Робин Хейзелвуд - Студентка с обложки

Дрянь! Я расслабляюсь.

Ди хмурится.

— Хм-м, так разве лучше?

Не обращай на нее внимания, говорю я себе. Просто расслабься. Расслабься, чтобы заработать обложку.

Щелк. Щелк.

Этот заказ очень важен.

— Есть.

Щелк.

У кого обложка в двадцать, можно дальше не стараться.

Щелк.

Если нет обложки в двадцать, ты в глубокой… заднице.

Щелк.

Обложка должна быть твоей.

Щелк.

Обложка должна быть твоей. И все тут. Ну, куда они смотрят?

Щелк.

Может, на левый глаз? Иногда на ярком свету он плохо раскрывается.

Щелк.

Или…

— Улыбка какая-то кривоватая.

Щелк.

— А теперь совсем пропала.

Надо же, какая неожиданность!

Кип отходит от объектива и после секундного совещания садится рядом со мной на корточки, так что мы смотрим друг другу в глаза.

— Ну, как ты? — шепчет он.

Отвернув губы от объектива, я шиплю:

— Я злюсь и хочу секса. С чего начнем обсуждение?

Кип поднимает брови и ухмыляется:

— Уверен, что скоро смогу тебе помочь.

— Мне или Ди?

Ухмылка исчезает.

— Эмили! Не говори глупостей. Ди же лет сорок.

— Значит, вы ровесники!

— Ты как маленькая.

— Да, мне нет и двадцати!

— Послушай меня, Эм, — почти рычит Кип. — Ди замужем, у нее двое детей. Она любит пофлиртовать, и я не сопротивляюсь. Это безвредно — и, боюсь, это часть работы модного фотографа.

— Вижу, что боишься! — огрызаюсь я, но беззлобно.

Меня успокоили отчасти слова Кипа, отчасти его рука, которая постепенно перешла с его колена на мое бедро и незаметно его разминает.

Он наклоняется ближе.

— Знаешь, в чем секрет классной обложки?

— Переспать с фотографом?

Он награждает меня щипком.

— Нет, дорогая! Теплые глаза. Это единственное и самое важное, о чем надо помнить, потому что глаза не лгут. Когда снимаешься на обложку, нужно чувствовать то, что ты хочешь передать…

— То есть?

— Сексуальность и доступность. Всегда. А теперь закрой глаза и послушай меня.

Я подчиняюсь. Рука Кипа поднимается выше.

— Эмили. Я хочу, чтобы ты забыла о Ди, о воротнике и сосредоточилась на том, что ты любишь, что ты любишь и чего желаешь больше всего на свете. О чем-то красивом и настоящем… например, о том, что я тебя люблю.

Мои глаза распахиваются и смотрят в глаза Кипа: огромные, нежные и блестящие.

— Я люблю тебя, — повторяет он.

— О, Кип! — шепчу я. — Я тебя тоже!

— Кгм!

Я улыбаюсь Ди самой сияющей из своих улыбок.

Марко подходит, чтобы промокнуть меня салфеточкой — освещение для крупного плана лучше скрывает дефекты, но зато от него жарко, значит, больше хлопот визажисту. Мне дают два совета. Первый: между кадрами надувать щеки и гонять во рту воздух. Второй: вдыхать носом и выдыхать ртом.

Эти советы плюс три коротеньких слова Кипа действительно помогают. Из стерео гремит «Кьюэ», а я смотрю в объектив, передавая чувство сексуальности и доступности во всех смыслах, какие приходят мне в голову. Это несложно, потому что я чувствую только любовь, любовь, любовь. Кип меня любит! «Кьюэ» переходит в Дона Хенли, а того сменяет «Дюран-Дюран». Кип меня любит! Так мы доходим до моего последнего наряда — платья без рукавов, расшитого крошечными жемчужинками и стразами, и золотых клипсов с жемчугом в форме звезд.

— Нельзя ли сделать ей губы поярче? — вставляет Ди, когда я снова сажусь.

Кампания шепота уже прекратилась, и хотя Ди продолжает приставать к моему мужчине, мне уже все равно. Кип меня любит!

Марио смешивает на ладони несколько оттенков розового. Тут кто-то решил нас повеселить.

— У-у-ух ты! — визжит Ди, когда в студии раздаются первые такты хита Тоун Лока.

Кисточка Марио дотрагивается до моего рта.

— Так, теперь не шевелись, — говорит он.

«Wild thing…»[80]

Кип ритмично вращает бедрами. Ди в танце подходит к нему и садится верхом на его ногу. Ее юбка совсем задирается, а соски становятся по стойке смирно.

— Улыбнись, — говорит Марио, поправляя контур верхней губы.

«She loved to do the Wild Thing…»[81]

Ди наклоняется ниже и ниже.

«Wild thing…»

Кип поднимает Ди, охватив ладонью ее ягодицу.

— Кип, как тебе не стыдно! — с придыханием выговаривает Ди, прижимая его еще сильнее к себе. — Я, замужняя женщина…

И страшнее атомной войны.

— И ты женатый мужчина!

Что?

— Ой-ой-ой, — говорит Марио, и не потому, что помада оказалась у меня на подбородке.

— …с трехмесячным ребенком!

— ЧТО?!

Я это кричу. Ди, склонившаяся в очередной эротической позе, поворачивает голову ко мне. И Кип ее роняет.

— О-о-о!

— Кип, у тебя РЕБЕНОК?

— …Кип?

Я встаю, и с платья сыплются булавки. Скотч отклеивается. Стул съезжает влево и врезается в прожектор, прожектор начинает вибрировать.

