Как и подобает, с ним был лысеющий Санчо Панса, с маниакальным упорством записывающий что-то в блокнот, а также пышногрудая голландка тридцати с небольшим лет. Дульсинея?

С первого момента собеседования стало ясно, что Франсуа имеет предубеждение против американцев. Он взваливал на них вину за все недуги современного человечества — от радиоактивных отходов до повышенного холестерина.

Француз с самым недружелюбным видом обрушил на меня град вопросов, на которые я поначалу отвечал как вежливый человек и профессионал. Но когда стало ясно, что конца этому не будет, я стал язвительно огрызаться, мысленно гадая, когда ближайший рейс на Чикаго.

Прошел целый час, а господин Пелетье все продолжал выпытывать у меня микроскопические детали моей биографии. Например, его интересовало, почему во время войны во Вьетнаме я не сжег свою повестку.

В ответ я спросил, сжег ли он свою, когда французы воевали там до нас.

Он быстро сменил тему, и мы продолжили нашу пикировку.

— Скажите, доктор Хиллер, вы знаете, где находится Эфиопия?

— Вы подвергаете сомнению мою эрудицию, доктор Пелетье?

— А если я вам скажу, что трое других американцев, с которыми я проводил собеседование, полагали, что эта страна расположена в Южной Америке?

— Я отвечу, что вам попались кретины. И не нужно было тратить на них время.

— Согласен с обоими утверждениями.

Он вскочил и зашагал по комнате. Потом так же резко остановился, развернулся и выпалил:

— Представьте на минуту, что вы находитесь в убогом полевом госпитале, в дебрях Африки, за многие мили от любого из тех мест, которые у вас ассоциируются с цивилизацией. Как бы вы в такой ситуации сохранили ясность рассудка?

— При помощи Баха, — не моргнув глазом ответил я.

— Что, что?

Иоганна Себастьяна. Или любого из его родственников. Я всегда начинаю день с пятидесяти отжиманий, пятидесяти приседаний и двух-трех бодрящих прелюдий и фуг.

— Ах да! Из вашего досье мне известно, что вы неплохо музицируете. К несчастью, в списке оборудования для наших госпиталей рояли не числятся.

— Это не страшно. Я с таким же успехом умею играть мысленно. У меня есть портативная клавиатура, я могу взять ее с собой. От нее никакого шума, зато она позволит мне сохранить гибкость пальцев и душевный покой.

Впервые за все утро мне, кажется, удалось произвести короткое замыкание в этой сети антагонизма. Какой камень он теперь в меня зашвырнет? Я был весь начеку.

— Ну что ж, — вслух рассуждал Пелетье, оглядывая меня с головы до ног, — пока что вы держались молодцом.

— Вас это как будто огорчает?

Франсуа уставился на меня в упор и с сомнением произнес:

— А как насчет антисанитарии? Голода? Страшных болезней?

— Я год проработал в приемном отделении. Думаю, меня уже не удивишь никакими медицинскими ужасами.

— А проказа? Оспа?

— Должен признаться, в Мичигане я ни одного такого случая не встречал. Вы что, задались целью меня отговорить?

— В каком-то смысле, — признался он, заговорщицки нагнувшись и выпустив мне в лицо отвратительное облако дыма. — Потому что если вы в конечном счете сломаетесь, то лучше сделать это здесь, чем в Африке.

Вдруг подала голос голландка:

— Объясните, почему вы решили ехать в страны «третьего мира», вместо того чтобы посещать больных на дому где-нибудь на Парк-авеню?

— А желание помогать людям вы в счет не берете?

— Ну, это очень банальный ответ, — заявил Санчо Панса, предварительно законспектировав мои слова. — Может, придумаете что-нибудь пооригинальнее?

Я начал терять терпение. И самообладание.

— Сказать по правде, вы меня разочаровали. Я думал, что в «Медсин Интернасьональ» работают сплошные альтруисты, а не такие прожженные циники и зануды.

Троица обменялась взглядами, после чего Франсуа Пелетье опять повернулся ко мне и в лоб спросил:

— А как насчет секса?

— Ну, Франсуа, не здесь же… Не при всех, — огрызнулся я. Мне уже было все равно, что они решат.

Его клевреты расхохотались. И сам Франсуа тоже.

— Ну вот, Мэтью, вы ответили и на другой крайне важный для меня вопрос. С чувством юмора у вас все в порядке. — Он протянул руку. — Добро пожаловать в команду.

К этому моменту я уже и сам не был уверен, что хочу быть в этой команде. Но, вспомнив, в какую даль мне пришлось лететь и через какое унижение пройти, я решил принять предложение. По крайней мере, не отвергать его с порога. Утро вечера мудренее.

Трехнедельная подготовка к поездке в Эритрею должна была начаться через день. Так что у меня было сорок восемь часов, чтобы насладиться красотами Парижа.

Я въехал в ночлежку на Левом берегу, снятую организаторами для кандидатов на поездку, и сразу решил, что она не лишена колорита. Это был клоповник, из тех, где каждая комната представляет собой воплощенное убожество (в том, что обстановка одинаково обшарпана во всех номерах, у меня сомнений не было), а каждая кровать издает страшный скрип. У меня мелькнула мысль, что Франсуа нарочно решил закалить нас перед грядущими испытаниями.

