Руки у Флоры действительно идеальные: меньше моих, пальцы длинные и тонкие, ногти — десять идеальных овалов праздничного красного цвета, на коже ни единого пятнышка. Флора как будто ни с кем не дралась и не царапалась, не расчесывала комариных укусов и брат не прищемлял ей руку автомобильной дверью.

— Я ношу перчатки двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. Всю работу по дому и во дворе делает мой муж.

— Ух ты! — говорю я. Наверное, муж Флоры — «ручной» фетишист.

Ассистент вешает трубку.

— Кип будет через пять минут! — кричит он, и три остальных ассистента начинают еще больше суетиться.

Я с удивлением смотрю на часы. Очевидно, если вы ведущий модный фотограф Лондона младше сорока и ставите хорошее освещение на крупные планы, вы богаты, знамениты и можете являться на съемочную площадку к одиннадцати.

— Девушки, можно, мы сделаем поляроидный снимок? Руку на щеке? — спрашивает Пенни.

Пальцы Флоры ползут по моему лицу, пока ассистент не кричит: «Есть!»

Выстреливает вспышка.

— Вы, может быть, и модель ног? — спрашиваю я у Флоры.

Неловко вести светскую беседу с человеком, который с вами в такой интимной позе. Молчать еще более неловко.

Она ахает:

— Модель ног? О боже, ни за что!

Поляроидный снимок рассматривают. Мириам подходит к площадке, вооружившись ножницами.

— Нам нужен в кадре кусок манжеты, — объясняет она и срезает тафту с моего предплечья. Она уже прикрепляет рукав к руке Флоры, как вдруг хлопает дверь и раздается голос:

— Мать честная, да у нас Рождество в июле!

— Кип! — кричит Пенни.

Я поднимаю глаза, и все внутри меня вздрагивает — снаружи, видимо, тоже, потому что стул чуть не падает. Ведь Кип Максвейн — это Кэри Коннери!

— Осторожно, руки! — визжит Флора.

Я ухитряюсь поставить ноги устойчивей и распрямить руки, но я вся дрожу. Кип — Кэри? Невероятно!

— Кип!

Пенни обнимает его и добавляет:

— Флора и Эмили на площадке.

— Привет, Флора…

Кип машет рукой и небрежно подходит к нам.

— Здравствуйте, мисс Вудс, — шепчет он. Его губы трогает хитрая усмешка. — Или, лучше сказать, Фанни?

Я уже потеряла всякую надежду. Завтра я хотела отнести «Тома Джонса» в магазин и сказать Эдвине, что она меня не за ту принимает. Но вот он, Великий Шотландец, наклоняется ко мне, в черной водолазке и джинсах, загорелый и мужественный, гораздо красивее, чем мне казалось. Его темные волосы все так же мило взлохмачены. Карие глаза блестят в свете ламп. Губы маняще полные.

Я делаю глубокий вдох.

— З-здрав-ствуйте, — наконец с запинкой выговариваю я. — Спасибо за книгу. Мне очень понравилось.

Кип протягивает руку и легко касается моей щеки, которую я больше никогда не буду мыть! Его улыбка становится шире.

— Пожалуйста. Рад, что вам понравилось.

— Книга? Какая книга? — спрашивает Флора.

— Так ты все-таки знаешь Кипа! — говорит Марко.

— Фанни? — удивляется Селеста.

— Чудесно, Эмили! — Пенни хочет воспользоваться нашей игривой беседой для своей кампании. — Нам нужны энергичные и кокетливые снимки. Рождественское утро Рождества. Ты только что открыла свой подарок и довольна, как кошка!

Я смотрю в объектив и буквально сияю: нет ничего проще.

Вообще-то, весь день проходит ужасно. Через несколько кадров становится ясно: либо агент дал Флоре не ту информацию, либо «ручная дива» сама так решила, но она считает наши совместные съемки своим соло, а мое лицо — реквизитом. Она сдвигает мою щеку вправо, я тяну ее влево. Она толкает кожу вверх. Я — вниз. Наконец у меня начинает болеть шея, и для вида «смущения и восхищения» мне приходится игриво куснуть ее за палец. Несколько кадров спустя, когда мы переходим в позу «любовно погладить сережку», Флора мстит мне, «случайно» попадая мизинцем в ноздрю. Когда кровь из носа останавливается и приносят новую блузку, на площадке я остаюсь одна. Кип отослал Флору домой.

Но в мастерской Санты по-прежнему неурядицы. В районе полудня Пенни превращается в «расстроенного» клиента. Это положение маятника выражается в ее уверенности: все снимки «не совсем хороши». А значит, что мы снимаем каждый комплект украшений с тремя разными блузками и двумя разными прическами, только чтобы удостовериться, что мы все «покрыли». Весь остаток дня Марко вычищает у меня из носа запекшуюся кровь (визажисты то и дело играют роль «мамочки»: убирают всякие каки из глаз, достают пищу из зубов и утирают носы, но можете мне поверить, нет ничего унизительнее, когда вам ковыряют в носу в присутствии восьми человек, в одного из которых вы по уши влюблены). Что самое худшее, шесть часов подряд мы слушаем одну и ту же подборку рождественских песен.

