Робин Хейзелвуд - Студентка с обложки

Мне кажется, говорит голос, пока я стою у кассы — я покупаю платье и пару серо-зеленых замшевых шортов, которые я не примеряла, но уверена, что подойдут, — мне кажется, что я ожидала вот чего: Пикси: «Очуметь, ты даже никого не знаешь в Милане!» Джордан: «Вспомни, какой ты приехала из-за границы в тот раз!» Мохини: «Как же твое образование?»

— С вас тысяча четыреста сорок.

Только они этого не сказали. Я отдаю деньги и осматриваюсь. Манекен «Донны Каран», который раньше стоял в брючном двубортном костюме, теперь валяется на полу, руки-ноги раскиданы. Туловище одевают в шоколадный узкий комбинезончик: «гимнастический купальник, только в четыре раза дороже», как говорит мама.

Ну да, конечно. Я хочу, чтобы кто-то был моим адвокатом? Говорил «нет» на мои «да»? «Не можешь» на «могу»? «Не делай» на «сделаю»? Такое под силу лишь одному человеку.

Мы с мамой уже давно не общались. С тех самых пор, как я звонила родителям, чтобы сказать, что бросила Колумбийский. Когда я это сказала, я ожидала, что мать начнет ругаться, как обычно. Но она расплакалась, что совсем выбило меня из колеи, и я тоже расплакалась. «Мне так жаль!» — хлюпала я, имея в виду: «Прости, что вас расстроила», «Прости, что мне пришлось это сделать». Как обычно, мама все неправильно поняла. При звуках моего плача ее слезы моментально высохли. «Так, — сказала она, и в ее голосе послышалась надежда, — это значит, что ты передумаешь?» «Ты ужасный манипулятор!» — прошипела я и повесила трубку.

С тех пор наши разговоры ограничивались сообщениями на автоответчиках и беседами в стиле «проверяю, все ли живы».

Пожалуй, пришло время поговорить, как следует.

Вернувшись домой из «Бергдорфс», я примеряю новое платье с новыми туфлями «Маноло» (кремовый атлас, пряжка со стразами. Я купила и черные, как раз к новому наряду от «Голтье»). Я хожу по квартире (наше жилье с прошлого лета — я продлила аренду), высоко поднимая ноги, примеряю аксессуары и подбираю слова. Вдруг звонит телефон.

— Эмили?

— Папа! Ничего себе! Я как раз собиралась звонить… — Я замолкаю. Отец только что назвал меня «Эмили». Он никогда меня так не зовет, если только…

Он говорит сдавленным голосом.

— Во время игры с Мичиганом случилась такая штука… Неудачная блокировка. Он упал. И не встал.

Томми. Я соскальзываю по стене. Рот, глаза, горло — все замерло. Погиб. Мой брат погиб.

— Колено, — говорит отец. — У него сломано колено.

— Но… он живой?

— Да.

Меня затопляют слезы, слезы облегчения. Выложив главное, отец говорит более привычным тоном, но мое сердце стучит так громко, что я слышу лишь обрывки. «Разорвал переднюю крестообразную связку… и заднюю тоже… структурное повреждение мениска… Будет на скамье весь сезон… Больница».

Едва я понимаю, насколько хороши новости, до меня доходит, как это плохо. Томми хотел заниматься только футболом. В этом году он наконец стал квортербэком в Висконсинском университете. А теперь — все. Он выбывает на сезон, а может, и на всю жизнь. Для него это, должно быть, катастрофа.

— Он… он там?

— Он еще в больнице, — говорит отец.

Тут раздается какой-то всхлип.

— Эмили? — Это мама. — Я сижу тут и думаю, что это все бред, такой бред, что я совершаю ужасную ошибку. Я думала — ну, ты знаешь, что я думала. Я сидела здесь и поняла, что происходит такое, такое, чего мы не ожидаем, и все может так быстро поменяться и это так… ужасно, Эмми. Ужасно!

Я сглатываю. Опять просятся слезы. Я еще никогда не слышала, чтобы мать так говорила.

— Ужасно, знаю, — шепчу я.

— Нет… Я говорю о тебе, Эмми! Ты должна делать то, что хочешь. Хочешь работать моделью — я не против. Нет, больше чем не против, это здорово. Ты моя дочь, и я люблю тебя, и только это имеет значение, и все! Если ты хочешь быть моделью, значит, будь ей и добейся успеха, работай, пока можешь. Я была не права, когда говорила по-другому. Ну вот, я все сказала. Как дела?

Мой брат в больнице, мать не в себе — остается один ответ. Я шумно вдыхаю и с усилием зажмуриваюсь.

— Я прекрасно, мама. То есть я, конечно, очень расстроена, но в остальном все прекрасно. Обо мне не беспокойся.

— Хорошо, — говорит она, и ей вроде бы немножечко легчает. — Я рада. Что у тебя нового?

— Ну, э-э… Байрон хочет, чтобы я поехала в Италию, но…

— В Италию? Это же замечательно! Когда?

Ого, она и вправду не в себе.

— Завтра.

— На сколько?

— На несколько месяцев. Но, мама, теперь, когда это случилось, я не думаю, что мне…

— Что тебе стоит ехать? — подхватывает она. — Нет-нет, поезжай обязательно! Поверь мне, Эмми: твой брат еще больше расстроится, если узнает, что ты упускаешь такой шанс из-за него. О боже, пусть хоть один из вас исполняет свою мечту! А вы увидитесь, когда ты вернешься. А, вот и врач, я должна идти! Мы скоро позвоним тебе с новостями. Италия, замечательно! Пока! Мы тебя любим!

