— Но что случилось? — с ужасом воскликнула она.

Энрико Крочиато со странной улыбкой озирал сестрицу. Подумать только, что сталось со вчерашней горделивой дурочкой! Не надышится на супруга. Спору нет, жердина у Северино хороша, но как ему удалось так взнуздать эту норовистую лошадку? Энрико вздохнул и обронил, что мессир Ормани, как ему показалось, был зол, как собака, он зашёл к себе, потом сказал, что ему нужно в Милан, вскочил на лошадь и был таков, — всё, что он, Энрико, видел, был снег из-под копыт.

Бьянка побледнела и побрела к себе. Ночь она плохо спала, пошла в детскую, долго прижимала к себе своего малыша, находя в его чертах удивительное сходство с любимым. Сердце её ныло. Что случилось? Северино был явно разгневан — иначе не уехал бы так внезапно. Он не предупредил её — и это было ещё одним свидетельством его гнева. Но что она сделала? Чем виновата перед ним? Следующий день она почти ничего не ела — кусок не лез в горло, на глаза наворачивались слезы. Ведь в последнее время она чувствовала его любовь — да, он теперь любил её, она поминутно ощущала его заботу о ней, он направлял и опекал её, ночами был страстен и пламенен, подлинно согревая и плавя её. Что случилось?

Северино Ормани появился на второй день ближе к вечеру, Бьянка услышала в его комнате звуки его шагов и вскочила в трепете. Ормани заглянул к сыну в детскую, потом появился на пороге. В глазах его не было гнева, как с ужасом ожидала Бьянка, но они были утомлёнными и напряжёнными. Несколько минут он смотрел на неё, потом взгляд его смягчился. Северино вздохнул.

— Откровенно сказать, дорогая, всю дорогу испытывал искушение привезти домой пучок розог и хорошенько отходить тебе по твоей круглой попке, и не сделал этого только потому, что не хотел портить своё добро. Ты хоть понимаешь, что ты натворила?

Бьянка подняла на мужа глаза, исполненные неподдельного ужаса. Она не знала, чем виновата, и это испугало её ещё больше.

— Так ты, стало быть, даже не понимаешь, что сделала? — Она в испуге закусила губу и покачала головой. Ормани методично продолжал. — Дивны дела Божьи. Женщина, ты унизила моё мужское достоинство, смертельно оскорбила меня — и даже не понимаешь этого?

Бьянка молитвенно сжала руки на груди, мысли её путались, по щеке сбежала слеза. Супруг же продолжал безжалостно отчитывать её.

— На празднике были всего три женщины — супруга моего шурина, твоего братца Энрико — донна Чечилия, жена мессира Амадео Лангирано — донна Делия и ты. Чечилия — дочь и сестра графа, Делия ди Лангирано — аристократка. Тебя брак со мной ввёл в высшее общество. Ты — не Бьянка Крочиато, ты донна Бьянка дельи Ормани. Ты — жена богатого и влиятельного человека, члена Совета Девяти, друга графа Чентурионе. Ты это понимаешь?

Бьянка растерянно кивнула.

— Ах, понимаешь, — он досадливо хмыкнул. — Понимаешь? — взорвался он, — и, тем не менее, являешься на праздник в жалком кроличьем салопе, в то время как супруга моего дружка Энрико щеголяет в шубе из датских песцов, на донне Лангирано — палантин из норвежских норок? Я ловлю на себе иронично-наглый взгляд твоего братца… Вот уж, поистине, что шурин, что плуг — только в земле тебе друг… Прибил бы… Но этого мало! — снова взорвался он. — Деликатный мессир Амадео отводит от меня взгляд, а граф Чентурионе спрашивает вполголоса, не промотал ли я состояние? Не проигрался ли в пух? Разве я не спрашивал тебя, всё ли у тебя есть на зиму? И что я услышал? Ты сказала, что у тебя есть абсолютно всё, что тебе нужно!! И что оказывается? Я же давал тебе деньги на закупку вещей к зиме! Ты сказала, что всё есть! Ты что, не понимаешь, что ты не принадлежишь себе? Ты — моя жена, моя женщина, твой гардероб — не дело твоей прихоти, но моего статуса? В итоге я ни за что ни про что подвергся из-за тебя унижению и насмешкам! Теперь ты поняла, что натворила?

Бьянка закусила губу и молчала. Да, она видела роскошные шубы подруг, но требовать от мужа такую — сочла бы дерзостью. Её салоп был, конечно, куда беднее, но…

— Зачем выставляться… Ты же сам говорил, что лучшее украшение женщины — скромность.

Северино закатил глаза в потолок. О!

— Лучшее украшение в глазах мужа, девочка моя, в глазах мужа, но не в глазах света! В глазах света ты — воплощение моего достоинства! Моего статуса, а не своей скромности. А ты выглядела, как бедная родственница! Даже хуже! Это же надо…

Он нервно стянул охотничью куртку. Вышел к себе, через минуту вошёл и бросил ей на постель переливающуюся в вечерних солнечных лучах роскошнейшую шубу из чёрных русских соболей — цены баснословной. Она замерла. Мех, тёмный и глубокий, искрился и сиял, как россыпь бриллиантов. Он поднял её и набросил ей шубу на плечи, вынул заколки из головы — и когда белые пряди её волос рассыпались по воротнику, удовлетворённо хмыкнул.

— Скромность твоя должна проявляться в том, чтобы смиренно говорить с женщинами и не сметь поднимать глаза на мужчин. Но при этом каждый мужчина, глядящий на тебя, должен завидовать мне! Завидовать, а не глядеть на меня с сожалением и насмешкой. Ты поняла?

