В монастыре рядом с ней жила Чечилия Чентурионе, дочь графа Амброджо. Лучия знала, что их семьи враждуют, дома слышала немало дурного о членах этого рода. Тем удивительней оказалось знакомство с Чечилией — ласковой и совсем не задавакой. Кроме милого нрава Чечилия, в отличие от Лучии, не была наивна и знала куда больше, чем надлежало девице её лет, и даже — имела уже сердечную тайну. Сама же Лучия, хоть и ощущала волнение при виде молодых людей в храме, где они, воспитанницы сестёр-кармелиток, пели на хорах на службе, но влюблена никогда ни в кого не была.

Девицы неожиданно для самих себя понравились друг другу и подружились, при этом обе, приезжая домой, никогда не говорили близким о своей дружбе, понимая, что она не вызовет одобрения ни в палаццо Реканелли, ни в замке Чентурионе. Сдружилась Лучия и с Делией ди Романо, сестрой местного епископа Раймондо, знакома была и с Бьянкой, сестрой скалько и массария — управляющего и казначея замка Энрико Крочиато, о котором Чечилия Чентурионе говорила, что он настоящий рыцарь.

Лучия была обязана Чечилии многими знаниями и книгами, которые та втихомолку от монастырских сестёр давала ей читать ночами. Эти книги волновали кровь и будоражили Лучию, но одного она не понимала и наконец спросила о том подругу. «Здесь говорится, что они возлегли на ложе… а это зачем? Так принято на свадьбах?» Чечилия просветила её, хотя имеющиеся у неё сведения были почерпнуты из болтовни деревенских девок-прядильщиц в замке. «Жених разденет тебя и овладеет тобой, он должен пронзить тебя своим мужским клинком, и тогда ты станешь его женой и продолжишь его род. Это больно, но так надо» Лучия испугалась. Однажды на внутреннем дворе она видела, как клинком закололи свинью. Это было так страшно! «Пронзит клинком?» Чечилия захихикала. «Мужской клинок — это то, что у каждого мужчины всегда с собой, даже в бане. Он не очень острый, но Нинучча говорила, что первый раз прокалывает больно» Нинучча ещё много чего рассказывала Чечилии, но та целомудренно сочла, что об остальном в монастырских стенах говорить негоже.

Несмотря на испуг от услышанного, Лучия мечтала о браке. Юноши волновали её, но это были воображаемые юноши — рослые красавцы, умные, красноречивые, галантные и рыцарственные. О мужчинах Лучия читала, что «рыцари имеют многообразные достоинства: одни — хорошие воины, а другие отличаются гостеприимством и щедростью; одни служат дамам, а другие блистают костюмом и вооружением; одни смелы в рыцарских предприятиях, а другие приятны при дворе». Культ Прекрасной Дамы, поклонение Деве Марии, почитал и земную любовь источником всяческой добродетели. «Редкие достигают высшей храбрости и доброй славы, — гласило одно из поучений, — если они не были влюблены». Идеальный рыцарь был честен, умён, скромен, щедр, набожен, смел, вежлив и непременно влюблён.

А Бьянка Крочиато рассказывала ей, что правила поклонения имели ряд ступеней. На первой стоял робкий рыцарь, который уже носил в сердце тайную любовь, однако не смел ещё открыться своей избраннице. Когда он решался на признание, то поднимался на вторую ступень и назывался «молящим». Когда же дама наконец допускала его к служению себе, рыцарь становился «услышанным»…

И вот теперь, по выходе из монастыря, Лучии предстояло замужество. Она боялась говорить об этом с отцом, старшие братья тоже пугали её, но Реджинальдо, младший, был ей ближе всех. Однако на её осторожный вопрос он ответил, что сейчас не время говорить об этом, всё устроится к осени. Больше Лучия спрашивать не решилась, но ожидание рыцаря по-прежнему томило её душу. При этом, вот беда, все виденные ею мужчины, хоть и окидывали её странными, жадными и маслеными взглядами, словно подлинно хотели пронзить кинжалами, не нравились ей. Не понравился ей и Паоло — куда ему было до героя рыцарского романа, мессир же Лангирано почти не смотрел на неё.

В жизни мужчины совсем не походили на рыцарей.

Тем временем в столовой разговор мужчин шёл о вещах таинственных и непонятных. Братья говорили о тирании, о наглости, с которой негодяй Чентурионе дерзнул разрушить веками установленные порядки, о том, что справедливость требует наказания и возмездия. Лучии было скучно. Она подхватила Брикончелло, незаметно вышла в сад и забрела в тень больших буков, отпустив котёнка гулять. Здесь, на каменистом уступе, вдруг нашла свой любимый цветок — крохотный белый ландыш. Монахини в монастыре называли его Lilium convallium — Лилией долин. Они говорили, что ландыши — это горючие слезы Богородицы, которые она проливала, стоя у креста распятого сына. Слезы эти, падая на землю, превращались в прекрасные цветы непорочности и святости, которые, отцветая, становились красными, похожими на кровь плодами. Монахини добавляли, что в светлые лунные ночи, когда земля объята глубоким сном, дева Мария с венцом из блестящих, как серебро, ландышей на голове появляется перед немногими избранными праведниками, сестра же Джованна, её воспитательница, даже подарила ей флакон ароматного ландышевого масла. Сейчас Лучия бродила в тенистом саду и с наслаждением вдыхала чистый аромат белоснежных крохотных цветов.