Щелк.

Мне нужна сигарета.

Я ползу к своей сумочке, достаю «Мальборо лайтс» и ползу назад, прислоняюсь к стене и курю, сама не знаю как долго. Все это время в моем мозгу прокручивается фильм про брата. В большинстве сцен — так часто — Томми играет спортсмена, он в мокрой от пота и грязной фуфайке, лицо блестит, а какое-нибудь спортивное снаряжение небрежно зажато под мышкой. Победил он, проиграл — по его виду не скажешь. В его глазах всегда горит огромная любовь к игре.

Дзынь! Дзыынь!

Я хватаю трубку.

— Наконец-то я дозвонился! ДЖАСТИНА, Я ДОЗВОНИЛСЯ!.. Я оставил тебе целую кучу сообщений, ты где пропадала?!

А…

— Привет, Байрон, я…

— Неважно! Эмили, у нас ЧП! С моделью, которая должна была участвовать в показе Тии Ромаро, несчастный случай. Ну, да ладно! Постоянное кровотечение, она поджарила свою перегородку кокаином, но я тебе этого не говорил. Короче, им нужна новая девушка, срочно, и я дал им тебя, но это было два часа назад, так что живо!

— Какой еще Тии?

— Господи, Эмили, сосредоточься, умоляю! Тия Ромаро, новый и многообещающий кубинский дизайнер. У нее сегодня показ, ты в нем участвуешь. Будет пресса, но не слишком много, младшие редакторы, без больших имен — идеальный случай, чтобы ты начала ходить по подиуму.

Ходить или ломать кости?

— Байрон, я не уверена, что сейчас смогу…

— Почему нет?

— Мой брат — он попал в больницу.

— Он умирает?

— Нет, он…

— Он в Нью-Йорке?

— Нет…

— Эмили… Эмили, милая, послушай. Я очень расстроен, что такое случилось, но что мы можем сделать? Послушай, я пошлю ему корзинку с фруктами, а ты — ты будешь участвовать в показе. Конечно, будешь! Я знаю, ты сможешь! И тебе помогут. Рафаэль — ну, знаешь, преподаватель дефиле? Ну так вот, он согласился дать тебе срочный урок, это тебе очень нужно, потому что мы получили четыре подтверждения заказов из Милана, ты будешь на подиумах — четыре! И еще несколько предварительных. Ты будешь без ума от Рафаэля! Он учил Иман, Наоми и Никки…

— Байрон, я не могу, я сейчас слишком расстроена…

— Ты расстроена, и я расстроен, — у Байрона действительно расстроенный голос, — и я скажу тебе, что тебя еще больше расстроит. Ты выставишь себя полной дурой перед Анной Винтур, Лиз Тилберис и всеми крупными редакторами вселенной.

— Ты же сказал, что там их не будет!

— Но они будут в ИТАЛИИ, так? — кричит он. — Они будут у КОНТИ! И там будешь ты, на следующей неделе! Эмили, твоя репутация на волоске, и репутация «Шик» тоже, так что бери «стилеты» в руки и живо к Пак-билдинг, поняла?

— Но Ба…

— Живо! Живо! Живо!

— Вы опоздали.

В такси я пыталась представить, как выглядит преподаватель дефиле, которого назвали в честь итальянского художника времен Ренессанса, и придумала наряд пятилетнего ребенка, которого пустили в мамин шкаф: обилие перьев, искусственных цветов и розового. А он оказался шести футов четырех дюймов ростом, с безупречной эбеновой кожей, весь в белом: белый костюм, белая рубашка, белая оправа темных очков, белые мокасины. Даже трость, которой он выбивает на мостовой резкое и раздраженное стаккато, белая.

— Извините, — говорю я, — я приехала сразу, как смогла.

Правда, одета я не то чтобы нормально. Рафаэль подходит ко мне и щупает отворот джинсового жакета, наброшенный на вечернее платье от Донны Каран в надежде, что это сойдет за дневной наряд.

— Деним и бриллианты, обожаю! — заявляет он. Одобрительно кивнув при виде «стилетов», Рафаэль хватает меня за руку, тащит за угол Малберри-стрит, останавливается и говорит: — Идите.

— Что? Здесь?

— Ага.

— По улице?

— Ага.

— По мостовой?

Трость нетерпеливо стукает.

— Слушай, детка, если сможешь блеснуть здесь, сможешь где угодно, понятно? Ну, давай, покажи, на что способна.

Я с опаской приподнимаю подол и ставлю четырехдюймовые каблуки на пересеченную местность. Проблема в том, что мне не хочется сейчас «блистать» ни тут, ни там, ни где бы то ни было. Во время поездки сюда пленку, которая проигрывалась у меня в голове, заело. Теперь я постоянно вижу, как Томми падает на траву и корчится от боли. Я представляю операционный стол из нержавеющей стали, на котором режут моего брата — прямо сейчас. Воображаю стальные пластины и винты, которыми будут его скреплять. И наконец — и в основном — я вижу лицо Томми: как он приходит в себя на больничной койке и осознает, что потерял: сезон, карьеру, мечту всей жизни. Потому что Томми спортом не занимается, а живет. Спорт — это он и есть. И кем он теперь будет?

Ой! Трость ударяет меня по ребрам.