Но сам Ормани счастлив не был, временами накатывала тоска, порой — глухое уныние.

Бьянка же, ощущая его страшную мощь и силу, трепетала, его объятия пьянили, она влюбилась в своего неразговорчивого и сумрачного мужа куда сильнее, чем была увлечена Пьетро Сордиано, о котором совсем уже не вспоминала, а когда что-то приводило его на память, удивлялась — что могла находить в этом хлыще и прощелыге? Это новое понимание своей былой глупости, осмысленное долгими зимними днями, привело к тому, что Бьянка попыталась помириться с Делией ди Лангирано, и, к ее радости и смущению, та охотно пошла навстречу. Она ничуть не казалась обиженной, говорила с Бьянкой без малейшего памятования о событиях былого, и вскоре их отношения стали тёплыми и дружескими. Молодые женщины делились рецептами, тонкостями кроя платьев и тайнами домашнего хозяйства.

Бьянка с трепетом приглядывалась к отношениям супругов в семьях подруг. Мессир Амадео Лангирано, спокойный и рассудительный, всегда советовался с женой, был серьёзен, но мягок. Её собственный братец Энрико, теперь Бьянка заметила и поняла это, был до ослепления влюблён в свою жену. Всё, что она говорила, было мудро, всё, что делала — было верхом изящества. Северино же был сдержан с ней, молчалив и ничем не выдавал своих чувств — и только ночами ей казалось, что она нужна ему и он любит её.

При этом отношения самих супругов Ормани удивляли и Чечилию, и Делию. Как-то под вечер, когда все три супружеские пары собрались в доме Амадео ди Лангирано, Чечилия спросила мужчин:

— А вот интересно, кто из вас самый большой тиран в своём семействе?

— Только не я, — отозвался Энрико, — я сторонник мягкости и любви, ты же знаешь это, моя Кисочка…

Он лежал на ковре и передвигал по шахматной доске фигуры, играя с Северино Ормани.

— Я тоже очень добр, — заявил Амадео Лангирано, — и всегда принимаю советы супруги к сведению.

— Выходит, самый страшный тиран у нас — мессир Ормани, — заявила Чечилия.

— Это почему? — мессир Ормани лениво пожертвовал Энрико слона.

— Вчера, я ещё не успела выйти от Бьянки, как вы изволили ввалиться к супруге и заявили, что ваш шурин, сиречь её братец Энрико, оскорбил ваше самолюбие. Он подстрелил лисицу, перепёлку и зайца, а на вашу долю не осталось ничего. Вы сказали ей, что за подобное поведение мессира Крочиато, который к тому же всю обратную дорогу трубил в рог и всячески издевался над вами, предстоит ответить ей. Разве это справедливость? Разве это не тирания?

Северино бросил взгляд на супругу и возразил.

— Нет, дорогая донна, это не тирания. Я всегда предоставляю супруге право выбора. Вы просто не дослушали. — Тут мессир Ормани блеснул глазами и сообщил Энрико, — тебе мат, дорогой. — Ормани торжествующе улыбнулся. — В шахматы играть — это тебе не перепёлок стрелять. Тут думать надо. — После чего снова обратился к донне Чечилии, — что до моей супруги, дорогая донна Чечилия, то я предложил ей самой выбрать, как она собирается исправить наглость своего братца. Либо, сказал я ей, она юлит подо мной всю ночь лисой, либо трепещет перепёлкой, либо прыгает по мне зайчиком. Какой же я тиран? Даже Рим эпохи квиринов не знал подобной свободы. Только выбирай…

Все молчали. И только Энрико, снова расставляя шахматы, невольно усугубляя бестактность ситуации, поинтересовался:

— И что она выбрала?

Бог весть кому он задал этот вопрос, но донна Бьянка покраснела и опустила глаза, ничего не ответив.

— Так что она выбрала, Северино? — повторил вопрос Крочиато, обращаясь уже напрямую к дружку.

— Что? — тот задумчиво смотрел на доску, — а-а-а… Не помню. Какая разница? Попробовать ей пришлось всё.

Никто не произнёс ни слова, но тут, по счастью, донна Лоренца пригласила всех к столу.

Глава 25

— Ну, это уж вообще ни на что не похоже! Нечистая сила в замке! — крик Пеппины Россето разбудил всех раньше петухов.

Треклятый Лисовин снова украл гуся, и не простого гуся, а Грассоне, специально откармливаемого на Рождество для графа Феличиано Чентурионе. До этого, сразу после праздника урожая винограда, наглец утащил толстого каплуна. Сейчас Пеппина просто бесновалась. Ей здорово влетело от Катарины за недосмотр в прошлый раз, но теперь она каждый вечер самолично запирала птичник, пересчитывая птицу по головам — и вот, снова недосчиталась лучшего гуся!

Главный ловчий злился до дрожи. Да что же это, в самом-то деле? Происходящее бросало тень на всю охотничью службу замка.

— Не твои ли это проделки, Энрико? — вопросил шурина разозлённый новыми поношениями Катарины Северино Ормани.

Крочиато не обиделся, но покачал головой. Нет, пошутить он, конечно, был всегда не прочь, но домашнюю птицу не любил, предпочитая охотничью дичинку. Это не он, заверил казначей главного ловчего.

— Может, из охраны кто шутит, или челядинец какой развлекается?

