Естественно, чем ближе был момент расставания с домом, тем больше меня одолевали смешанные чувства. В глубине души мне было неловко, что я бросаю маму с Чазом. Одновременно я и сам боялся остаться без них.

Следующие четыре года прошли для меня крайне насыщенно.

Надо сказать, что науки, которые требуется осилить, прежде чем поступить на медицинский, несомненно, призваны разрушать душу. Однако моя душа была крепко защищена музыкой. Мои интересы теперь простирались далеко за пределы фортепиано, я стал изучать оркестр с его поистине неограниченными возможностями. Кроме того, я влюбился в оперу и в качестве иностранного языка взял итальянский. Теперь я мог не просто слушать «Свадьбу Фигаро» и видеть, как искусство либреттиста и композитора взаимно дополняют друг друга. Моцарт и сам по себе был велик. Но Моцарт в паре с да Понте рождал божественное пиршество чувств.

Течение моей жизни изменилось кардинально.

Сколько себя помнил, я всегда был занят тем, что мучительно продирался через лабиринт, выстроенный из тяжкого труда и повседневных забот. Теперь я наконец оказался на залитой солнцем равнине, простиравшейся до самого горизонта. Синего и безоблачного. Я даже обнаружил, что это новое, непривычное для меня состояние имеет название: счастье.

Выступая в качестве солиста с различными камерными ансамблями и оркестрами, я вскоре превратился в университетскую знаменитость. Это дало мне новую уверенность в себе, и я больше не робел при знакомстве с другими студентами, в том числе писаными красавцами и интеллектуалами.

Однако главным событием первого курса для меня стала встреча с Эви.

Это была хорошенькая и славная девушка, розовощекая, с коротко стриженными каштановыми волосами, заразительной улыбкой и большими карими глазами, лучащимися оптимизмом. Но самое важное заключалось в том, что Эви была талантливая виолончелистка.

С раннего детства — которое прошло в Эймсе, штат Айова — она стремилась подражать своему кумиру, Жаклин Дю Пре. И теперь мы с ней повсюду искали пластинки с записями Джеки в дуэте с ее мужем-пианистом Даниэлем Баренбоймом. Мы слушали эти записи до бесконечности, пока не стирались желобки на пластинках.

Хотя мы почти все дневное время проводили вместе, Эви не была для меня подругой в романтическом смысле. Мы просто видели друг в друге те качества, которые считали неотъемлемыми для лучшего друга.

Когда мы познакомились, она уже училась на втором курсе. И поначалу я заподозрил, что за ее дружеским расположением к зеленому первокурснику кроются подспудные мотивы: виолончелистам вечно требуется аккомпаниатор, а я умею играть с листа.

Думаю, в то время мы еще не до конца ценили уникальность наших отношений. Они начинались с Моцарта и Баха, а заканчивались всем миром. Наверное, это была подлинная гармония взаимопонимания.

Мы поверяли друг другу тайны, которых не доверили бы никому другому: Не только рассказывали о своих романах, но и делились самым сокровенным. Например, сомнениями о том, чему посвятить свою жизнь.

Мистер и миссис Уэбстер очень не хотели, чтобы дочь становилась профессиональным музыкантом. Они искренне полагали, что эта профессия несовместима с замужеством, которое каждая девушка должна почитать для себя главной целью в жизни.

Поступи она так, как хотели мама с папой, Эви бы пошла в местный педагогический колледж, возможно, несколько лет проучительствовала бы в средней школе, после чего устроила бы свое счастье с каким-нибудь парнем, вернувшимся в родной Эймс с университетским дипломом.

— Неужели они не понимают, что для тебя значит музыка? — недоумевал я.

Она неохотно распространялась на эту тему.

— Мама у меня хороший человек, но она искренне убеждена, что мои музыкальные «потребности» с лихвой можно удовлетворить участием в воскресном хоре и исполнением генделевского «Мессии» на Рождество.

— Откуда же у тебя страсть к виолончели ?

От тети Лили, маминой сестры. Она училась в Италии, какое-то время в составе трио гастролировала по Европе, а здесь до конца дней занималась преподаванием. Она никогда не была замужем. С пяти лет брала меня на все концерты, куда можно было добраться на машине, — иногда это занимало целый день, как, скажем, в Де-Муанс. Должна признаться, что мое восхищение виртуозами типа Рубинштейна или Хейфеца отчасти основано на том, что они не ленились тащиться сквозь пургу и метель, чтобы выступить перед нами, провинциалами. Когда Лили умерла, она оставила мне свою виолончель и некоторую сумму. Это называлось «на дальнейшее музыкальное образование Эви».

— Красивая история. Первого ребенка ты должна назвать в ее честь.

— И назову, — улыбнулась Эви. — Но только если это будет девочка!

