— Не знаю, — медленно произнесла я. — Хотя да, я тебя понимаю. Конечно, ты все время задаешь себе этот вопрос — ну почему я? И никогда не находишь на него ответа. Ты думаешь, что твой дар — это проклятье семейства Фрэзеров — заранее знать о времени смерти? Дьявольский замысел.

— Верно, дьявольский, — с горечью согласилась она. Она прислонилась спиной к саркофагу из красного камня, выглядывающему из-под снега, почти полностью покрывшего его. — А вы как думаете? Сказать ему?

Я вздрогнула:

— Кому? Лорду Ловату?

— Да. Его светлости. Он спрашивает меня, что я вижу, и бьет меня, если я отвечаю, что ничего. Он знает, он видит по моему лицу, когда у меня бывают видения. Но мне хватает силы лишь на одно — чтобы молчать. — Длинные белые пальцы нервно теребили складки мокрого плаща. — Но ведь всегда есть какой-то шанс, не правда ли? — Голова Мэйзри была низко опущена, и капюшон плаща скрывал ее лицо от моих глаз. — Есть шанс, что после моих слов можно что-нибудь изменить. Время от времени так и бывает. Я сказала Лахлану Гиббонсу, что видела его зятя запутавшимся в морских водорослях и что морские угри выглядывали из-под его рубах. Лахлан тут же отправился к зятю и продырявил его лодку. — Она засмеялась. — Господи, какой тогда поднялся шум! Но когда на следующей неделе случился сильный шторм и трое рыбаков утонули, зять Лахлана сидел дома и ремонтировал лодку. А когда я увидела его в следующий раз, рубаха на нем была сухая и никаких водорослей.

— Да, случается и такое, — тихо сказала я. — Иногда.

— Иногда, — кивнув, повторила она, все еще не отрывая глаз от земли. У ее ног лежала леди Сара Фрэзер. Надгробный камень леди венчало изображение черепа над перекрещенными костями, а надпись гласила: «Сегодня моя очередь, завтра — твоя». — А иногда нет. Когда я вижу человека, завернутого в простыню, он заболевает, и тут уж ничего не поделаешь.

— Возможно, — ответила я, глядя на свои руки, лежавшие на камне.

Без лекарств, без медицинских инструментов, без знаний болезнь была неотвратимым приговором. Но если бы рядом оказался врач и ему было бы чем лечить, тогда другое дело. Возможно, Мэйзри видела тень подступающей болезни, вполне реальные, но еще излечимые симптомы, такие, как лихорадка или сыпь. И недостаток медицинских знаний, неспособность прочитать эти симптомы приводили к смертному приговору. Так ли это? Я никогда не узнаю.

— Нам не дано знать, — сказала я, поворачиваясь к ней. — Нам открыто то, что неведомо другим, но почему и как — сказать не можем. Просто знаем, и все. Ты права — это проклятье. Будь у нас знания, можно было бы предотвратить несчастье. Ты не думаешь, что это накликает беду?

Мэйзри покачала головой:

— Не знаю. Если тебе станет известно, что ты скоро умрешь, что ты будешь делать? Совершишь доброе дело или, зная, что это твой последний шанс, отомстишь врагу — иначе останешься неотмщенной?

— Будь я проклята, если знаю. — Мы помолчали, наблюдая, как ледяная изморозь переходит в снегопад и легкие хлопья причудливым узором ложатся на разрушенные стены аббатства.

— Иногда я знаю: что-то должно произойти, оно совсем близко, — неожиданно заговорила Мэйзри. — Я стараюсь выбросить это из головы, не смотреть. Вот как с милордом. Я знала — что-то есть, но мне не нужно это видеть. Но он велел смотреть и сказать волшебное заклятье, чтобы видеть еще лучше. Я так и сделала.

Она вскинула голову; глядя на стену аббатства, высившуюся над нами, в охряных, белых и красных тонах, с известковой крошкой между камнями. Капюшон упал с ее головы. Рассыпавшиеся по плечам черные с проседью волосы развевались по ветру.

— Он стоял перед костром, но это был день. Рядом с ним — человек, неподвижный, как дерево, с лицом, закрытым черным. А на лицо милорда падала тень от секиры.

Она сказала это бесстрастно, деловито, но дрожь пробежала у меня по спине. Наконец она вздохнула и повернулась ко мне:

— Ладно, я скажу ему, и пусть он делает что хочет. Я не могу ни послать его на смерть, ни спасти его. Пусть решает он, и да поможет ему Иисус!

Она повернулась, чтобы идти. Я соскользнула с надгробного камня и оказалась на могильной плите леди Сары.

— Мэйзри, — окликнула я ее. Она повернулась и взглянула на меня темными, словно тени между могильными плитами, глазами.

— Да?

— А что ты видишь сейчас, Мэйзри? — спросила я и замерла в ожидании, глядя ей в лицо и безвольно опустив руки.

Она взглянула на меня тяжелым, внимательным взглядом — вверх, вниз, по сторонам, слегка улыбнулась и кивнула.

— Я не вижу ничего, леди, — мягко сказала она. — Только вас. — Она повернулась и исчезла среди деревьев, оставив меня одну под холодными снежными хлопьями.

Послать на смерть или спасти… Этого не могу сделать и я. У меня нет силы, чтобы заставить других подчиниться моей воле или помешать им делать то, что они хотят.

Я стряхнула снег со своего плаща и пошла по тропинке вслед за Мэйзри, полностью разделяя горечь ее одиночества: есть только я. Но этого было ей мало.

