Еще совсем недавно она жаждала одиночества, но сейчас эта перспектива расстроила ее.

Жоржетта резко вскинула голову, тряхнув уложенными кудрями.

— Мне необходимо поговорить с Шарлоттой, но думаю, что мы уедем с остальными.

Какой добрый жест с ее стороны, подумала Кэтрин, ускорить из-за подруги отъезд. Да, но она еще не услышала того, что ожидала.

— Мне кажется, что будет лучше, если я освобожу дом от своего присутствия, да и от моего слуги тоже, как можно скорее, — тихо сказал Рован.

— Да и я тоже. — Алан улыбнулся Кэтрин.

Перри, устремив взгляд на Мюзетту, промолчал.

Да и в гостиной они не задержались — кончилось время отдыха и игр в слова. Они попрощались вежливо, но как-то напряженно. Даже поклон Рована, с каким он приложился к руке Кэтрин, был почтителен и безличен.

Ее голос также был сдержан.

Ничего не было сказано о турнире следующего года. Причина, по которой они не коснулись в разговоре этой темы, имела мало общего с тем фактом, что он может не состояться, а просто, наверное, потому, что никто не хотел говорить об этом заранее.

Все, кажется, с облегчением ушли в свои комнаты.

Она пошла к Жилю и обнаружила рядом с ним Като. Кэтрин попыталась отослать дворецкого отдыхать, чтобы остаток ночи быть с мужем, но Като и слышать об этом не хотел. Он, правда, и прошлую ночь был здесь, но днем его сменил французский доктор, как он выразился, и он смог поспать. А сейчас он не устал, да и делать-то нечего, только ждать. Сердце хозяина или поправится, или нет, все в руках Господа, а не старого Като. Пусть-ка лучше она идет отдыхать и не беспокоится. Он позовет ее, если что-то изменится.

Кэтрин не хотела уходить и ложиться в свою постель — она была пустой, холодной и слишком большой. Она, наверное, там вообще не сможет уснуть. Но ничего не поделаешь, придется снова к ней привыкать.

Она взялась за серебряную ручку двери, соединяющей спальни, ее и мужа, но дверь была заперта и ключа не было. Она вопросительно посмотрела на Като.

— Я не знаю, мадам Кэтрин, на самом деле не знаю. Может, это сделала Дельфия или французский доктор?

— Может быть. Не беспокойся, я обойду кругом.

Закрытая дверь в комнату Жиля? Что бы это значило? Не подозревает ли ее доктор Мерсье в том, что она может причинить своему мужу зло. И все же она не могла винить его.

Никогда еще разница в их возрасте не казалась такой огромной, как в эти часы. Соблазн быть свободной от всех своих обетов никогда еще не был таким сладким… К ее стыду, какой-то внутренний голос тихо спрашивал: «Что будет, если Жиль умрет?»

Нет, она не будет думать об этом, не смеет. Она тряхнула головой, чтобы отбросить эту мысль, и вошла в спальню.

— Я бы открыл тебе дверь, но не думаю, чтобы это понравилось Като.

Рован.

Расслабленный, чувствующий себя буквально как дома, заложив руки за голову, устроившись на подушках, он лежал на середине кровати.

Она уставилась на очертания Рована в золотом свете единственной свечи у кровати, и ее выстраданное спокойствие полетело ко всем чертям.

Она думала, что уже не увидит его до отъезда, и приготовилась к этому. А теперь знала, что это не так.

Кэтрин выглянула в холл и быстро закрыла дверь. Взволнованно спросила:

— Ты закрыл дверь к Жилю?

— Так, кажется, будет лучше.

— Что-нибудь случилось? — Она видела, что его ноги босы, а ботинки ровно стоят у кровати. Он вдруг резко сел и легко соскользнул с высокого матраца. Подойдя к двери, которую она только что прикрыла, он запер ее. Повернувшись к Кэтрин, произнес:

— Мы с тобой не закончили одно дело.

Он потянулся к ней и крепко прижал к своей твердой груди, и ее глаза буквально окунулись в земную глубину его взгляда. Он наклонил голову и коснулся ее губ. Ее должна была разозлить его самоуверенность, она должна презирать его убежденность в своей правоте и несомненность в том, что она подчинится ему. Но она не испытывала таких чувств.

Случилось то, что она хотела, что было необходимо — он доказал, что не был так безразличен, когда говорил о своем отъезде и холодно прощался. Сердце ее радостно подпрыгнуло, и она со счастливым облегчением прильнула к нему. Он так крепко прижал ее к себе, что невозможно было дышать. Да это и не имело никакого значения, ей совсем не нужен был воздух, когда внутри нее столько любви.

В его прикосновении было столько нежности, сколько силы было в объятии. От него по-прежнему пахло выглаженным бельем, кожей, лосьоном для волос и чем-то теплым, мужским. А губы пахли портвейном и бесконечной решимостью. Ее губы горели, и она уступила с какой-то нежной грацией, как бы приглашая его в дальнейшее. И он тут же воспользовался ее страстной податливостью, проведя языком по кончикам ее фарфоровых зубов, играя с ее языком, умело и терпеливо разжигая ее.

