— Чем плохо жить своим домом? — Миртл пропустила мое восклицание мимо ушей. — Все живут.

Я незамедлительно клюнул.

— Я не такой, как все!

— А мог бы стать таким же! Если бы только… если б ты… — Она отступилась от буквы, но не от сути. А суть была ясна, как день.

Выговорить слово «женился» у Миртл не повернулся язык. За весь разговор мы не сказали его ни разу. Я не мог заставить себя произнести его, словно малое дитя, которое страшится даже назвать то, чего страшится. И похоже, моя нерешимость передалась Миртл.

Беда в том, что Миртл не вполне заблуждалась насчет меня. Она затронула во мне давно умолкнувшую романтическую струнку, и я поверил, что, будь я влюблен без памяти, я и правда хотел бы, чтобы она постоянно была рядом. Мне открылось на миг, что таится за ее представлением о постоянстве, как много оно обещало бы мне, если бы я был другой человек.

— Милая, зачем продолжать этот тяжелый разговор? — Я покачал головой. — Зачем говорить о шелухе, когда настоящие причины глубже? Я просто не могу, чтобы рядом со мной был кто-то еще. Сам не знаю почему, но я твердо убежден, что хочу… — я поискал нужное выражение, — …продолжать свой путь в одиночку.

Это прозвучало не совсем обычно: можно подумать, я снаряжался идти на Северный полюс. Миртл ничего не сказала.

— Всегда на том стоял, киска.

— Это верно. Ты с самого начала позаботился меня предупредить.

— А ты не поверила?

— Поверила. Тогда.

— А теперь что же?

— Теперь иначе. Мы не были так привязаны друг к другу.

— Это не меняет дела. Девочка, я — сложившаяся личность. Я уже не стану другим. — Миртл больше не слушала меня, и я тихо прибавил: — Даже под благотворным влиянием женщины!

Мы помолчали. Я продрог. Ночь была темная, облачная — безветренно, но свежесть пробирает до костей. Первый раз, кажется, я раньше, чем Миртл, заметил, что холодно. Я взял ее за руку и помог подняться. Мы двинулись к выходу. Миртл пошла не в ту сторону, где был ее дом, но я незаметно повернул ее в нужном направлении.

— Что же нам делать?

Ее голосок звучал негромко и уныло, глаза устремлены были к небу. Но мне послышалась в нем и спокойная решимость человека, который трезво оценивает обстановку. По-прежнему не глядя на меня, она повторила вопрос. Мы достаточно хорошо понимали друг друга: я знал, что она спрашивает, не лучше ли нам расстаться.

Я уклонился от ответа.

— А ты сама что думаешь?

Я услышал, как у нее перехватило дыхание. Она знала, что это, в сущности, не вопрос.

— Киска, ты считаешь, что я… что мне лучше не искать с тобой новых встреч?

— Совсем не встречаться? Невозможно! — Ее голос окреп и зазвенел взволнованно.

Кончать надо с этой историей, подумал я.

— Я не должен был допустить до всего этого…

— И не вижу, зачем это нужно! — перебила Миртл, обрывая мое суесловие.

— Но какой же тогда выход? — Я разразился пространной речью. Мы стояли на перекрестке; с диким лязгом подкатил ремонтный вагон, заваленный инструментом и прочими железяками. А кругом была ночь.

Миртл что-то сказала.

— Ты что говоришь?

— Да это я так, все то же.

Мы умолкли, обессиленные. Бесцельно посмотрели, как два молодых полицейских в плащах закрылись в тесной будке с полицейским телефоном — на крыше будки мигал красный огонек.

— Думаю, тебе надо будет так и смотреть на вещи, — сказал я.

— Не могу… И никогда не смогу, наверное.

Мы тронулись домой, так ни на чем и не порешив. У ее дома мы стали и взглянули друг на друга. Когда мы теперь встретимся? Спросить мне не хватало духу.

— Так ты хочешь, чтобы я приехала в воскресенье? — кротко спросила Миртл.

— Да. Но я не имею права тебя звать. После всего…

Мы держались за руки.

Наконец я пробормотал:

— Я, во всяком случае, там буду…

— Тогда я приеду, конечно.

Мы шепотом пожелали друг другу спокойной ночи.

Я зашагал домой той же дорогой, по какой, бывало, с такой пьянящей радостью мчался на велосипеде воскресными вечерами. Я был совершенно опустошен. К чему привело наше объяснение? Много ли в нем пользы? Интересно, что думает Миртл. Мне по крайней мере стало ясно, что всему у нас с нею предначертан конец. Я шел и едва сдерживал слезы.

Глава 5

В НЕМИЛОСТИ

Отныне отъезд в Америку начал рисоваться мне в куда менее расплывчатых чертах.

До поры до времени мне как будто ничто не угрожало в моем педагогическом прибежище. Со дня памятной беседы на спортплощадке мы с Болшоу жили в ладу, и директору, как я мог заключить, не столь часто приходилось выслушивать жалобы о моей безответственности, нерадивости и прочих разновидностях нравственных изъянов. При всем том я с безмерным удовольствием предвкушал, как в конце триместра вручу заявление об уходе. Высший шик — удалиться самому, когда не грозит опасность, что тебя выставят.

