Робин Хейзелвуд - Студентка с обложки

— Нет, — говорю я.

Литтл-Ти обижается.

— Имел я тебя! — говорит он, что не совсем верно.

Тогда я и ухожу. Никто, конечно, не замечает. Я такое же пустое место, как и те, кто остается здесь.

Дома я в этом уже не сомневаюсь.

Остатки торта стоят в холодильнике, в плотном саване из полиэтилена. Я раскрываю блюдо и отрезаю от торта большой кусок. Взбитые сливки жидковаты. Сойдет.

Доев этот кусок, отрезаю следующий. Торт легко соскальзывает в желудок.

А потом я иду в туалет — тот, что внизу, чтобы ничего не было слышно — и сую палец в рот.

Ничего.

Сую палец глубже, но поперхиваюсь и пробую снова, дольше, пока, наконец, не возникают позывы. Вскоре в мятном розовом море плавают островки недожеванной малины.

И тогда я останавливаюсь. На глазах слезы, в пищеводе жжет. Кажется, рвота попала в нос. Я хочу вытошнить все, но не получается.

Даже этого я не могу! Я никуда не гожусь.

И все-таки что-то меняется. Кейт была права, когда сказала, что я добьюсь здесь успеха. Чем больше я худею, тем больше чаша весов склоняется в сторону работы. Я снимаюсь в костюмах для универмагов «Дебенхэмс», вечерних платьях для «Маркс & Спенсер» и в топах, что вполне логично, для «Топ шоп». Мой банковский счет пополняется, и я уже начинаю откладывать на учебу. И все-таки настоящего успеха я еще не увидела. У меня нет нового редакционного материала, а без этого я вернусь в Нью-Йорк со старым портфолио — лето в Лондоне, и никаких результатов.

— А теперь у меня будут собеседования с журналами? — спрашиваю я Сэм.

— Скоро будут, — отвечает она. — Очень скоро.

В середине июля я получаю самую лакомую работу этого лета, рождественскую рекламную кампанию для «Гархартс» — шикарного ювелирного магазина на Риджент-стрит. Заказ хорошо оплачивается, но, самое главное, его снимает Кип Максвейн, которого Сэм назвала самым знаменитым модным фотографом младше сорока, человеком, чьи работы украшали страницы и обложки «Харперс & Куин», «Мэри Клер», «Татлер» и множества других журналов.

— А он вообще какой? — спрашиваю я Марко, визажиста, полного мужчину с козлиной бородкой, пока он накладывает на мою кожу консилер.

— Кип? — Шлеп. Шлеп. Пауза. — Ты хочешь сказать, что никогда с ним не работала? — говорит Марко. — Тогда как ты получила этот заказ?

— От магазина.

Марко кивает — мол, понятно — и наклоняется ко мне, всматриваясь в крылья моего носа. Драгоценности означают снимки крупным планом. Если показывают лицо, нужно выщипать каждый лишний волосок, закрыть каждую пору, замаскировать каждый сосудик. И не дай бог выскочит прыщ, тогда тебя с позором пошлют домой. А простуда на губах может обойтись тебе в сорок тысяч долларов.

— Если ты Кипу понравишься, с ним будет очень легко работать, — говорит Марко. — Он руководит, но не чересчур. Он не любит снимать больше трех-четырех пленок, даже для рекламы. Еще Кип устанавливает отличное освещение для крупных планов: очень красиво получается. Девушки его обожают.

Замечательно, но у меня возникает логичный вопрос:

— А что, если я ему не понравлюсь?

— Ну, тогда тебе не поздоровится.

У меня в желудке все сжимается, и не только потому, что последние два дня в нем был только зеленый салат. Фотографы иногда заходят в гримерную, и если девушка им не понравится, могут вполне отправить ее восвояси, особенно если речь о важной работе. Что, если Кип глянет на меня и решит, что не стоит тратить пленку? Мне, конечно, выплатят неустойку, но это слабая компенсация за такое унижение — а потом еще объясняться с Сигги!

В коридоре слышны шаги. Мое сердце пускается в пляс, но это всего лишь Пенни, представительница «Гархартс», дама внушительного вида в желтовато-зеленой юбке.

Она пришла, чтобы покомандовать Марко, Селестой (парикмахером) и Мириам (стилистом). Два часа спустя у меня бант из золотого ламе на голове (празднично; подчеркивает серьги), алые губы (на Рождество всегда красят губы ярко) и блузка из тафты с высоким воротником в эффектную шотландскую клетку (этого я объяснить не могу).

— Ого, чувствуешь, как пахнет Рождеством? — бормочет Мириам, поправляя мне воротник и расправляя рукава, которые торчат над моими руками с непередаваемым изяществом полиэтиленовых пакетов.

— Хо-хо-хо.

Мириам улыбается.

— Заколем тебя булавками на площадке, — говорит она и выходит.

— Эй, а брюки? — спрашиваю я.

Обычно на Рождество я прикрываюсь ниже пояса. Во всяком случае, не бегаю в прозрачных трусиках-бикини.

Мириам оборачивается.

— А они тебе нужны? — спрашивает она, хмуро глядя на мою промежность. — Снимать будут только выше пояса, а под лампами будет очень жарко.