Следующие две-три недели старый Саймон вел себя как обычно, но мне показалось, что Мэйзри выполнила свое намерение и рассказала ему о видении. Вначале он энергично взялся за дело, собирая в поход своих родственников, но потом охладел, говоря, что торопиться некуда. Эта медлительность приводила молодого Саймона в бешенство — он мечтал поскорее отправиться на войну и покрыть себя славой.

— Такое дело спешки не терпит, — в сотый раз повторял старый Саймон. Он взял овсяную лепешку, понюхал ее и положил на место. — Думаю, лучше подождать весенней пахоты.

— Но он будут в Лондоне еще до весны! — прокричал отцу через стол молодой Саймон и потянулся за маслом. — Если ты сам не идешь, позволь мне взять людей и присоединиться к его высочеству.

— У тебя нетерпение от дьявола, но нет и половины его благоразумия, — фыркнул лорд Ловат. — Когда ты наконец научишься ждать?

— Время ожидания давно прошло, — взорвался Саймон. — Камероны, Макдоналды, Макдживреузы — они там с самого начала. А мы придем последними, словно нищие, после Кланраналда и Гленгэрри. Получишь же ты свое герцогство!

У Ловата был широкий, как у Джейми, выразительный рот: даже в старости он не потерял своего ироничного и чувственного выражения. Но сейчас выражение лица изменилось. Ловат крепко сжал губы и неодобрительно посмотрел на наследника:

— Не зря говорят: «Женился на скорую руку да на долгую муку». А уж выбрать себе господина потруднее, чем найти жену. От нее хоть можно избавиться.

Молодой Саймон фыркнул и взглянул на Джейми, ища у него поддержки. За два месяца его подозрительная враждебность к своему незаконнорожденному родственнику сменилась невольным уважением: Джейми прекрасно разбирался в военном искусстве.

— Джейми говорит… — начал он.

— Я прекрасно знаю, что он говорит, — перебил его старый Саймон. — Он постоянно это повторяет. В нужное время я приму свое решение. И заруби на носу, парень: когда дойдет до дела, ты ничего не потеряешь от того, что чуточку подождал.

— Чтобы увидеть, кто победит, — пробормотал Джейми, аккуратно вытирая тарелку кусочком хлеба.

Старик бросил на него быстрый взгляд, но, видимо, решил проигнорировать его замечание.

— Ты же дал слово Стюарту, — упрямо повторял молодой Саймон, не обращая внимания на недовольство отца. — Неужели ты собираешься нарушить его? Что скажут люди о тебе и твоей чести?

— То же, что в пятнадцатом году, — спокойно отвечал отец. — Большинство тех, что «говорили дело», мертвы, Разорены или нищенствуют во Франции. А я все еще здесь.

— Но… — Молодой Саймон покраснел: обычный результат таких разговоров.

— Все, хватит, — резко прервал его старый граф. Он покачал головой, неодобрительно глядя на своего сына. — Боже, порой я жалею, что Брайен умер. Хотя он тоже был глупцом, но по крайней мере знал, когда надо помолчать.

И молодой Саймон, и Джейми вспыхнули от гнева и, обменявшись быстрыми взглядами, уткнулись в свои тарелки.

— А ты куда смотришь? — заорал старик, заметив мой взгляд.

— На вас, — спокойно сказала я. — Вы неважно выглядите.

Так оно и было, даже для его семидесяти. Среднего роста, приземистый и широкоплечий, он еще недавно выглядел крепким мужчиной, под рубашкой угадывалась крепкая грудь и твердые мускулы. В последнее время он как-то сморщился, усох. Под глазами появились темные мешки, кожа приобрела бледный, нездоровый оттенок.

— Гм… — промычал он. — Еще бы. Никакого покоя ни днем ни ночью. Немудрено, что на жениха не похож.

— Наоборот, — злобно сказал молодой Саймон, пользуясь возможностью вступить в разговор. — Так и выглядит жених в конце медового месяца, когда из него вышли все соки.

— Саймон! — воскликнула леди Фрэнсис. За столом возникло некоторое оживление, и даже сам лорд Ловат искривил рот в улыбке.

— Да? Скажу тебе, парень, я бы не отказался пострадать от такой болезни. — Старик неловко задвигался в кресле и оттолкнул блюдо с вареным турнепсом, которое ему предложили. Потом взял стакан с вином, понюхал его и неохотно поставил обратно. — Так смотреть не очень-то вежливо, — холодно произнес он. — А может, у англичан другие понятия о вежливости?

Я слегка покраснела, но не отвела взгляда.

— Я вижу, у вас нет аппетита и вы не пьете. Какие у вас еще симптомы?

— Хочешь показать, будто знаешь что-то, а? — Ловат откинулся в кресле и сложил руки на своем толстом животе — ну жаба и только. — Значит, целительница, как говорит мой внук? Белая Дама, да? — Он бросил на Джейми взгляд василиска. Тот как ни в чем не бывало продолжал жевать. Ловат что-то промычал и иронически повел головой в мою сторону: — Я не пью, леди, потому что не могу писать. И не хочу лопнуть, как свиной пузырь. Ночью я не отдыхаю, потому что не меньше дюжины раз встаю на горшок. Но все, черт побери, бесполезно. Так что вы можете на это сказать, Дэйм Элизет?

— Отец, — пробормотала леди Фрэнсис, — я не думаю, что вам следует…