В одно прекрасное майское утро я сидел на школьном дворе и подсчитывал, какие горы забот приносит поприще, навязанное мне судьбой. На асфальте выстроились в ряд вековые липы, и во время летнего триместра я разрешал шестиклассникам сидеть и работать в их тени. Худо ли: сверху жарит солнце, за оградой деловито спешат куда-то девушки в летних платьях, снуют взад-вперед ярко-красные автобусы…

Дожидаясь, пока шестой класс во главе с Франком вернется с молитвы, я составлял список вопросов по физике, какие, вероятнее всего, будут задавать во время предстоящего экзамена на школьный аттестат. У меня, если верить школьникам, был отличный нюх на это дело. Мой талант пользовался широким признанием, и ученики в целях его поощрения не раз предлагали, чтобы я выдавал информацию каждому в отдельности за денежную мзду, а не делился ею за так со всем классом сразу.

Внезапно я уставился на итоги своей ворожбы невидящим взглядом. Чем это я занимаюсь? Почему не тружусь над созданием литературного шедевра? Ответ: я уже создал шедевр, но мое письмо к мисс Иксигрек принесло мне только уведомление о том, что она путешествует по Балканам. Но зачем мне составлять этот путеводитель по морю неведомого? Нет ответа. Просто это входит в число обязанностей, которые я принужден выполнять, дабы заработать себе на хлеб насущный и кров.

Из школы донеслись звуки песнопений. Заиграла фисгармония, и школьники затянули: «Блаженны чистые сердцем». Как ни странно, многие из них, несмотря на все свои художества, ухитрились сохранить сердце чистым. Путем несложных наблюдений я пришел к выводу, что невинными младенцами их не назовешь, это видно невооруженным глазом; но тем же невооруженным глазом видно, что настоящая скверна их не коснулась. Душевная чистота — явление особенное и редко доступное пониманию записных праведников. Я мог бы рассказать об этом еще немало.

Из школы показался Фрэнк, четкой, красивой походкой подошел ко мне.

— Хотел вас увидеть, пока не набежали другие. — Он смущенно опустил взгляд на кончик длинноватого носа. — Вы не слышали, что стряслось в субботу вечером? Тревора задержали за неосторожное вождение машины.

Теперь вы, надеюсь, видите, какого рода заботы преподносило поприще, навязанное мне судьбой.

Фрэнк удрученно покрутил головой.

— Вот такая чертовщина.

— И что теперь его ждет?

— Прокол, надо полагать.

— Ох, и шуму будет!

Мы с Фрэнком обменялись взглядами.

— Здрасьте! — К нам неслышно подкрался Тревор. Голова его золотилась на солнце. Иногда его бледная вострая мордочка носила печать отъявленного беспутства, иногда светилась ангельской непорочностью. Сегодня, когда очень кстати пришлось бы ангельское выражение, она, как назло, носила печать беспутства. — Слыхали, нет? — нараспев и чуть гнусавя спросил он.

— Ты что, был под мухой?

— Если бы! А то ведь ничего не нарушал. Я думаю, постовой ко мне придрался от скуки. Что якобы на углу Парковой я поехал на красный свет.

— А свидетели были?

— Были. Другой легавый вывернулся, со стороны парка. Из любителей лезть в чужие дела, которые ходят, не дают людям поваляться на траве.

— Уймись ты, Христа ради! — Фрэнк ухватил его за шиворот и тряхнул.

— Ты был один?

— Нет. С девушкой. — Тревор вялым движением отвел назад волосы, упавшие на лоб, когда Фрэнк тряхнул его, но на лице его было написано нескрываемое, вызывающее, дерзкое торжество.

Я всегда знал, что мы когда-нибудь хлебнем горя с этим Тревором.

— Я и не думал ехать на красный свет…

Фрэнк перебил его:

— Тихо! Идут Бенни и Фред.

Сияя под стать майскому солнцу, подошли упомянутые двое. Фред на мотив «Блаженны чистые сердцем», сюсюкая, напевал песенку, которую придумывал тут же, на ходу: «Учиться неохота мне… Сидел бы да мечтал, ля-ля… Мечтал бы про любовь…» Он замолчал.

Бенни подскочил ко мне сзади:

— Что это вы пишете, сэр? Вопросики нам составляете, да? — Он густо сопел мне в затылок.

— А я, — сказал Фред, — составлю список вопросов, которые нам задавать не будут. Чтобы знать, чего не учить.

В прошлом году, надо сказать, все они благополучно сдали экзамены и прикидывались, будто этот обязательно завалят.

Фрэнк с Тревором вынули гребенки и принялись приводить в порядок прически. Бенни и Фред, старательно работая на публику, несколько утихомирились. Я стал собирать домашнюю работу, которая была им задана в пятницу.

Краем глаза я заметил, что через двор шествует Болшоу. Он поманил меня рукой. Делать нечего, я поднялся.

Мы вошли в лабораторию. Молчаливые оболтусы за столами подняли головы и опять уткнулись в тетради. Под предлогом подготовки к экзаменам классы, которые вел Болшоу, весь летний триместр занимались повторением пройденного — про себя.