Он смутился.

— В смысле…

— Она просто поняла, что нелюбима. — пожалп плечами Чечилия и вдруг проговорила, точно Катарина Пассано, голосом каркающим и резким, неожиданно отбртяст к нему на «ты», чего раньше никогда не делала. — Ты скоро будешь свободен, Северино. Ты освободишься от неё.

Северино взглянул в глаза Чечилии и помертвел, поняв, что эта чертовка не только пророчит верно, но и видит его насквозь. Он одновременно испугался и оскорбился. Чечилия Крочиато была дочерью графа, сестрой одного его друга и женой другого, и Северино сдержал себя.

— Я вовсе этого не хочу, — бросил он слишком быстро и, может быть, не совсем уверенно..

— Хочешь. — Чечилия даже не утверждала, а просто проронила эти слова с той безразличной уверенностью, с какой человек, видевший перед собой осла, называет его ослом. — Ты хочешь, чтобы она умерла. И ребёнок тоже.

Северино снова помертвел. Господи, как Энрико живёт с этой ведьмой?

— Я хочу избавиться от жены и ребёнка? Зачем? — зло прошипел он, злясь именно на то понимание, что читал в её глазах.

— Ты чрезмерно увлёкся свободой, Северино. Но свобода — у Раймондо. Это любовь к Богу. А свобода без Бога и без любви — это дьявол. И тебе, дьяволу, не нужны ни жена, ни сын.

Он замер, потом отвернулся и ринулся вниз по лестнице.

Донна Чечилия задумчиво посмотрела ему вслед.

— Идиот. — Она не пророчила, но просто отомстила Северино Ормани за ту боль, что испытала при виде горя Бьянки. И не раскаивалась. Поделом ему.

Северино трясущимися руками пытался затянуть подпругу седла, но кожа скользила в вспотевших пальцах. Наконец он вскочил в седло. Дыхание его прерывалось. Ведьма, ведьма… «Тебе не нужны ни жена, ни сын…» Как смеет эта колдунья говорить ему такие вещи? «Тебе не нужны ни жена, ни сын…» Под стук копыт слова звенели в ушах. «Тебе не нужны ни жена, ни сын…» Вздор! Сына он хотел… Ну… ничего не имел против. Жена… Ну, положим…Что положим? Он хочет её смерти? Эта ведьма так и сказала. До имения оставалось четверть мили. Нет, не хочет. Что за мерзость? «И тебе, дьяволу, не нужны ни жена, ни сын…» Его снова ударило волной испарины.

Северино резко притормозил коня.

Господи, а ведь она права. Куда он вляпался? Он услаждался свободой от той любви и зависимости, что раньше тяготили, и не понимал, что незаметно стал… дьяволом. Он не хотел смерти Бьянки, просто тяготился её тяготой, лишавшей его привычных удовольствий. И сын… да, этот сын в её утробе мешал ему.

Господи, в кого он превратился?

Северино дал шпоры коню и через мунуту влетел в дом. Замер. Бьянка при свечах обшивала кружевом маленькую шапочку для новорождённого, рядом лежала Псалтирь. Она увидела его, но ничего не сказала. Глядела чуть изумлённо, но молча. Северино в ужасе обомлел. В её глазах было что-то страшное, недаром она отводила их от него в замке. Ведьма была права. Бьянка поняла, что нелюбима, и это понимание начало в ней свою страшную работу. Она была белее мела, просвечивала насквозь, и ему вдруг показалось, что он видит светящийся в ней скелет ребёнка. Своего ребёнка.

Ормани тихо взвизгнул, кинулся к жене, вцепился в её платье. Ноги его подогнулись, Северино попытался подняться, но чувствовал, что не устоит. Сел рядом. Долго силился отдышаться. Бьянка смотрела на него с удивлением, но всё также безучастно, точно издалека. И голос её тоже звучал издалека. Уже не из этого мира.

— Северино, что-то случилось? Зачем ты приехал? Что с тобой?

Ормани обуздал клокочущий в горле спазм, отзывавшийся на нёбе вкусом крови.

— Ты не права.

— Что?

— Ты не права. Ты решила, что не нужна мне. Ты не права.

Бьянка жалко улыбнулась, и он в ужасе понял, что она подлинно уже где-то далеко. Смерть стояла за ней и терпеливо ждала, хладнокровно ждала свою добычу. Что же он наделал-то, безумец? Ормани сжался, взмолился Господу о помощи. «Да приблизится вопль мой пред лице Твоё, Господи, вразуми меня. Да придёт моление моё пред лице Твоё. Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего, ибо я заповедей Твоих не забыл…»

Ноги его налились силой, он резко поднялся, осторожно обхватил её. С силой прижал к себе и прошептал:

— Когда я женился, я любил тебя, но увидел ненависть. Это надломило меня, и я… я убил любовь. Мне бы понять… Свобода от любви усилила меня, но я не рассмотрел искуса. Только дьявол свободен от любви, и я уподобился ему. По счастью, Бог милостив, мне послано вразумление. Помоги мне. Я хочу сына. Я люблю тебя. Слышишь?

Она смотрела сквозь него.

— Мне… кажется… прости, — прошептала она, — мне кажется, я умру родами… мне страшно.

— Молчи. — Ормани сжал её запястье. Теперь с ним был Бог. — Это вздор. Я по-прежнему твой владыка и повелитель. Я приказываю тебе выбросить дурные мысли из головы. Ты родишь мне сына. А потом, — он блеснул глазами, и она вдруг вздрогнула, поймав его взгляд, — я буду так любить тебя, что ты подо мной просто расплавишься. — Северино сжал её плечи и нашёл губы.

