Я устало провела рукой по волосам. Мы пришли на Ледиуок-Винд сразу после завтрака, а сейчас была половина седьмого. Но мне показалось, что прошло уже несколько лет.

– Он недолго мучился, бедняга. Как будто только и ждал, когда о ней позаботятся. Я отправила посыльного в дом к его тетушке; тетушка и две кузины пришли и забрали ее. Они же позаботятся и о… нем.

Я с благодарностью глотнула бренди. Оно обожгло горло, в голове что-то завихрилось, словно туман над болотом, но мне было все равно.

– Ну, теперь мы, по крайней мере, знаем, что Фрэнк спасен, – сказала я, пытаясь улыбнуться.

Джейми негодующе посмотрел на меня, рыжие брови сошлись на переносице.

– Будь он проклят, этот Фрэнк! – с яростью произнес он. – Будь прокляты все Рэндоллы! Джек Рэндолл, Мэри Хоукинс Рэндолл и Алекс Рэндолл… гм… я имел в виду: Господи, спаси его душу, – торопливо добавил он, перекрестившись.

– Ты ведь никогда не ревновал… – начала было я, но он с возмущением посмотрел на меня.

– Я притворялся!

Джейми схватил меня за плечи и слегка встряхнул.

– Будь проклята и ты, Клэр Рэндолл Фрэзер! – сказал он. – Да, я ревную, черт побери! Ревную к каждому воспоминанию, которое не принадлежит мне, к каждой слезинке, которая пролита не надо мной, к каждой секунде, которую ты провела в постели другого! Будь ты проклята!

Он вышиб стакан у меня из рук – я думаю, случайно, – прижал меня к себе и крепко поцеловал. Потом слегка отстранил и снова встряхнул.

– Ты моя, черт тебя побери, Клэр! Моя! И до тех пор, пока мы живы, я не собираюсь делить тебя ни с человеком, ни с памятью, ни с чем-либо еще. И ты никогда не будешь упоминать при мне имя этого человека. Слышишь?

В подтверждение своих слов он снова с яростной силой поцеловал меня.

– Ты меня слышала? – повторил он.

– Да, – запинаясь, сказала я. – Если ты… перестанешь меня трясти, я, может быть… даже отвечу тебе.

Он покорно отпустил меня.

– Извини, англичаночка. Это только… Боже, ну почему ты… да-да, понимаю… но разве ты должна…

Чтобы прервать этот бессвязный поток, я положила руку ему на голову и притянула его к себе.

– Да, – твердо сказала я, отстранившись. – Должна была. Но теперь все кончено.

Я развязала завязки своего плаща, и он упал на пол. Джейми наклонился, чтобы поднять плащ, но я его остановила:

– Джейми, я так устала. Ты не отнесешь меня на кровать?

Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул, глядя на меня усталым, напряженным взглядом.

– Да, – сказал он наконец. – Да, конечно.

Вначале он был молчалив и резок, отголоски недавнего гнева делали его движения грубыми.

– Ох! – в какой-то момент вскрикнула я.

– Боже, прости меня, любимая, но я не могу…

Я остановила извинения, крепко прижавшись к его губам, чувствуя, как исчезает между нами минутное отчуждение, как растет взаимная нежность. Он целовал и целовал меня, кончик его языка нежно ласкал мои губы. Я коснулась его языка своим и обхватила голову Джейми. Он не брился со вчерашнего дня, и рыжая щетина приятно покалывала мои пальцы.

Он улегся рядом осторожно, на бок, чтобы не раздавить меня своим большим телом, и мы долго лежали так, прижимаясь друг к другу, говоря на беззвучном языке нежности.

Живы и одни. Одни. И пока мы любим, смерть никогда нас не коснется. Алекс Рэндолл мертв и уже навсегда одинок, Мэри Рэндолл лежит без сна в своей холодной постели. Но мы здесь, и мы вместе, и это самое главное, нет ничего важнее этого.

Он обхватил мои бедра и притянул к себе. Большие руки ласкали меня, и дрожь, пробежавшая по моему телу, бросила его ко мне. Мы стали единой плотью.

Я проснулась ночью, все еще в его объятиях, и почувствовала, что он не спит.

– Спи, любимая. – Голос у него был нежный, спокойный и ровный; но, дотронувшись до его щеки, я почувствовала, что она влажная.

– В чем дело, любимый? – прошептала я. – Джейми, я правда очень люблю тебя.

– Знаю, – тихо сказал он. – И пока ты спишь, позволь мне рассказать тебе о моей любви. Потому что, когда ты просыпаешься, я ничего не могу вымолвить – боюсь, что все мои слова покажутся тебе пустыми и глупыми. Но когда ты заснешь в моих объятиях, твои сновидения скажут тебе, что я говорю правду. Спи, моя любимая.

Я повернула голову так, чтобы мои губы касались его горла, там, где под маленьким треугольным шрамом медленно бился пульс. Затем положила голову ему на грудь и отдала свои сновидения в его власть.

Глава 46

Timor Mortis Conturbat Ме[12]

По мере того как мы все дальше продвигались на север вслед за отступающей шотландской армией, нам все чаще и чаще встречались люди. Одни, спотыкаясь, брели небольшими группками, низко опустив головы под злым, холодным дождем. Другие скорчились в канавах и под изгородями, слишком усталые, чтобы идти. Вдоль всей дороги было разбросано оружие и снаряжение: тут лежал перевернутый обоз, вокруг которого валялись в лужах мешки с мукой, а там виднелась пара пушек, стволы которых матово поблескивали в тени дерева.

