Голос Феличиано Чентурионе раздался откуда-то издалека, и она вздрогнула. Он спрашивал, любит ли она цветы. Ей нравятся астры? Она покачала головой. Астры ей не нравились. А пионы? Они красивые… Нет? Она не любит цветы? Его расспросы досаждали ей и тяготили, мешали упиваться прелестью сада и прохладой осеннего дня, она так истосковалась по воздуху. Но графа Чентурионе сердить было опасно — это Лучия знала. Она поспешно ответила, что любит только весенние ландыши, но они давно отошли. Феличиано удивился. Ландыши… крохотные цветы горных уступов и речных пойм. Он тоже любил их, в детстве собирал горстями, приносил в спальню, да Катарина ругала его, говорила, что эти цветы нельзя оставлять в комнатах на ночь…

Когда они вернулись, их уже ждал сапожник, снявший с крохотной ножки Лучии мерку и пообещавший управиться за два дня. Лучию удивило, что граф распорядился и о зимней обуви для неё, заказал несколько пар. Но она снова почувствовала слабость и захотела прилечь. Чентурионе заботливо укрыл её, и сказал, что придёт к ужину. Лучии это было безразлично. От свежего воздуха у неё стали слипаться глаза, вялая сонливость сковала тело, она просто хотела спать…

Чентурионе, видя, что девчонка заснула, вышел и побрёл к себе. Этот день, столь длинный, вымотал и обескровил его, истомил чувством вины и собственной мерзости. Он злился на себя и безумно сожалел о своей бездушной жестокости. Девчонка, Феличиано видел это, смотрела на него с испугом: она боялась его. Боялась перечить, боялась возражать, боялась даже говорить с ним. Чентурионе вздохнул.

Выродок… какой же он выродок…

Он пришёл к ужину, принёс ей гребни для волос, заметив, что для расчёсывания у неё только обломок деревянного гребешка. Она обрадовалась — ей, и правда, не хватало их. После ужина Феличиано снова остался у неё — обнял так, чтобы ладонь касалась живота и, пока не заснул, нежно гладил его.

Глава 27

В воскресение на торжественную мессу, которую служил Раймондо ди Романо, собрались друзья Феличиано Чентурионе — Амадео ди Лангирано с супругой, его сестра Чечилия с мужем, Северино Ормани с женой. Все они не видели графа несколько недель: Амадео стыдился выставлять перед ним радость своего будущего отцовства и избегал встреч, Энрико был занят подсчётами сданного оброка, заготовкой дров и закупкой запасов на зиму, Северино возился с подготовкой зимней охоты.

Граф появился в боковом нефе, один, без свиты, в коротком алом плаще и алом берете, в тёмных сапогах, с кинжалом на поясе. Энрико, Амадео и Северино обернулись на него и удивленно замерли: Феличиано много лет не надевал красного, не любил этот цвет, хотя тот был ему к лицу. Но не странный выбор нелюбимого тона удивил друзей. Амадео внутренне ахнул. Со дня их горестного объяснения здесь же, у гробницы малыша Челестино, на сердце его лежал камень, а их близость была не усугублена, но почти разбита горестным пониманием Лангирано и безысходной скорбью Чентурионе. Но теперь… Теперь навстречу Амадео шёл не тот человек, что стенал у гроба брата, а граф Феличиано Чентурионе, владыка Сан-Лоренцо.

Переглянулись и Энрико с Северино: что с Чино? Лицо Феличиано, чисто выбритое и помолодевшее, светилось, глаза сияли, казалось, с прекрасного портрета стёрли слой вековой пыли и вязкой путины. Чентурионе с улыбкой распахнул объятия друзьям. Чечилия тоже не сводила с брата удивлённого взора — таким она помнила его только в своём детстве.

Минувшая ночь была милосердна, она облегчила Чентурионе скорбную муку покаяния. Вот оно какое — вразумление от Господа…Стыд и боль. Но он восполнит всё. Он возместит своему ребёнку все, чего в ослеплении злости и отчаяния лишил его, он покроет свой грех и замолит его. Господи, прости меня, прости меня и ты, мой малыш…

Он провалился в сон, всё ещё ощущая ладонью тепло своего чада. Проснулся на рассвете, удивительно освежённый глубоким сном, стало легче дышать, руки налились силой. Осторожно, чтобы не потревожить своё дитя, выбрался из-под одеяла, вернулся к себе. Потребовал воды из колодца, умылся ледяной водой, с наслаждением ощущая её хрустальную свежесть. Слуга принёс его обычный коричневый плащ, но Чентурионе окинул его неприязненным взором и покачал головой. Он не хотел его надевать. Старый слуга растерялся, но Феличиано сам распахнул свои сундуки и неожиданно заметил его, короткий плащ алого венецианского бархата. Цвет его был великолепен, и Феличиано, набросив его на плечи, с удовольствием оглядел себя в зеркале.

Почему он раньше его не носил?

Теперь в нём нарастала и крепла радость, эти два дня задавленная осознанием собственной мерзости, радость пенилась и вскипала, бродила в нём, как винное сусло, и радость эта была ликованием истинной мужественности. Сила возвращалась в него. Зачатое им чадо, спящее сейчас под пуховым одеялом, под тихим пологом уютной постели, крохотное и почти неощутимое, неимоверно усиливало его, укрепляло дух, расправило плечи и зажгло глаза. Жизнь… жизнь возвращалась в него, убитого и раздавленного. Его род будет жить… Будет жить. Будет жить! Господи, сколько счастья! У него великолепные, преданные друзья, любящий его народ, Господь дал ему счастье продления рода.