Бьянка с ужасом и восторгом кивнула. Господи, сколько же стоит такое сокровище? Ведь не меньше… Она боялась спросить о цене. Ормани меж тем приказал распорядиться об ужине, посетовав, что в Милане чуть не отравился на постоялом дворе — ему подали какую-то гадость. Она бросилась отдать распоряжение о трапезе и о ванне для супруга, и когда он сел за стол, всё же набралась смелости и спросила.

— Северино… сколько же… сколько она стоит?

— Сколько стоит мой статус? Недёшево, но кто экономит на престиже, теряет авторитет и вес. Завтра на службе в храме упаси тебя Бог не произвести фурор своей скромностью и не привлечь завистливые взоры своей красотой. Моя жена обязана быть лучше всех. Это твой долг. Ты поняла?

Она кивнула и осторожно начала рассматривать сокровище. Шуба куда более скромная предлагалась в Пьяченце за шестьдесят флоринов. Энрико выложил за шубу Чечилии восемьдесят дукатов. Господи! За такие деньги можно было купить скромный дом или чистокровного жеребца! Но сколько же стоит такая шуба? Однако если он считает, что это важно для него…

Но Бьянка понимала, что… это всё же предлог. Что-то подсказывало ей, что на самом деле он не хотел, чтобы она хоть в чем-то уступала жёнам его друзей потому, что… Бьянка на миг зарделась… потому, что он любит её, любит и хочет видеть во всём блеске, а все его слова о статусе — просто слова. Но так ли? Бьянка бросила на мужа осторожный взгляд. Было видно, что он очень утомлён дорогой. Она загадала: если он попросит постелить ему, и ляжет один — он действительно просто обижен пренебрежением друзей, если, несмотря на усталость, позовёт её лечь не с ребёнком, но с ним — он сделал это для неё.

Пока он отдыхал в ванной, она гладила руками шёлковый мех и несколько минут постояла перед зеркалом. Привлечь все взоры в такой шубе было просто — она сама их притягивала и удивительно шла к её белокурым волосам. Северино появился сзади незаметно, и она вздрогнула от неожиданности.

— Почему ты такая бледная?

— Я волновалась. Ты уехал так неожиданно… Я не подумала о салопе.

— Завтра ты должна сиять румянцем. — Он подтолкнул её к постели, — малыш уже спит. Я говорил тебе, что хотел отделать тебя пучком розог, но потом подумал, что моя жердина ничуть не хуже. Сейчас я нагоню румянец на твои щеки… — он задул свечу и навалился на неё всей тяжестью. Был страстен и горяч, обжигал и сжигал её.

Потом уснул, по-хозяйски придавив её плечом и обхватив рукой. Она долго тихо лежала рядом, не шевелясь, вся во власти счастья, затоплявшего её. Он любит её, любит! Он сделал это для неё! Только для неё! Она нежно погладила его там, где мерно стучало сердце, опустила руку на бедро, прижалась к груди. Бьянка ненароком разбудила его, но Ормани не открывал глаз, а просто из-под ресниц наблюдал за женой. Теперь у него не было оснований сожалеть о своем браке — Господь управил всё к их взаимному благу — смирил юную дерзость девицы, образумил её и привёл к послушанию, его самого избавил и от ложного стыда, и от рабской любви. Всё встало на свои места. Она, не зная, что он наблюдает за ней, ласково гладила его. Господи, только бы он любил, только бы любил…

— Прямо сейчас? — улыбаясь, спросил он, и Бьянка вздрогнула от его тихого голоса. Она не знала, что последние слова пробормотала вслух, испуганно дёрнулась.

Северино сжал её железными объятьями, перевернул, как тростинку, и насадил на вновь окрепшую жердину. Он вторгался в неё безмысленно и бездумно, плывя по волнам счастья и ловя её стоны. Космос окружал их, и благословлял Бог. Он становился всё яростнее, и наконец, сжав её в объятьях, выбросил семя. Женщина сладка, как мёд… Этот чёртов Энрико…пронеслось у него в голове, был в чем-то прав… но всё же… он сонно улыбнулся.

— Северино… — неожиданно услышал он шёпот Бьянки, — ты… ты, правда, любишь меня?

Ормани оторопел было, но тут же вздохнул. Женщины — странные существа! Он любил её со всей страстью, вторгаясь в её лоно и осеменяя его, он стонал на ней и видел звёзды, а она спрашивает его, любит ли он её? Ему вполне хватало для понимания её любви к нему — её трепета и ласк, её содроганий под ним и растворяющегося в нём взгляда, а им, женщинам, нужны ещё и слова! Сто раз произнесённые, истасканные, затрёпанные…

Он улыбнулся.

— Люблю, малышка. Я счастлив с тобой.

Мой Бог… Слова, сто раз произнесённые, истасканные, затрёпанные… Но она исступлённо целовала его, вилась по нему змеёй, приникала к губам, струилась по телу вешними водами, снова возбудила.

— Ты ведь… ты ведь купил это… для меня, да? Для меня?

Он понял, о чём она. Да, та минута, когда он увидел её с Чечилией и Делией, привела его к пониманию, что она подлинно усмирена — она ничуть не замечала, что её наряд куда более скромен, чем у остальных, не чувствовала, что выглядит хуже других женщин и не адресовала ему ни единого упрёка. Послушная, смиренная, кроткая жена, любящая и тихая. Ради такой стоило проделать и долгий путь в Милан, и сделать всё, чтобы сравнять её со всеми.