Погода стояла отвратительная, и это нас сильно задерживало. Было тринадцатое апреля; меня не покидало гнетущее ощущение чего-то ужасного. По словам одного из Макдональдов, которого мы встретили на дороге, лорд Джордж и вожди кланов, а также принц и его советники – все находились в Куллоден-хаусе или где-то рядом. Больше он не знал ничего; мы не стали его задерживать, и вскоре этот человек, двигаясь словно зомби – неуверенно и спотыкаясь на каждом шагу, – исчез в тумане. Питание стало еще более скудным, чем месяц назад, когда я была захвачена англичанами. Дела явно шли от плохого к худшему. Люди, которые нам попадались, едва переставляли ноги, изнуренные голодом и трудной дорогой. И все же, повинуясь приказу принца, они упорно двигались на север, к тому месту, которое по-шотландски называлось Друмосское болото, по направлению к Куллодену.

В одном месте земля оказалась такой разъезженной и вязкой, что наши усталые пони не смогли идти дальше. Чтобы снова выбраться на нормальную дорогу, нам предстояло примерно полмили брести краем небольшого леска по мокрому весеннему вереску.

– Через лес будет быстрее, – сказал Джейми, беря поводья из моей онемевшей руки.

Он кивнул в сторону небольшой купы сосен и дубов, откуда долетал сладковатый холодный запах мокрых листьев, устилавших влажную землю.

– Иди этой дорогой, англичаночка, встретимся на другой стороне.

Я слишком устала, чтобы спорить. Вытаскивать одну ногу и ставить ее перед другой требовало огромных усилий; шагать по мягкой подстилке из листьев и опавших иголок было куда легче, чем по болотистому предательскому вереску.

В лесу было тихо, раскинувшиеся высоко над головой огромные хвойные лапы смиряли порывы ветра. Капли мягко стучали по толстому упругому слою дубовых листьев, которые даже в дождливую погоду шуршали и потрескивали у меня под ногами.

Он лежал всего в нескольких футах от края леса, рядом с большим серым валуном, поросшим светло-зеленым лишайником. Лишайник был такого же цвета, что и его плед, коричневые клетки которого сливались с опавшими листьями, покрывавшими его. Он казался неотъемлемой частью леса, я бы споткнулась о него, если бы в глаза не бросились какие-то пятна блестящей голубизны.

Мягкая, как бархат, странная плесень покрывала обнаженные белые конечности. Она проходила по изгибам костей и сухожилий, образовывала небольшие трепещущие отростки, подобно травам и деревьям, которыми зарастают бесплодные земли. Она была сияющей, живой, трепещущей и ни на что не похожей. Я никогда такого не видела, но слышала об этом от одного старого солдата, который сражался еще в окопах Первой мировой войны.

«Мы называли это «трупный цветок», – рассказывал он мне. – Вы не увидите его нигде, только на поле битвы – на мертвом человеке. – Глаза, выглядывавшие из-под белой повязки, озадаченно смотрели на меня. – Интересно, где он прячется, когда нет войн?»

Наверное, его поры рассеяны в воздухе и только ждут своего часа, подумала я. Голубизна была сверкающей, совершенно необычной, яркой, как цветок вайды, соком которой предки этого человека разрисовывали себя перед битвой.

Легкий ветерок пронесся по лесу, прошелестел в волосах убитого. Они зашевелились и поднялись, безжизненные и шелковистые. Сбоку захрустела листва, я вздрогнула и оторвала взгляд от трупа.

Рядом со мной стоял и смотрел вниз Джейми. Он ничего не сказал, просто взял меня за локоть и вывел из леса, где остался лежать мертвец, одетый в цвета войны и самопожертвования.

* * *

Мы прибыли в Куллоден-хаус до обеда пятнадцатого апреля, почти загнав себя и своих лошадей. Мы подошли к нему с юга, пройдя через скопление всевозможных мелких домишек. На дорогах царила суматоха, почти безумие, а конюшенный двор был на удивление пуст.

Джейми спешился и протянул поводья Мурте.

– Подожди минутку, – сказал он, – по-моему, здесь что-то не так.

Мурта взглянул на дверь конюшни, стоящей чуть в стороне, и кивнул. Фергюс, сидевший позади маленького шотландца, тоже спешился и хотел было последовать за Джейми, но Мурта остановил его, коротко сказав что-то.

Окостеневшая после долгой езды, я тоже сошла с лошади и, утопая в грязи, последовала за Джейми. Что-то и вправду было не так. Но только когда мы вошли в конюшню, я поняла, что насторожило Джейми, – удивительная, глубокая тишина.

Внутри было тихо, холодно и сумрачно, без привычных для конюшни тепла и звуков. И вдруг в темноте зашевелилась какая-то тень – слишком большая для крысы или лисицы.

– Кто там? – спросил Джейми, инстинктивно шагнув вперед, чтобы заслонить меня. – Алек, это ты?

С сена медленно поднялась голова, плед соскользнул назад. Главный конюх Леохского замка имел всего один глаз; на месте другого, потерянного много лет назад, он носил черную повязку. Но и этого единственного глаза ему всегда хватало с лихвой. Быстрый, ярко-голубой, он замечал все и заставлял всех повиноваться ему – лошадей и конюших, грумов и наездников.