Мой брат Чаз говорил мне, что в Париже, даже если постараться, не найти плохой еды, и оказался совершенно прав. Я питался в заведении под названием «Ле Пти Зэнк», где на первом этаже надо было выбрать себе экземпляр из всевозможных экзотических ракообразных, а потом тебе его подавали наверх. Если бы у меня хватило смелости поинтересоваться названием тварей, которых я поедал, я, вероятно, не получил бы от них такого удовольствия.

Следующие два дня оказались настоящим шоком для моего организма. Задаться целью осмотреть художественные сокровища Парижа за такое короткое время — все равно что попробовать одним махом заглотить слона. Но я приложил к тому максимум усилий. С рассвета до поздних сумерек я каждой порой вбирал в себя этот волшебный город.

После того как меня выставили из Лувра, с тем чтобы сразу запереть музей на ночь, я наскоро перекусил в каком-то бистро по соседству и пешком побрел по бульвару Сен-Мишель, пока не оттоптал ноги настолько, что был не в силах больше куда-нибудь двигаться, как только вернуться в компанию тараканов в своей комнате.

Стоило мне присесть — кажется, впервые за весь день, — и я окончательно сломался перед разницей во времени, преследовавшей меня с самого прибытия.

Не разуваясь, я рухнул на кровать и моментально погрузился в постпарижскую кому.

Естественно, я в точности помню эту дату: 3 апреля 1978 года. Начался этот день, впрочем, как все другие: я побрился и принял душ, выбрал свою самую крутую рубашку (голубой батник с коротким рукавом), после чего направился на улицу де Сен-Пэр, где меня ожидал первый день подготовки к операции «Эритрея».

Ко мне уже вернулась уверенность в себе, я снова знал, чего хочу, и был готов ко всему.

Только не к ожидавшей меня засаде эмоционального свойства.

Большинство моих товарищей уже были в сборе и непринужденно общались за чашкой кофе. Франсуа Пелетье, делая короткие перерывы между затяжками, познакомил меня с четырьмя кандидатами-французами (одна из которых была очень симпатичная девушка), двумя голландцами (у одного на голове была большая шляпа, ему предстояло проводить основную часть анестезии — только не спрашивайте меня, какая тут связь).

И с Сильвией.

У меня перехватило дыхание. Это была поэма без слов.

Все в этой девушке было прелестно. Сильвию можно было назвать антиподом Медузы: та была столь страшна на вид, что одним взором обращала все живое в камень — тут от одного взгляда ты превращался в желе.

Девушка была в джинсах, тонком свитере и без всякой косметики. Длинные черные волосы собраны сзади в конский хвост. Но этой простотой вряд ли можно было кого-то обмануть.

— Не делай поспешных выводов из ее внешности, — предостерег Франсуа. — Сильвия — искусный диагност, поэтому я взял ее, невзирая даже на то, что дед у нее был фашист, а отец всеми силами способствует распространению рака легких.

— Добрый день, — выдавил я, хватая ртом воздух. — Грехи ее деда я еще могу понять, но в чем заключается канцерогенность ее отца?

— Все очень просто, — усмехнулся Франсуа. — Его фамилия — Далессандро.

— Владелец «ФАМА»? Итальянского автомобильного концерна?

— Вот именно. Главный загрязнитель шоссейных и прочих дорог. Не говоря уже о вредных отходах их производства… — Франсуа произносил это с каким-то извращенным восторгом.

Я взглянул на девушку и спросил:

— Он меня опять разыгрывает?

— Нет, все правильно. Обвинение обоснованно, — призналась она. — Прошу обратить внимание, что наш апостол Лука забыл упомянуть, что мой экологически грешный отец в войну воевал на стороне американцев. А вы сами откуда, Мэтью?

— По случайному совпадению, из еще одной столицы автомобилестроения — Диборна, штат Мичиган. Только моя фамилия не Форд.

Франсуа, показывая на меня пальцем, шутливо предостерег:

— Между прочим, Сильвия, с этим типом надо держать ухо востро. Это он только притворяется таким простачком с крестьянской фермы. А на самом деле он профессиональный пианист и владеет итальянским.

— Правда? — Она взглянула на меня с уважением.

— Ну, до вашего английского мне очень далеко. Но когда вы всерьез занимаетесь музыкой, итальянский вам просто необходим.

— Un amante dell opera? Вы любите оперу? — живо спросила она.

— Да. А вы?

— Безумно! Если вы родились в Милане, то неизбежно будете сходить с ума по двум вещам — футболу и опере. La scalciata и La Scala.

— И la scallopina[1], — добавил я, гордый своей эрудицией.

В этот момент Франсуа прорычал:

— А теперь все займите свои места и закройте рот! Коктейль будет позже.

Разговор моментально стих, и мысли присутствующих сосредоточились на медицине.

Все расположились как кому удобнее. Сильвия и еще двое сели прямо на пол, по-турецки.