Уильям Купер - Сцены провинциальной жизни

Я не задал деру. Меня захлестнула нежность, и я привлек Миртл к себе. Какой мне был резон давать деру, когда я еще не заикнулся о том, чтобы ей устроиться на работу в Америке.

Я заикнулся. И ничего хорошего из этого не вышло.

Вероятно, на меня напала исключительная тупость и несообразительность — во всяком случае, лучшего я придумать не мог. Я говорил себе: «Как странно: неужели она не видит, что если добьется успехов на службе, то сможет уехать со мной в Америку?» И не поручусь, что не прибавлял к этому: «А в Америке — как знать, может, и замуж выйдет за меня».

Увы! Поток времени мчал нас неумолимо. Я только напортил еще больше.

— Мир погружается в хаос, — говорил я. — И если каждый из нас позаботится о том, чтобы постоять за себя, честь ему и хвала.

Незаметно было, чтобы Миртл следила за ходом моей мысли. Ее, кажется, меньше всего занимало, как постоять за себя в мире, который погружается в хаос. Ее сейчас занимали только личные дела, и шагнуть за их узкие рамки она была бессильна.

— Я уверен, что ты могла бы устроиться на работу в Америке.

— Зачем это?

— Если мы сообща решим уехать.

— А-а, ты вот о чем! — Миртл отодвинулась, словно показывая, что такая мысль неприятна, неинтересна, да и несбыточна.

Я не знал, как набраться храбрости и сказать ей, что для нас отъезд в Америку — дело решенное. «Ты должен сказать! Должен!» — твердил я про себя. И сказал:

— Не сомневаюсь, что ты преуспела бы в Америке.

Миртл закинула голову назад и взглянула на меня. Глаза у нее были круглые, и золотистые, и манящие до невозможности. Я стиснул ее в объятиях. Как видите, я не только туп, но и никуда не гожусь как мужчина.

Разговор еще продолжался какое-то время, но я вел его так неуклюже, что не стоит пересказывать. Я шел напролом, а для таких уклончивых, податливых натур, как Миртл, сущее наказание, когда идут напролом. Мои попытки установить, имеются ли у фирмы, на которую она работает, заказчики из-за океана, ни к чему не привели. Миртл отвечала невпопад. Я буквально терзал ее, и больше ничего. Каждый из нас прочно сидел в плену у самого себя, сам по себе, наглухо отрезанный от другого.

В конце концов беседа перешла на пустяки. Я сделал вывод, что Миртл страдает скудостью интересов. И предложил сходить в кино.

Миртл немедленно ожила. Что это было — скудость интересов, лень, инстинкт самосохранения? Кто знает. Мы отправились в кино.

Вот чем завершился мой первый шаг к тому, чтобы осуществить принятое решение. Я сделал еще один шаг. Из Оксфорда должен был приехать Роберт — повидаться с друзьями. Я пригласил его за город на воскресный ленч и попросил, чтобы Миртл приехала тоже. Том не должен был помешать: он вез Стива в Лондон смотреть «Чайку». Я надеялся, что, когда Роберт как следует, без помех, разглядит Миртл, он сочтет, что она достойна войти в отряд беженцев.

На душе у меня было неспокойно. До сих пор Роберт считал, что Миртл решительно недостойна стать членом нашего отряда. Когда они только познакомились, он потом говорил, что все его слова отскакивают у нее от лба как от стенки горох. Допускаю, что Миртл трудно принять за образец вдумчивости и глубокомыслия, и все же, отзываясь о ней подобным образом, Роберт был не в меру суров и несправедлив. Поскольку отзыв исходил от Роберта, с ним приходилось считаться. Я был уязвлен. Пускай мы с Миртл наглухо отрезаны друг от друга, пусть каждый сам по себе и все такое, но в ту минуту, когда Роберт говорил, что его слова отскакивают у нее от лобика как от стенки горох, Миртл была моя избранница, моя любовь, моя подруга — частица моего существа.

Миртл наотрез отказывалась приехать на дачу, раз там будет Роберт, я едва уломал ее.

— Я буду лишней, вот увидишь, — повторяла она. По-моему, ей было легче внушить себе, что она ревнует меня к другу, чем признаться, что он внушает ей страх.

Робела же она от сознания, что Роберт — преподаватель Оксфорда, ошибочно принимая духовное превосходство за преимущество в общественном положении. Миртл чувствовала себя до крайности неловко в присутствии людей, которых ставила выше себя на общественной лестнице; по-настоящему свободно она держалась только с теми, кого ставила ниже, и оттого оборачивалась к Роберту самой невыигрышной стороной.

— Ты не можешь быть лишней, киска, — уговаривал я ее. И поддал жару: — Роберт сам хочет тебя увидеть.

Миртл покосилась на меня с недоверием. А я подумал, как обидно, что судьба послала мне подругу, которая избегает моих друзей.

Тем не менее воскресным утром Миртл с веселой улыбкой подкатила к даче.

— Я обогнала Роберта. Он шагает пешком. — Она плутовато подмигнула. — Я сказала, что мне некогда останавливаться, ты уже заждался.