Конечно, наше общение не ограничивалось высокими материями. Мы ведь виделись изо дня в день, а значит, неизбежно обсуждали и вполне обыденные вещи, такие, как курсовые работы, футбольные матчи или приближающийся фестиваль фильмов Жана Кокто.

Однако Эви частенько приходилось разубеждать своих парней относительно характера наших с ней отношений. Кое-кто ей так и не поверил, даже после того как она устроила мне свидания с парой своих самых симпатичных подружек. Но я был слишком заворожен своей музыкой — и новообретенной свободой, — чтобы завязывать длительные отношения с девушками.

Еще были долгие субботние вечера, когда мы с Эви, как двое истовых монахов, отринув земные наслаждения своих товарищей — пиво или боулинг, — запирались в созданном своими руками мире и работали над какой-нибудь новой пьесой.

Самыми «страстными» моментами тех лет для меня были эти совместные репетиции с Эви. Мы отдавали им столько времени, что, кажется, освоили все основные произведения, написанные для наших двух инструментов. Я обожал ее привычку машинально облизывать нижнюю губу, отрабатывая какой-нибудь особенно сложный пассаж:. Мы могли провести целый час и даже больше, не обмолвившись ни словом. Когда играешь с человеком, которого хорошо знаешь, общение происходит на инстинктивном уровне — слишком глубинном, чтобы облекать его в слова. Именно совместный опыт музицирования еще больше сблизил нас.

Конечно, мы оказывали друг другу не только творческую, но и моральную поддержку. Тут мне приходит на память один случай, когда я аккомпанировал Эви в «Сицилийской сюите» Габриэля Форе, которую она выбрала на последнем курсе для выпускного экзамена. Я достаточно твердо знал свою партию, чтобы периодически поглядывать на членов комиссии, и видел, что ее игра производит благоприятное впечатление.

Как я и предсказывал, Эви заслужила высший балл — а я заслужил от нее самые долгие и нежные объятия. На другое утро мой свитер все еще хранил запах ее духов.

Век буду благодарен ей за то, что была рядом в момент моего глубочайшего душевного кризиса: меня все больше мучил вопрос самоопределения, ибо с каждым семестром я все ближе подходил к неизбежной развилке.

Какой дорогой пойти?

Факультет никак не облегчал мне принятия решения. Со стороны педагогов это было какое-то перетягивание каната — меня тянули то в сторону музыки, то в сторону медицины. Я физически ощущал, как рвусь на части.

Эви была единственным человеком, с кем я мог об этом говорить. Она не подталкивала меня ни в ту, ни в другую сторону, зато укрепляла мою уверенность в себе, чтобы я мог сам сделать свой выбор.

— Ты вполне можешь стать профессиональным музыкантом, — заверяла она. — В тебе есть божественная искра, которая составляет разницу между техничным исполнителем и подлинным виртуозом. Да ты и сам это знаешь, Мэт, ведь так?

Я кивнул. Нет вопроса: музыку я бросать не хотел. До конца дней. Но в глубине души я не представлял себе жизни без того, чтобы тем или иным способом помогать другим людям, отдавать что-то взамен того, что даровано мне свыше. Должно быть, это стремление передалось мне от мамы.

Эви и это понимала и всеми силами старалась не влиять на меня ни в ту, ни в другую сторону. Она просто сидела и сочувственно выслушивала мои бесконечные споры с самим собой.

То лето было для меня решающим.

Пока Эви находилась на Аспенском фестивале, где посещала мастер-класс Роджера Джозефсона, я вкалывал санитаром в университетской больнице.

Помню, как-то вечером, когда я дежурил в детском отделении, одна девочка не переставая хныкала. Я сказал об этом сестрам, но те заверили, что ей уже вкололи столько обезболивающего, что она не может чувствовать никакой боли.

Тем не менее, сменившись, я подошел к ее кровати, присел и взял малышку за руку. И она вдруг успокоилась.

Я просидел у ее постели, пока не рассвело. Девочка, по-видимому, поняла, что я все время был рядом с ней, потому что, очнувшись, она слабо улыбнулась и сказала: «Спасибо, доктор».

Я позвонил Эви и объявил, что решение принято.

— Мэтью, как я рада!

— Тому, что я иду в медицину?

— Нет, — нежно произнесла она. — Тому, что ты наконец решился.

А уж я-то как был рад!

В середине последнего курса Эви получила счастливое известие, что ходатайство за нее Джозефсона возымело действие и ей выделена стипендия в Джульярдской школе в Нью-Йорке.

Она умоляла меня подать документы на медицинский в Нью-Йорке, чтобы мы могли и дальше играть вместе. Затея показалась мне заманчивой, несмотря даже на то, что Чаза приняли в Мичиганский университет и уже осенью он должен был поселиться в нашем студенческом кампусе.

Как бы то ни было, я сходил к куратору по медицине, взял пачку буклетов про медицинские школы университетов Нью-Йорка и стал их изучать.