Феличиано последние годы почти привык к постоянной боли, к непреходящей душевной муке, и вот теперь шёл, не касаясь земли, ему казалось, он не обременил бы телом и воды озёрные… Он почти взлетал.

Началась служба. Молитва Чентурионе была горяча и страстна, как всякая благодарность за чудо. Счастье распирало его, кружило голову, наполняло глаза светом. Амадео ди Лангирано понял, что произошло что-то очень важное для Феличиано, и положил себе непременно поговорить с другом. Но удалось это нескоро: Чентурионе весь день был среди толпы горожан, окружённый друзьями, он бросал в толпу монеты, подпевал хорам, дегустировал вино у каждой таверны, обнимал Энрико, Амадео, Северино, пожертвовал епископу Раймондо на благолепие храма триста дукатов золотом.

Тамбуристы били в барабаны, скоморохи жонглировали флагами, горожане лакомились ароматными копчёностями, колбасами, поркеттой — запечённой свининой со специями. Вечером зажгли праздничную иллюминацию, и весёлая вакханалия продолжалась до глубокой ночи, завершившись карнавальной процессией.

Ночью в замке Чентурионе сам отвёл в сторону Амадео ди Лангирано, обнял.

— Амадео, малыш! Моё имя впервые оправдалось на мне! Если бы я знал… Когда я хулил Господа, скорбя о бесплодии, женская утроба уже носила мое дитя! Милость Господня на мне! В мае… мой род будет продлён…

Амадео напрягся.

— Что ты говоришь? Как же это?

— Девка Реканелли понесла. Четыре месяца…

— Лучия… Ты женишься на ней?

Чентурионе отпрянул. Потом рассмеялся.

— Что ты несёшь, Амадео? Но это мой ребёнок, мой! Никто другой… Я один входил к ней. Я перед Богом и людьми признаю ребёнка своим — и этого будет достаточно. Я дам ему своё имя. Счастье… Только бы мальчик… сын…

— А его мать?

Чентурионе поморщился.

— Что его мать? Родит — там видно будет…

— Но ребёнок должен родиться в благословенном Богом союзе… Союзе любви…

На лице Феличиано Чентурионе промелькнуло выражение тоскливое и сумрачное.

— С того часа, как я узнал… Я ненавидел, но теперь… она скучна, пресна, покорна, мне иногда жаль её. Но жениться на сестре убийц брата? На тупой девке? Ты что, Амадео?

— Она не девка. И в её чреве — твоё дитя…

— Да… — Тёмные глаза Чентурионе блеснули. Феличиано улыбнулся, — моё дитя…

Амадео видел, что Лучия Реканелли ничуть не занимает мысли Чентурионе, поглощённого только тем, что подлинно волновало его. Впрочем, чему удивляться? Воспитателем Феличиано был граф Амброджо — и он воспитывал в нём правителя. Правитель не мог жениться по любви, правитель не принадлежал себе, правитель должен думать о власти. Амадео знал, что Феличиано способен любить: он любил сестру Чечилию и брата Челестино, был верен и предан друзьям, внутренне благороден, он понимал опасность избытка власти и неизменно смиренно склонялся пред Богом. Но женщины… Может ли милая и кроткая Лучия Реканелли прельстить его? Амадео тяжело вздохнул.

Однако, Лангирано был рад за друга, и счастлив тем, что чёрная тайна Феличиано перестала существовать.

Между тем Феличиано оживлённо интересовался беременностью супруги самого Амадео, узнал, что прибавление ожидается, по словам донны Лоренцы, где-то на третьей неделе марта, улыбнулся, сказав, что весна будет плодоносной…. Амадео с тихой улыбкой оглядывал искрящиеся глаза друга, его помолодевшее лицо и расправленные плечи.

Ликующая мужественность и сила проступили во владыке Сан-Лоренцо и распирали его.


Дни Лучии Реканелли проходили теперь счастливо: в тепле и сытости. Она научилась ценить это счастье. Тошнота к тому же быстро прошла, она ела за двоих, потом сидела с книгой, порой гуляла по заснеженному саду. Руки её постепенно утратили худобу, грудь наливалась, с лица ушла мертвенная бледность. И всё было бы хорошо, если дни её не омрачал бы граф Феличиано Чентурионе. Он неотвязно досаждал ей посещениями, неизменно проводил с ней ночи. Правда, ни разу не возжелал её, вёл себя кротко и смиренно, просто обнимал живот и засыпал, но он был ей в тягость.

Живот же рос день ото дня, наливался полнотой и округлялся. И чем более он проступал, тем навязчивей становился граф Феличиано. Он исчезал только на несколько часов днём, но время с обеда и до утра почти всегда проводил у неё. Правда, в последнее время Лучия уже не испытывала ужаса, когда он приближался к ней. С того странного обморока, что с ним тогда приключился в её каморке, он больше не бил её, был заботлив, старался угадывать любое желание. С его лица исчезло гневное выражение, он всё время улыбался. Лучия заметила, что он красив, но стоило ей вспомнить, как он зло обесчестил её, на душе становилось гадко. Все его старания угодить ей утомляли, все расспросы о самочувствии — тяготили, само его внимание — обременяло.