позволял себе кричать на девочку, но случался большой переполох: скатерть снимали, замывали и меняли. В Машвел-хилл ей просто давали губку, и она сама вытирала пятно, а деревянный стол просто скребли для чистоты.

Жизнь текла в целом счастливо: Саймон полагал, что настало время, чтобы Хелен решилась родить, но Хелен все как-то откладывала. Изобретение предохранительных таблеток — в те дни это была огромнейшая доза эстрогена — совершенно поменяло сексуальное поведение женщин. Когда-то рождаемость контролировал лишь мужчина: теперь это стало и обязанностью, и правом женщины. И каждое утро, зная о мечте Саймона, будучи и добросердечной, и отзывчивой, Хелен смотрела на упаковку таблеток и думала, стоит ли ей принимать таблетку, и каждое утро принимала. Однажды утром, проснувшись после крайне реалистичного сна о Клиффорде (читатель, она все еще видела его во сне), она почувствовала себя настолько виноватой, что ее сомнениям пришел конец, и она выбросила упаковку в мусорную корзину. Хелен подумала, что родив от Саймона, она перестанет мечтать о Клиффорде. Ей нужно забыть его. И не прошло и месяца, как Хелен забеременела.

Энджи принесла новость о беременности Хелен Клиффорду. Тем воскресным утром яркое солнце освещало спальню через французские окна, когда-то узкие, позже реставрированные, переделанные, новопокрашенные и очаровательно выглядевшие теперь. Солнечные лучи упали на одну из картин Джона Лэлли: явно умирающую сову над довольно оживленной мышью, и даже эта картина казалась очаровательно-милой в таком свете. На Клиффорде была простая белая рубашка, и он пил кофе; его густые светлые волосы были непричесаны. Энджи подумала, что никогда еще не видела его более красивым.

— Привет, — сказала она, делая вид небрежно-дружественный, в руках у нее были красные розы. — Кое-кто подарил мне вот это, а я не могла отказаться; и подумала, может быть, они и тебе понравятся? А где Анита? (Анита была та самая дочь итальянского графа).

— Уехала, — кратко сказал Клиффорд. — Какой-то идиот в департаменте аннулировал ее визу.

— Кстати, ты знаешь? Хелен беременна, — как бы между прочим бросила Энджи, расставляя розы в нескольких парадных вазах. (Она купила эти розы в оранжерее Хэррода, а заказала накануне: шесть дюжин алых роз).

К, сожалению, Энджи всегда ошибалась в важных вопросах. Она думала, что этой вестью поможет Клиффорду осознать, что Хелен для него навсегда потеряна, и тогда он женится на ней.

Но Клиффорд лишь сказал:

— Черт побери, теперь она совсем перестанет обращать внимание на Нелл. Энджи, ты не могла бы уйти? Где ты взяла эти розы? У Хэррода?

Энджи ушла в слезах, но Клиффорду мало было до этого дела. Наверное, впервые ему не было дела и до миллионов ее отца: пусть себе звонит в Йоханнесбург, пусть закрывается насовсем отдел Старых мастеров, пусть старый Уэлбрук переводит свои миллионы по другому адресу, теперь у Клиффорда были дела поважнее.

К концу того месяца Клиффорд надумал открыть дочернюю компанию Леонардос в Швейцарии. Как известно, в Швейцарии у людей уйма денег, и они нуждаются лишь в том, чтобы знающие люди направляли их вкус. К счастью Леонардос, люди, желающие потратить свои деньги на искусство, там были. Клиффорд купил дом на побережье озера, под горой. Он продал дом на Примроуз-хилл за невероятно высокую цену: ведь он-то знал, что в свое время этот район станет фешенебельным — иначе просто и быть не могло.

Затем Клиффорд через Джонни вышел на мистера Эрика Блоттона, который специализировался на похищении детей.

Всегда исполнительный и молчаливый Джонни неожиданно сказал:

— Я надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что делаете.

— Это мое дело, — отрезал Клиффорд, и Джонни Гэмилтон, увы, должен был заткнуться.