Я приободрился. Подошел Роберт. Мы наведались к «Псу и перепелке» и угостились знатным ленчем. Мы с Робертом толковали о литературе. Миртл только глазами хлопала. Она осушала несчетные кружки пива. Роберт только глазами хлопал.

В прекрасном расположении духа мы направились к моему домику — и застали в домике Тома. Он утром вернулся из Лондона. Роберт обрадовано поздоровался с ним. Миртл тоже. Я — нет.

— Я привез одно письмо, чтобы вы с Джо почитали. Том вытащил из кармана письмо, и оно пошло по рукам.

Письмо было от какой-то американской ассоциации бухгалтеров-экспертов. Том вел обширную переписку, наводя справки о работе. Я не смел поднять глаза на Миртл. Роберта я успел предупредить, чтобы он случайно не обмолвился при ней, как далеко мы зашли в наших планах, но мне не могло прийти в голову, что на даче вдруг объявится Том. А они с Робертом уселись поудобнее и принялись в открытую обсуждать наши планы на будущее.

Если в начале разговора у Миртл еще могли быть какие-то сомнения насчет наших замыслов, они рассеялись в первые же пять минут. Я от ужаса лишился речи.

У Тома закончилась пятилетняя производственная практика, какая полагается кандидату в члены Общества бухгалтеров-экспертов, и он придавал большое значение тому, чтобы пройти в его члены. С этим произошла небольшая заминка, так как Том счел нужным повздорить с главой своей фирмы, но к июню, по его расчетам, с формальностями должно быть покончено. После чего он собирался незамедлительно покинуть Англию.

Предполагалось, что я последую за ним, как только кончится летний триместр. Себе Роберт назначил отбыть последним. Том спорил, доказывая, что неразумно тянуть до последней минуты. Я наблюдал за Миртл. Невероятно, чтобы Роберт с Томом не замечали, как действует на нее их разговор. Она в нем не участвовала — она была явно так убита, что толком даже не воспринимала его.

Теперь они заспорили о том, чем нам с Робертом зарабатывать на жизнь: литературным трудом или преподаванием. Преподавать нам обоим не хотелось. Том слегка ощетинился и сунул нам под нос статью в воскресном выпуске «Таймс» — мы ее уже видели — о бедственном положении в книжной торговле. «Один книготорговец, по его словам, не продал на этой неделе ни одной книги».

Роберт высказал предположение, что, может быть, нам с ним придется на первых порах посидеть на шее у Тома, — этот, казалось бы, серьезный разговор вообще велся в приподнятых тонах, а теперь Роберт и подавно подпустил в него беспечности и озорства. Похоже было, что Миртл того и гляди расплачется. Она встала и вышла в судомойную.

Я пошел за ней, уверенный, что застану ее в слезах, и увидел, что она достает чашки и блюдца.

— Что-то чаю захотелось, — сказала она скучным голосом.

Я погладил ее по голове. Она вдруг глянула на меня, и я узнал, что я — бессовестный предатель. Я молча повернулся и пошел к друзьям.

После чая Том уехал в город и увез с собой Роберта. Мы с Миртл остались наедине. Я не знал, куда прятать глаза. Что мне было ей сказать? Словами беды не поправишь. Мы сели на велосипеды и поехали домой, не возвращаясь больше к этой теме.

Это было наше последнее свидание перед пасхальными каникулами. Мы условились, что я позвоню Миртл сразу, как приеду в город. Может быть, время поможет ей пережить беду, и все обойдется, утешал я себя. А сердце предвещало недоброе.

За все каникулы я не получил от Миртл ни одного письма. А к тому времени, как вернулся в город, она уехала. Я названивал ей каждый день, пока наконец она не приехала назад — была пятница, и она согласилась встретиться со мною завтра, ближе к вечеру. В этот день я дежурил на школьной спортивной площадке, и она сказала, что зайдет туда. На мой взгляд, это было не лучшее, что можно придумать, но только я собрался предложить взамен что-нибудь другое, как она повесила трубку. Нет, ничего не обошлось.

Суббота принесла школьникам к открытию крикетного сезона холодную погоду с моросящим дождем. Обычно я отбывал свое дежурство с удовольствием. Ребята за игрой в крикет вели себя сравнительно пристойно, а те, что оставались в зрителях и подходили перекинуться словечком, выбирали против обыкновения не самое забористое. На спортплощадке было славно. У ворот очень кстати расположились конечная остановка трамвая и новенькая общественная уборная, но с площадки их было не видно. Слева от крикетного поля выстроились тополя, справа — дубы и яворы, а впереди, под уклоном, открывалась панорама города за легкой дымовой завесой, сквозь которую серебристо мерцали газгольдеры.

Я стоял в пальто и с состраданием следил за школьниками, одетыми в блейзеры и белые фланелевые брюки. Тщась хотя бы в слабой мере восполнить пробелы по части светского лоска, директор школы требовал, чтобы во время летнего триместра учащиеся ходили на спортплощадку в белых брюках. Этому — и пожалуй, только этому из всех школьных правил — они подчинялись и оттого выглядели страх как авантажно.