Когда оторвался, Бьянка бросила на него робкий взгляд, и снова не ответила, тихо отошла и села, выпрямившись, у окна.

Но он теперь увидел внутри неё розового младенца.

«Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня, я встретил тесноту и скорбь. Тогда призвал я имя Господне: Господи! избавь душу мою. Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш. Хранит Господь простодушных: я изнемог, и Он помог мне. Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь облагодетельствовал тебя…»

Мессир Ормани сдержал слово, данное супруге. До родов он днями гулял с ней и баловал вкусностями, ночи проводил, обняв её и положив руку на её живот. Младенец появился на свет легко, в солнечный июльский день в самой середине лета, и уже две недели спустя супруги соединились. Теперь Северино подлинно плавил Бьянку, от него исходили волны жара, сам он тоже таял в любви. Временами ему было больно, саднило сердце, пылала душа. Пришла взаимность чувства и выровняла все искажения их мучительного супружества, они стали единым телом и одной душой. Теперь они часами болтали и смеялись, препирались из-за имени сына, пока просто не кинули жребий, он со страхом и восторгом рассматривал крохотное тельце малыша, которого нянька купала в корыте.

Однажды Ормани вошёл, когда Бьянка укачивала малютку. Он лёг и из-за полога продолжал смотреть на неё. Она подошла, с улыбкой села рядом, но тут он сел на постели и поднял жену и младенца, усадив себе на колени. Аматоре ещё не спал, но сонно глядел на мать, Бьянка медленно переводила взгляд с мужа на сына, а самого Северино охватило вдруг странное чувство бесконечной радости и полноты, не испытанное доселе ни разу. Он ощутил себя счастливым. Вот он сам, вот его женщина, которую он оплодотворил, вот плод его любви, и его любят. Волна тепла трепетала в нём, он ощутил, что рядом Бог и возблагодарил Его. Вот плод его молитв, к которому Господь привёл их — не без заблуждений и ошибок, но привёл…

Северино заметил и ещё одну странность. Раньше ему доставляло удовольствие говорить о делах альковных, но он не любил, чтобы жена видела его обнажённым. Он гасил свечу и только после раздевался. Теперь всё было наоборот. Отношения за альковом стали тайной, но самому ему доставляло удовольствие сближаться с женой при свечах. Он перестал стыдиться Бьянки, стал свободен.

Чечилия и Энрико заметили, что в семье их родственников что-то изменилось. Теперь Северино снова стал куда более стыдлив, никогда не выставлял напоказ их отношения, не допускал проявления чувств на людях, боялся оскорбить душевность их новой любви. В глазах его снова проступили очарованность и мягкая нежность. Бьянка трепетала от счастья. Господь сжалился над ней, вернул ей жизнь, любовь обожаемого мужа и дал плод любви его — сына Аматоре!


Делия и Чечилия порадовались за Бьянку, но насколько велика была их радость за одну подругу, настолько же они страдали за другую. Судьба Лучии Реканелли была скорбной, при этом страдала она совсем не по своей вине. Да, сегодня Лучия жила в изобилии, но кто она? Делия уговаривала Чечилию поговорить с братом, уговорить её изменить судьбу несчастной, но та только качала головой. Она уже трижды пыталась уговорить брата сжалится над Лучией, избавить её от постыдного положения наложницы, но тот словно не слышал.

Четыре месяца, минувшие от дня родов, были для Лучии Реканелли временем странным, легким и тягостным одновременно. Её оставили в покое, ей ничуть не досаждали, предоставили полную свободу передвижения в замке. Теперь она могла гулять в саду и окрестностях замка, видеться с подругами, спать сколько угодно и заказывать себе самые лакомые блюда. К её услугам была библиотека и самые лучшие книги. Все её обязанности сводились к трём дневным кормлениям малыша Эммануэле, — никто больше ничего от неё не требовал. О такой жизни ещё осенью она могла бы только мечтать, но теперь, предоставленная самой себе, роскошно одетая и абсолютно свободная, она была несчастна, очень скоро поняла причину своей тяготы — и внутренне обомлела.

Ей не хватало… Феличиано Чентурионе. Он, её единственный мужчина и отец её ребёнка, теперь просто не замечал её. Лучия видела, что он боготворит Эммануэле, посвящает всего себя сыну, но она для него стала просто пустым местом. Нет, он не грубил ей, как когда-то. Не был резок или гневлив. Он просто не замечал её, поглощённый малышом. Лучия, вспомнив последние месяцы, быстро поняла, что сама обманулась. Чентурионе ни разу не сказал ей слов любви или приязни, всё, что он делал, было только ради ребёнка. Чентурионе хотел сына и получил его. Он не лгал. Она безразлична ему, и изменилось его отношение к ней, только когда она затяжелела.

Сама же она не нужна ему.

Но Лучия полюбила Феличиано. Полюбила за его заботливость, за рыцарскую галантность, за бесконечную любовь к их малышу. Полюбила, простив ему былую грубость и жестокость к ней. Полюбила нелюбящего. Ночами она тосковала в пустой постели, днём в детской наблюдала за графом. Сколько любви, ласки и нежности было в его лице, когда он смотрел на Эммануэле, сколько заботы и трепета… Он умел любить.