Но Джонни можно это простить: ведь он в 1944 году прошел спецобработку в разведке, которой его подвергли, вынуждая вспомнить подробности допросов у турок; но его память от обработки пострадала еще более: что-то в ней будто «взорвалось», и определенные моменты жизни оказались выбеленными. Джонни любил животных, сохранил множество практических рабочих навыков, и теперь чувствовал себя вполне счастливым, работая конюхом и кормя собак у Синтии и Отто; хотя и жаль было глядеть на печальную участь бывшей гордости британской разведки: на этого огромного, слегка неуклюжего, седовласого человека, которому мир после войны представился чужим и незнакомым.

Только Клиффорд мог знать, сколь много из замечательных качеств и навыков Джонни сохранилось, — мог знать и не стесняться использовать их. Не скажу, что Клиффорд использовал их для добрых дел, однако придерживаюсь того мнения, что любые профессиональные наработки должны работать, будь то даже шпионские навыки или поддерживание связей с криминальными структурами. Если бы Джонни не был столь зависим от Клиффорда, он бы, может быть, пустил свое умение на пользу обществу; но как бы то ни было, он устроил встречу Клиффорда с Эриком Блоттоном, а затем вернулся к своим лошадям.

Беда подкралась незаметно

Случился ли развод или нет, читатель, — брак еще не окончен, если от него остался ребенок. А уж если здесь замешана любовь — тем паче, Хелен продолжала видеть во сне Клиффорда. А Клиффорд, отказавшись от притязаний на сердце, душу и эротическую жизнь Хелен, обратил свое пристальное внимание единственно, как ни странно, на чрево Хелен, которое было захвачено другим. И это оскорбляло достоинство Клиффорда. Иначе я не могу объяснить его поведение. Хотя, конечно, его не оправдывает.

— Я хочу, чтобы Нелл была вырвана из ее рук, — сказал Клиффорд Эрику Блоттону — юристу и похитителю детей.

Имя Блоттона время от времени появлялось в газетах, где он осуждался и временами даже приговаривался к наказанию. Его квалификация похитителя не предполагала наличия у него офиса и кабинета; он предпочитал встречаться с клиентами в злачных местах: пабах, клубах. Но Джонни по приказу Клиффорда поставил Блоттона прямо в офис Леонардос. Какой это был прекрасный офис: с высоким грегорианским потолком, с дубовыми панелями на стенах и с огромнейшим столом. А картины на стенах — даже по ценам шестидесятых! — по меньшей мере на миллион. Клиффорд отдыхал, подняв ноги вверх, за этим невероятным столом, одетый в белую рубашку, в джинсы — и выглядел небрежно-вальяжно, хотя, когда он так не выглядел?

— Вырвана из рук? — переспросил Блоттон и запротестовал:

— Я бы хотел поставить дело не совсем так.

Блоттон был тощим, маленьким человечком с глазами убийцы, в хорошем костюме.

— Мы лучше скажем: востребована. — Он выкуривал до девяноста сигарет в день. Его пальцы были желты, как и его зубы; его одежда пропахла табаком.

Клиффорд забарабанил по столу своими длинными пальцами, которые так любила Энджи и не могла забыть Хелен, и заговорил о деньгах. Он предложил для начала Блоттону половину той суммы, на которую тот рассчитывал. Клиффорд не был щедр, даже в таких делах.

— В пятницу я выезжаю в Швейцарию, — сказал он. — И хочу, чтобы ребенок был в моем доме в Швейцарии в течение недели. До того, пока матери придет в голову, что я замыслил.

Матери! Он сказал ни «Хелен», ни «матери Нелл», даже не «моей бывшей жене», а «матери».

И в самом деле, если бы только Хелен читала колонки слухов в газетах, она бы узнала, что Клиффорд более чем на год перебирается в Швейцарию, и она бы не оставила малышку Нелл в детском саду с легкой душой в следующий вторник.

Но, выйдя замуж за Саймона, она больше не читала газет. Ей не хотелось: частое упоминание в них имени Клиффорда расстраивало ее. А его имя вечно мелькало то тут, то там; по крайней мере, до тех пор, пока оно всех интересовало.

— Плохая она мать, не так ли? — спросил Блоттон Клиффорда. Он загасил сигарету и закурил другую. В те времена табак не считался вредным для здоровья. Даже врачи рекомендовали курение как средство асептики и мягкий стимулятор. Исследования только-только начинали показывать, какую опасность несет курение, но эта статистика энергично отвергалась как курильщиками, так и табачными компаниями. Никто не желал верить этому — поэтому никто и не верил. Может быть, только единицы.