Все плохо, но это совершенно неважно. Все равно я на седьмом небе, и каждый раз, когда Кип ухмыляется или подмигивает — нет, каждый раз, когда он просто на меня смотрит, — я воспаряю еще выше. Марко приходится чуть сбавить румянец, и глаза у меня блестят слишком сильно, потому что впервые за все время работы моделью я смотрю в объектив и чувствую то, что обычно притворное: я энергична. Кокетлива. Довольна, как кошка.

Когда съемки кончаются, я знаю, чего хочу, и готова ждать вечно. Я возвращаюсь в гримерку и звоню Сэм, чтобы отчитаться о своем дне. Я завариваю чай. Я медленно снимаю лак, хотя он обычного нейтрального тона. Я чищу зубы. Я полощу горло. К тому времени как я возвращаюсь на площадку в своей розовой мини (теперь с более подходящим белым топом), играет Луис Армстронг. Вокруг суетятся два ассистента: задувают свечи, снимают украшения, раскатывают медвежий коврик. Кип сидит за своим столом и просматривает стопку писем. Все остальные ушли.

Я подхожу к елке. Ее ветки за день расправились.

— Лучше ее не убирайте, — говорю я, вдыхая аромат мягких игл. — Так хорошо пахнет!

— Да неужели? — Кип подходит ко мне так близко, что я ловлю другой аромат: сандаловое дерево и чуть-чуть специй. Когда он касается ветки, его пальцы слегка задевают мои. — Может, и не стану, — говорит он и отворачивается, осматривая комнату. — Все равно ребят пора отпускать — пятница.

Я улыбаюсь: да, гони их всех домой!

— Рад был вас снова увидеть, Эмили.

Кип пожимает мне руку, возвращается к столу и с головой погружается в почту.

Рукопожатие? Я несусь к метро, топая так громко, насколько это возможно резиновыми подошвами. Рукопожатие? Он что, больной? Сначала флиртует в отделе поэзии. Потом дарит книгу. Потом заказывает меня на съемки. А потом… жмет руку? Джордан говорит, что ни один мужчина не будет покупать девушке дорогой подарок, если он не хочет с ней переспать. Пикси говорит, что мужчины постарше любят ухаживать долго. Кейт согласна и с той, и с другой. А он… пожал мне руку?..

Я смотрю не в ту сторону и осознаю свою ошибку, только когда мне сигналят. Я отпрыгиваю назад. Он. Пожал. Мне. Руку. Как жаль, что Кейт уехала! Жаль, что я не уехала в турне с «Транквилл». Может, еще успею? Позвоню ей в гостиницу и сяду на поезд.

Машина снова сигналит. Длинный гудок. Потом еще один. Я оборачиваюсь: что за…

Это Кип! За рулем винтажного «мерседеса» с откидным верхом. Он тормозит прямо передо мной.

— Я решил, что еще вас недоснимал, мисс Вудс! — говорит он. Его глаз не видно за темными очками, но он усмехается. На четком контуре скулы — ямочка. На шее висит 35-миллиметровый фотоаппарат. Он хлопает по сиденью, обитому красной кожей. — Не желаете ли запрыгнуть?

Желаю.

Он фотографирует меня по всему городу, иногда у крупных достопримечательностей — Вестминстерский дворец, Королевская конная гвардия, парк Святого Иакова — места, которые я давно хочу посетить, но все никак не соберусь. Иногда в более неприметных местах: скамейка, телефонная будка, фонарный столб. На закате Кип снимает меня на мосту с видом на Темзу.

А потом солнце заходит, загораются фонари, и он отнимает камеру от лица.

— Вот, — говорит он, — и все.

Мои руки остаются где были: за спиной. Ветерок на балюстраде треплет волосы. Кип подходит ближе. Я слегка приподнимаю подбородок. Ну же. Поцелуй меня, прямо сейчас.

— Проголодалась?

Мы проходим пару кварталов до крошечного итальянского ресторана, из тех, где скатерти в красно-белую клеточку, на старых бутылках из-под кьянти плачут восковые свечи, а на стенах висят косы чеснока.

— Закажи что-нибудь хорошее, — приказывает Кип. — И не в модельных пропорциях.

— Нет-нет, мне еще надо сбросить пару фунтов, — возражаю я. — Я возьму салат.

— Ни в коем случае!

Кип заказывает две пасты и два тирамису. Я таю. Когда он подливает мне вина, я задаю вопрос, который мучил меня не одну неделю.

— Как ты меня нашел?

— Когда ты открыла рюкзак, чтобы заплатить, я увидел твое портфолио.

— Так ты еще был в магазине!

— В отделе поэзии семнадцатого века.

— Хитро!

Кип улыбается:

— А что, нет?

— Очень даже. — Внезапно я очень смущаюсь и опускаю глаза в тарелку. — Я думала, уже никогда не смогу тебя поблагодарить…

— О, Эмили, прости, что так долго тянул, — прерывает меня Кип. — Правда, последние две недели я был в Танзании на сафари.

— Сафари?

— Не на охоте. Такой сюжет съемок.

— А, тогда ладно!

Кип обвивает ногой мою ногу и притягивает меня ближе к столу. К себе.

— Африка… Была там когда-нибудь?

Я мечтательно вздыхаю.

— Нет, но очень хотелось бы.

За едой Кип рассказывает мне о кратере Нгоронгоро, о палатках, где они спали, о зверях, которых видели. О лагере ночью. О звездах.

— Так много звезд! Небо ими просто усыпано, они такие огромные и тяжелые, — говорит он. — Чувствуешь, как они на тебя давят, словно ты часть неба.