Мне определенно нужно что-то более существенное, чем просвечивающий нейлон. После некоторых споров комбинирую блузку из тафты с собственной розовой мини-юбкой и стертыми теннисными туфлями, а потом рысью бегу на площадку.

Из стерео на полную громкость играет «Walking in а Winter Wonderland»[76]. Площадка больше напоминает мастерскую Санта-Клауса. Один ассистент тщательно разбрызгивает фальшивый снег на оконное стекло, подвешенное на шестах и прищепках. Другой украшает елочку, точнее, сторону, повернутую к объективу, хрустальными сосульками и серебряными шарами. На коленях перед мраморным камином (настоящим) стоит третья ассистентка и, насвистывая, заполняет зеленый бархатный чулок сначала пенопластом, а потом серебристыми и красными «подарками». Четвертая зажигает свечи на камине. А чуть дальше, у самого края кадра, стоят архитектурная модель Тауэра, огромный шар из резиновых лент и стеклянный аквариум, где мечется золотая рыбка. Все это закутано в медвежью шкуру — личные вещи Кипа, освободившие дорогу Рождеству.

— Эмили готова, — говорит Мириам.

Пенни круто оборачивается.

— Славненько! — кричит она, постукивая поддельным подарком себя по подбородку и осматривая мою верхнюю половину. — Ты готова для изумрудов!

Рекламные клиенты всегда «очарованы» или «расстроены» — среднего не дано. Я очень довольна, что Пенни прониклась праздничным настроением, даже если для этого мне надо выглядеть как мешок подарков из магазина игрушек. Пока я рассеянно мну свой золотой бант, охранник кладет на ближайший стол дипломат, прикованный к его запястью. Пенни открывает замок, поднимает крышку и достает из одного из отделений в пенопласте мешочек. Ей в руку падают два предмета.

— Во-первых, у нас серьги в стиле жирандоль: двадцать грушевидных изумрудов, двести восемьдесят восемь круглых бриллиантов.

Пенни поднимает серьгу. Все ахают. Серьга впечатляет: перевернутый канделябр с мигающими зелеными огнями.

— И еще у нас есть кольцо. — Открывается другой мешочек. — Изумруд-кабошон тринадцати каратов между двумя грушевидными алмазами в платине.

— Великолепно! — восхищается Марко.

— Эти штуки стоят не одну тысячу, — бормочет Селеста, точнее, шепчет, как обычно делают рядом с очень дорогими вещами.

— Четыреста тысяч фунтов весь комплект, — отвечает Пенни.

Ну, за такие деньги меня вряд ли купят. Я надеваю кольцо и ловлю им свет. Красивое. Просто дух захватывает.

— Это не для тебя, дорогая. Кольцо для Флоры, — говорит Пенни.

Что-что?

— Флора — модель рук, дорогая, — продолжает Пенни, замечая мое замешательство. — Для нашей кампании руки очень важны, а мы не знали, годятся ли твои. Кроме того, нам просто необходимо иметь человека, который умеет работать с кабошоном — там внутренние дефекты, ты же понимаешь! Вот мы и заказали Флору.

Хочу сниматься с красивым колечком! С неохотой я отдаю его Пенни, и та надевает его на мизинец.

— Я так понимаю, ты уже работала с моделью рук, Эмили? — спрашивает она.

— Конечно, — говорю я.

Если честно, нет. Понятия не имею, что сейчас будет.

— Флора?

К нам подходит миниатюрная женщина, ничем не примечательная, если не считать белых хлопчатобумажных перчаток по локоть.

— Эмили, это Флора, — говорит Пенни.

— Рада познакомиться!

Я протягиваю руку. Флора приходит в такой ужас, словно я ее ударила. И впридачу оскорбила. Она отмахивается от моей руки, словно та воняет, и снимает перчатки, под которыми оказываются другие, короткие.

— Я думала, у меня съемки соло! — кричит она. — Мой агент сказал, пять соло!

Как это — соло, удивляюсь я.

— А, кадры рук!

— Ну, я же модель рук! — фыркает она.

Боже, не смешите меня.

— У тебя пять снимков, Флора, — ровным тоном говорит Пенни. — Два с Эмили, и еще три вместе.

— Вместе? — Перчатки исчезают под мышками, словно подпадают под программу защиты свидетелей. — Я не снимаюсь вместе. Я работала для «Кьютекс»! — Пауза. — Я снималась для «Овалтин»! — Долгая пауза, барабанная дробь и… — Я девушка «Палмолив»!

Я не могу устоять перед искушением.

— То есть, рука «Палмолив»?

Флора разворачивается на каблуках.

— Я ухожу!

Несмотря на обнадеживающее заявление, Флора уходит всего лишь звонить своему агенту. Тот, как видно, сказал ей соглашаться на все условия, потому что несколько секунд спустя мы уже сидим вдвоем у заснеженного окна. Для крупных планов освещение требует такой точности, что модель обычно сидит, как я. А я сижу на табуретке, широко расставив ноги; Флора скорчилась между ними; ее рука, уже без перчатки, но с кольцом, изящно покоится на белой отражающей доске, которая лежит на столе перед нами. Флора все еще злится. Крякает так, что даже Дональд Дак не поймет. Я думаю, надо разбить лед.

— Ваши руки — как вы сохраняете их в таком идеальном состоянии? — спрашиваю я.