В доме, она слышала это, мужчины продолжали свой спор, Лучии не хотелось возвращаться туда. Тут вдруг на ветвях запела пичуга, и Лучия разглядела среди зелени птичье гнездо. Она присела на скамью и заслушалась, потом вспомнила легенду о человеке, что понимал птичьи голоса. Её рассказала Чечилия Чентурионе. Вот бы и ей понимать, о чём поёт птица, может, о ней самой? Что-то пророчит? Или просто радуется весне? Сама Лучия обожала весну — даже сам её запах: зелёной молодой травы, талой воды и тёплого солнца, и сейчас следила, как на траве при колебании молодой листвы играли и прыгали солнечные зайчики.

Неожиданно и, казалось бы, без всякого повода Лучии вспомнилось случившееся в монастыре полгода назад.

Это всё Чечилия. Она убедила всех, и едва колокольный звон старой церкви Иоахима и Анны смолк, а над горным уступом у Волчьей пещеры клубящиеся тучи соткались в подобие величественных чертогов, они вчетвером направились к старым стенам бенедиктинского монастыря. В прогалах неподвижных дубов, чья пожелтевшая по осени листва в лунных лучах казалось бронзовой, сновали страшные тени, но Чечилию ничего не пугало. Они, увлекаемые её напором, бегом последовали за ней. Путь их лежал к крохотной монастырской запруде за старым овином, где на чёрной водной глади мерцала золотистая дорожка лунных бликов. До неё и впрямь было меньше четверти мили.

— Это грешно, Чечилия, — недовольно пробормотала Делия ди Романо, останавливаясь у воды. — Сказано, ведь, всякий гадатель и ворожей проклят.

— Этому гаданию покровительствует сама Божья Матерь, — возразила Чечилия, вытащив из мешочка для рукоделия несколько грецких орехов, раздала их подругам. Расколов колотушкой свой, она прикрепила на донышко каждой скорлупки крохотную восковую свечу, высекла кресалом огонь и зажгла их. «Пресвятая Богородица, Матерь Господа, Дева Пречистая, прилепится ли ко мне сердце возлюбленного моего?», — прошептала Чечилия и опустила скорлупки с горящими внутри огнями на волны. Обе скорлупки неожиданно затанцевали на почти неподвижных водах странный танец, двигаясь в такт на зыбях и уплывая всё дальше, но держась на воде рядом. Лицо Чечилии озарилось ликованием, руки, сложенные в молитвенном жесте, разомкнулись. Чечилия захлопала в ладоши.

Белокурая Бьянка Крочиато с удивлением смотрела на крохотные ореховые лодочки, достигшие уже середины маленькой запруды. Она тоже зажгла свечи, закрепила их в скорлупе — и, бормоча молитву, пустила на волну. Но ничего не вышло. Скорлупки разнесло в разные стороны и потопило. Бьянка побледнела и отступила от берега.

Черноволосая Делия ди Романо, трепеща, оглядела Лучию, Бьянку и Чечилию. На миг ей стало страшно, но, вздохнув, она тоже установила свечи в скорлупу и зажгла их. «Буду ли я любима суженым моим, Пресвятая дева?» Скорлупки не потонули. Они, покачиваясь на воде, поплыли. Делия порозовела и облегчённо улыбнулась.

— Давай ты, Лучия.

Она торопливо опустила свои скорлупки в воду. Они сразу расплылись в разные стороны, потом сошлись, неожиданным порывом ветерка их снова разнесло — одну прибило к берегу, другую стало уносить к середине запруды. Лучия, закусив губу, смотрела на трепещущий у берега ореховый кораблик, одинокий и сиротливый. Вдруг новый порыв ветра оторвал его от берега, завертел и стремительно понёс за уплывающим. Где-то далеко в центре запруды они соединились.

Чечилия Чентурионе виновато подняла глаза на белокурую Бьянку Крочиато.

— Попробуй ещё раз.

Бьянка резко отказалась. Обратно девицы шли медленно, хоть и опасались, что сестра Джованна заметит их отсутствие. Но всё обошлось. Монахиня пришла через четверть часа, раздала девицам пришедшие из дома письма. Делия ли Романо, ничего не получившая, подбросила в камин несколько поленьев и протянула озябшие пальцы к огню. Между тем Чечилия торопливо пробегала глазами письма от брата, но, как ни странно, гораздо больший интерес проявляла к письму, полученному Бьянкой от Энрико Крочиато. Та читала медленно, закусив губу. Гадание на запруде испортило ей настроение, а письмо брата только усугубило раздражение.

— Я так и знала, — недовольный голос Бьянки заставил оглянуться на неё не только Чечилию, но и всех девиц. — «Если хочешь вернуться — Эннаро привезёт тебя, но лучше бы тебе остаться там до весны и вернуться вместе со всеми». Ничего не скажешь, ловко! Я должна киснуть в монастырских стенах, а дорогой братец Энрико будет развлекаться в замке весь сезон зимней охоты! — девица обернулась к монахине. — Я хочу уехать в эту субботу с Эннаро. — Тон её голоса был тверд и непререкаем.

Сестра Джованна пожала плечами, словно говоря «вольному — воля». Она и вправду не хотела удерживать Бьянку Крочиато в монастыре: дерзкая и горделивая девица была ей в тягость. Сказать по правде, все четыре её воспитанницы — наследницы весьма знатных семей Сан-Лоренцо — временами пугали её, смиренную и набожную. Делия ди Романо в свои семнадцать лет была излишне умна и совершенно лишена девичьей наивности. Чертовка Чечилия Чентурионе, графская дочь, была непредсказуема и взбалмошна. Лучию Реканелли сестра подлинно любила, но временами сетовала на праздную мечтательность и нелепые причуды своей подопечной. При этом сестру Джованну пугало и то обстоятельство, что все четыре её воспитанницы были — каждая на свой лад — весьма красивы. Это, в понимании многоопытной монахини, было совсем не к добру…