Энрико пожал плечами. Они направились в подвергшийся воровскому налёту птичник. Нет, лиса тут явно побывала, на пыльном полу, где валялись перья несчастной жертвы, мелькали характерные следы. Ормани вышел из закута и обследовал двор. Следы и перья виднелись и тут, мелькали у колодца, но у бочки с дождевой водой возле коровника исчезали. А между тем деться отсюда зверю было некуда.

— Ночей спать не буду — но поймаю, — зло прошипел Ормани.


Феличиано Чентурионе после свадьбы Северино Ормани, хоть и не уклонялся от общества друзей, но стал чаще проводить время с Раймондо ди Романо. Епископ, отрешённый и безмятежный, странно успокаивал его. Граф теперь сам почти уподобился монаху — но если Раймондо был создан для одиночества и созерцания, то Чентурионе, воспитанный как воин и властитель, мучился и тяготился уединением, ибо оно порождало слишком горькие мысли.

Он смирился. Смирился с гибелью брата и концом рода, с бесцельностью борьбы и бессмысленностью жизни, и теперь Раймондо ди Романо, одинокий и свободный, помогал ему жить. Помогал одним своим присутствием, молчаливо свидетельствовавшим, что в этом разряженном воздухе небесных вершин и запредельного одиночества можно жить и дышать. И даже смеяться. Идущий скорбным и тесным путём Раймондо неожиданно стал опорой ему — изнемогающему и малодушному.

— Как тебе это удаётся, Раймондо? Жить одному, добровольно избрать одиночество и быть счастливым?

— «Ты влёк меня, Господи, — и я увлечён, Ты сильнее меня — и Ты превозмог…»- рассмеялся ди Романо. — Ничего я не избирал, Чино. Сын богатого человека, я никогда не ценил деньги, у меня с колыбели было всё — но ничто не удовлетворяло. Я видел ваши мальчишеские шалости, но и они не влекли. Мне всё время казалось, что должна быть иная жизнь, подлинная, вечная. Потом… мне было семнадцать. Ночь Воскресения. Я стоял на ступенях храма и вдруг Он, Воскресший, посетил меня. Я оказался в ином мире, божественном и вечном, и этом неизреченном свете приобщился Вечности. Потом всё погасло. Я остался здесь, — он помрачнел, — с изменённым рассудком, познавшим закон вечной жизни.

— И что? — сумрачно вопросил Феличиано. Он внимательно слушал.

Раймондо ди Романо улыбнулся, пожал плечами.

— Все силы мои теперь пытались сообразовать движения сердца с познанным законом, и начался Крестный путь. Свет отошёл, уязвив сердце и оставшись в уме отблеском вечности. Просвещённый ум начал созерцать великую трагедию падения человека — в мире и в своем сердце, и оказывается, нет такого зла в мире, которого не было бы во мне. Кругом мрак. Изначальный свет погас, в душе — мучительное томление. Господи, когда же… доколе?

— Но ты… живёшь? Я же видел, ты живой.

Раймондо снова улыбнулся.

— Помнишь праздник урожая винограда? Ты же видел, как давят виноград?

Чентурионе кивнул. В первое воскресенье октября церковь отмечала день Мадонны дель Розарио. В субботу проходили богослужения в честь Мадонны и благословение винограда, весь город украшался лозами с виноградными гроздьями: они свешивались со стен и балконов, оплетали входы в таверны и лавчонки, змеились на заборах и статуях городских фонтанов.

— Ты можешь ходить по навозу, а потом — давить виноградные гроздья. Грязь твоих ног будет уничтожена брожением виноградного сусла, всё перебродит в сладость вина. Так и мы… в нас много дерьма, — рассмеялся Раймондо. — Но дай нам Бог перебродить Его благодатью и очиститься. Я чувствую, в самые горькие минуты чувствую в себе это брожение. Бог не оставляет меня вразумлениями. Я понял и больше. Горе тебе, если ты лишён вразумлений от Него, тогда ты — подлинно погибшее дитя.

Чентурионе смерил друга долгим взглядом. Он не был лишён вразумлений, но чувствовал себя погибшим.

«Господи! услышь молитву мою и не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих. Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших, — и уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце моё. Простираю к Тебе руки мои; душа моя — к Тебе, как жаждущая земля. Услышь меня, Господи: дух мой изнемогает, я уподобился нисходящим в могилу. Укажи мне путь, по которому мне идти, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу мою, ибо я Твой раб…» — Феличиано повторял слова царя-псалмопевца, но не имел веры в помощь Его, ибо не считал себя достойным помощи. Дух его изнемог, он гнал от себя дурные мысли, но чувствовал глубокое утомление и гнетущую тяжесть на сердце. На душе была ночь.

За что? Феличиано мучительно искал ответ. Он был послушным сыном, и никогда не выходил из воли отца, пока тот был жив, уважал и ценил его за непреклонную силу духа, глубокий ум и огромный опыт. Он мечтал уподобиться отцу и жадно впитывал отцовские слова, скупые, умные, глубокие. Умение управлять, знание подводных камней политики, основанные на понимании сокровенного в людских душах — всему этому он был обязан Амброджо Чентурионе. Он был верен в дружбе, не нарушал рыцарского кодекса. Не предавал, ни разу не дрогнул в бою… За что же он наказан, за что проклят?