Я делаю шаг вперед. Я умоляю его охрипшим голосом:

— Пожалуйста, скажи мне, что она шутит. Кип, пожалуйста! Ты ведь меня любишь. Ты сказал, что меня любишь!

Но Кип молчит. Ничего не говорит.

Платье сорвано еще до гримерки. Я бросаю его в угол, натягиваю джинсы, майку, кроссовки, запихиваю лифчик в рюкзак и ухожу прочь. Я пробежала уже два пролета, когда вверху заскрипела дверь. Кто-то сбегает по лестнице. Я хватаюсь за перила. Это Кип, наверное, он хочет сказать мне, что все это большое недоразумение, что он не женат и у него нет ребенка. Что он меня любит.

Это одна из ассистенток Ди.

— Простите, — говорит она. У нее мокрый лоб, грудь вздымается. Ладонь робко тянется через пропасть между нами. — Сережки! Нужно вернуть сережки.

Кейт вздыхает в трубку.

— Мне так жаль, Эмили! Я поняла, что ты не знаешь. И я так хотела тебе сказать еще тогда, но…

Из моих глаз текут слезы — это происходит уже несколько часов, с небольшими перерывами. Я сморкаюсь. Когда Кейт в первый раз перезвонила мне из «Ритца», она подумала, что я простудилась. Если бы!

— …Не было времени, знаю. Ничего страшного, — шмыгаю я носом.

Кейт не должна себя винить. Если бы она сказала мне перед пробой на обложку, я была бы в таком состоянии до съемок, а не после.

— Кип — нехороший человек, — говорит она.

— Кип — козел!

Факты, которые сообщает мне подруга, доказывают мою точку зрения. Кип Максвейн — легендарный «модельный кобель» (очевидно, я определила не все категории). Это хобби он не бросил, несмотря на то, что уже год женат на американской модели Кэрри и у них трехмесячный сын, которого назвали Ньютон (в честь фотографа Хельмута, а не сэра Исаака). Кэрри и маленький Ньют живут в Гемпшире, городке в часе езды от Лондона (если ехать не в час пик, как сказала Кейт). Неудобное дорожное сообщение ему очень даже удобно, потому что почти все вечера он проводит в студии, чтобы избежать «утомительной» поездки домой).

— Утомительной! Да, сказала бы я тебе, что его так утомляет, — горько говорю я.

— Старайся на этом не зацикливаться, — советует Кейт.

Как не зацикливаться? Минуту мы молчим, потому что струйки слез превращаются в потоки — я вспоминаю медвежью шкуру. Сколько других девушек на ней лежало? Кошмар.

— Я чувствую себя такой дурой!

— Ты не дура, — заверяет меня Кейт. — Послушай: я понимаю, что сейчас тебе очень плохо, но я надеюсь, что это не… повлияет на твое решение. Ты ведь останешься, правда?

— Не знаю.

— А заказ «Вот» в силе? — спрашивает она.

— Надо узнать.

— Так узнай.

Из «Вог» не отменили заказ, говорит мне Сигги по телефону, а уточнили время: в начале сентября. Тогда они, скорее всего, и будут снимать, потому что «сейчас все порядочные фотографы уезжают из города». Все непорядочные тоже. Сигги знала о Кипе, конечно. Теперь она убеждает меня остаться.

— Он чувствует себя омерзительно, уверяю тебя, — говорит она, — и это должно стоить ему восьми страниц.

Не меньше!

— Так почему ты все-таки решила вернуться? — спрашивает мама.

Мы на кухне в Балзаме — она попросила помочь ей «расправиться» с урожаем цуккини. Я беру нож и пожимаю плечами.

— Решила, что так будет лучше.

— Это как-то связано с парнем, который кричал: «Любимая»? — спрашивает мать.

Она ошибается по поводу конкретики, но общая идея? В тютельку! Впрочем, я совершенно не хочу вспоминать обо всем, что связано с мистером Максвином. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

— Не то, чтобы, — отвечаю я.

Мама смотрит на толстый ломоть цуккини, который я срезала вместе с кожурой, и хоть на этот раз оставляет меня в покое.

А Кристина жаждет подробностей — и побольше, побольше. Она провела все лето в местной книжной лавке и истосковалась по новым впечатлениям. Мы лежим на набережной. Я перекатываюсь на спину и уже собираюсь ей все рассказать, но решила сначала закурить. Дома курить нельзя, и я уже просто изнываю.

— Ой, Эм, ты стала курить? — Кристина подается вперед, и ее глаза моментально становятся круглыми как трубы на срезе. — А кокаин? Ты его до сих пор нюхаешь? Да?

Боже правый, моя подруга — хуже чем трезвенница.

— Нет, завязала, — говорю я, и желание поделиться новостями как-то пропадает.

В конце концов я излагаю Кристине цензурированную версию событий «детям до шестнадцати», которая даже близко не стоит к правде. После этого я избегаю встреч с подругой.

Неделя цуккини-терапии (десять запеченных цуккини, четыре дюжины печений с цуккини и изюмом, три кастрюли цуккини, тушенных с чечевицей, и большой бачок «мешанки» из цуккини и тофу — все это навязано обитательницам приюта, одна из которых пробормотала себе под нос: «Быть зеленым нелегко»), и я возвращаюсь в университет, где живу с тремя замечательными подругами: Мохини, Пикси и Джордан, которых не рвет (по крайней мере, не чаще, чем обычных студенток) и которые не называют меня идиоткой.