И Кэтрин приняла игру, бесконечно уступая. Она хотела его и никогда больше не будет отрекаться ни от себя, ни от него. Что бы ни случилось, она будет его и будет всегда хранить это в памяти.

Постепенно отстраняясь от нее, он заговорщически улыбнулся:

— Итак, la belle dame, вы иногда можете быть милосердны.

— Часто, — ответила она, — к настоящему мужчине.

— Мне оказана высокая честь, но я должен предупредить вас, что намерения мои в настоящий момент носят неприличный характер.

— Можете считать меня развращенной особой, — она улыбалась, — но я питаю определенную слабость к неприличным мужчинам.

— Развращенной? — интригующе переспросил он, как бы смакуя это слово, гладя ее грудь.

— Давайте посмотрим, как далеко вы продвинулись на пути развращения и как, прилично или неприлично, мужчина может взять вас.

И он начал раздевать ее там, где она стояла, быстро и легко расстегнув пуговицы, сняв много слоев тяжелого шелка и вышитого хлопка. Он прижался к мягким изгибам ее груди поверх лифчика, а сам освобождал ее от многочисленных тугих нижних юбок.

И, наконец, когда снял и лифчик, то радостно приветствовал ее розово-коралловую, нежно-упругую грудь.

Кэтрин скинула туфельки и, оставшись в одних чулках, панталонах и корсете, просунула руки под его сюртук и начала стягивать его с плеч. Необъяснимый восторг ударил ей в голову, когда она расстегивала пуговицы жилета, а затем и рубашки. Никогда прежде она не раздевала мужчину, не уклоняясь от его отрывистых поцелуев, поскольку в это время снимала его брюки, а затем нижнее белье.

Она уже было начала расстегивать свой корсет, как он подхватил ее и унес на кровать. Не успела она опомниться, как он оказался рядом с ней. Он склонился над ней, расстегнул подвязки и стащил чулки, отбросив их в сторону.

— В Арафии одалиска, посланная развлечь своего властелина, начинает свои ласки с ног. Ее голова всегда находится ниже головы любовника, и она медленно продвигается вверх серией хорошо рассчитанных шагов. Должен сказать, техника очень интересная. Можно я продемонстрирую?

Такое вот грешное предложение было в его земных глазах, увиденных ею в полудымке свечи. Теперь уже она не могла ему ни в чем отказать.

— Для моего образования?

Он улыбнулся.

— Для удовольствия.

— Да, — прошептала она и уже не скрывала свое возбуждение, увидев, какой радостью засветились его глаза.

Дни и ночи, проведенные в заключении, подготовили ее ко многому — ничего в ней не сжалось, когда она почувствовала жар его губ и влажность языка на пальцах ног, ступнях, коленях.

Если бы не Рован, она бы уже никогда не узнала, как чувствительны могут быть места выше колен, как можно дойти до сумасшествия, почувствовав его дыхание на внутренней стороне бедер. Бурное наслаждение разлилось по венам, сердце буквально разрывало грудь, кожа загорелась каким-то внутренним огнем, готовым вот-вот выйти из-под контроля. Желание, зародившееся в ней, становилось уже непереносимым. Она хотела его, он весь был необходим ей, и она не перенесет, если он сейчас не будет ей принадлежать.

А Рован неустанно, неутомимо шел к ней, и сейчас уже не осталось ни одной мягкой ложбинки, ни одного нежного изгиба, оставшегося незамеченным и необласканным. С помощью умелых нежных рук и рта он вел ее к кульминации, контролируя ее страсть. Его губы, страстно припавшие к груди, послали сладостный ток через все ее тело, мускулы живота были так напряжены, что стали непроизвольно вздрагивать. И наконец вся она словно превратилась в кипящий котел, где все бурлило и вздымалось. А он поднимался выше — прошелся губами по горящим щекам, векам и, наконец, нашел ее рот, нежный и трепещущий. Уже не сдерживаясь, она застонала — этот новый мир внутри расширился до самого предела. А он мощно и быстро приподнялся над ней и вошел в ее жаркую и влажную глубину. И она радостно приняла его.

Ей казалось, что он добрался до самой глубокой точки не только тела, но и души. Приподняв ягодицы, она издавала стоны, впитывая и поглощая каждое его движение.

Тело к телу, сердце к сердцу — они любили друг друга.

Потом Рован, чуть замедлив движения, переменил позицию, которая еще теснее прижала их друг к другу, и волны экстаза, было утихшие, вновь забурлили в ней, поднимаясь по спирали вверх.

Она преобразилась. Еще недавно она чувствовала себя мертвой, а сейчас жила, дышала, сердце ее билось, и она хотела, чтобы это никогда не кончалось, и Рован своей силой, волей и умением мог превратить их единение в вечность.

Он еще раз повернулся с ней и приподнялся. И снова она приняла его, крепко обняв, и вновь сплелись воедино их ноги и руки.

Он целовал ее лоб, виски, рот так, что останавливалось сердце. Ласкал грудь, ложбинку между грудей и опускал руку на упругий живот.

Она застонала, не веря, что опять очутилась в нескончаемом вихре страсти. Затем он приподнялся над ней, оперся на локти и хриплым, с оттенком какой-то муки и боли, голосом сказал:

— Сейчас.