— Мне это безразлично, но слуги… Они здесь, в сельской местности, ужасно суеверны. А один из лакеев нашего парижского дома настолько глуп, что сказал повару, будто ты — Белая Дама. Я объяснила им, что все это глупость, конечно, и пригрозила, что уволю любого, кто будет распространять подобные сплетни, однако при всем при том было бы неплохо, если бы ты ходила в церковь. Или хотя бы громко молилась, и как можно чаще, чтобы они могли слышать.

Помимо того, что я была неверующей, мне казалось, что церковь находится довольно далеко, но с некоторой долей юмора согласилась сделать все, что смогу, чтобы рассеять страхи слуг. Итак, весь следующий час мы провели с Луизой, громко читая псалмы по очереди и молитвы в один голос. Не представляю, какое воздействие это оказало на слуг, но я совершенно обессилела и отправилась в свою комнату вздремнуть, где и проспала без всяких снов до следующего утра.

У меня часто возникали трудности со сном, возможно потому, что бодрствование мало чем отличалось от тяжелого забытья. Я лежала, уставившись в белый потолок, расписанный цветами и фруктами. В темноте он казался нависшим над головой серым пологом, олицетворявшим депрессию, которая затуманивала мое сознание днем. Но если все-таки мне удавалось ночью сомкнуть веки, перед моим мысленным взором возникали видения, причем яркие, не приглушенные мнимым серым пологом. Так что можно считать, что изредка я спала.

Ни от самого Джейми, ни от кого-либо о нем не было слышно ни слова. Не знаю, что не позволило ему навестить меня в «Обители ангелов» — чувство вины или обида? Но он не появился ни там, ни в Фонтенбло. А сейчас, возможно, находится в Орвиэто.

Иногда я ловила себя на мысли о том, увидимся ли мы снова и когда и что сможем сказать друг другу. Но большей частью я старалась не думать об этом. Дни шли за днями, и я предпочитала не думать о будущем, не вспоминать прошлое, а жить только настоящим.

Фергюс в отсутствие своего кумира совсем пал духом. Когда бы я ни выглянула в окно, я видела его сидящим под кустом боярышника с отсутствующим взглядом, устремленным на дорогу, ведущую в Париж. Наконец я заставила себя выйти к нему. Я спустилась с лестницы и прошла по садовой дорожке.

— Тебе что, нечего делать, Фергюс? — спросила я. — Не может быть, чтобы никому из конюхов не требовался помощник.

— Да, миледи, — неуверенно отвечал он, яростно почесывая ягодицы. Я заподозрила неладное.

— Фергюс, — продолжала я, удерживая его за руку, — у тебя что, вши?

Он вырвал руку, словно обжегшись:

— О нет, миледи.

Я наклонилась, чтобы поднять его, и одновременно запустила палец ему за воротник, обнажив темную грязную шею.

— Немедленно в ванну, — строго приказала я.

— Нет. — Он рванулся в сторону, но я удержала его за плечо.

Меня удивила его горячность. Он всегда ненавидел ванну, но все-таки регулярно залезал в нее, а сейчас я просто не узнавала его. Обычно послушный ребенок отчаянно вырывался у меня из рук, отказываясь повиноваться. Когда ему наконец удалось вырваться из моих рук, раздался треск рвущейся материи, и он бросился бежать, не разбирая дороги и сокрушая кусты на своем пути, словно кролик, преследуемый лаской. Послышался шорох веток и грохот осыпающихся камней. Фергюс перемахнул через стену и был таков.

Я пробиралась через лабиринт ветхих надворных построек, расположенных на задворках дома Луизы, содрогаясь при виде грязи и ощущая не совсем приятные запахи. Вдруг я заметила впереди какую-то кучу мусо. Туча мух взлетела с кучи, оглашая воздух отвратительным жужжанием. Я находилась достаточно близко к этой, видимо, навозной куче и поняла, что мух спугнул кто-то другой, успевший нырнуть в темный проем двери, ведущей в такой же темный сарай.

— Ага, — громко крикнула я. — Вот ты где! Выходи, бездельник! Немедленно!

Однако никто не появлялся на мой зов, но в сарае явно происходило какое-то движение, и мне показалось, что я заметила мелькнувшую там тень. Зажав нос, я перешагнула через зловонную кучу и вошла в сарай.

Мы оба стояли разинув рот от удивления, не двигаясь. Я с замиранием сердца взирала на человека, похожего на дикаря с острова Борнео, а он — на меня. Солнечный свет, проникающий сквозь щели между досками, позволил нам получше разглядеть друг друга. Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я увидела, что он не такой страшный, каким показался мне поначалу, хотя и симпатичным его трудно было назвать. Борода его была такой же грязной и спутанной, как и волосы, достающие до плеч и спадающие на рубашку, грязную и рваную, как у нищего. В довершение ко всему он был бос. Я не испугалась, потому что воочию убедилась, что он сам страшно напуган. Он так плотно приник к стене, словно хотел вжаться в нее.

— Не бойтесь, — спокойно сказала я. — Я не сделаю вам ничего плохого.

Но вместо того чтобы успокоиться, он резко повернулся вправо, вытащил из-за пазухи деревянный крест, висящий на кожаном шнурке, направил его прямо на меня и начал читать молитву дрожащим от волнения голосом.

— О Боже. — Я с трудом перевела дыхание. Глаза у него стали безумными, он продолжал держать крест, но по крайней мере перестал молиться.

— Аминь, — сказала я, подняла обе руки и помахала ими у него перед лицом. — Видите, ничего со мной не произошло. И пальцы мои не скривились и не склеились. Значит, я не ведьма, не так ли?

Человек медленно опустил крест и стоял с изумленным видом.

— Ведьма? — переспросил он. У него был такой вид, как будто он принял меня за сумасшедшую, что было нетрудно при таких обстоятельствах.

— Так вы не думали, будто я ведьма? — спросила я, чувствуя нелепость своего положения.

Его клочковатая борода задвигалась, как если бы он пытался улыбнуться.

— Нет, мадам, — сказал он. — Я привык к тому, что люди принимают меня за колдуна.

— Вас? — Я получше присмотрелась к нему. Кроме того, что он был грязен и весь в лохмотьях, ясно было, что этот человек давно не ел. Его запястья и шея, выглядывающая из воротника рубашки, были тощими, как у ребенка. В то же время он говорил на хорошем французском языке, хотя и с небольшим акцентом, что выдавало в нем человека образованного. — Если бы вы были колдуном, то наверняка не очень удачливым. Но кто вы на самом деле?

Тут его снова охватил страх. Он стал озираться по сторонам в поисках лазейки, через которую можно было бы улизнуть, но сарай был новым, добротным, и у него была только одна дверь, где стояла я. Наконец, собрав последние силы и остатки мужества, он выпрямился во весь свой рост примерно дюйма на три меньше моего и с усилием произнес:

— Я — преподобный Вальтер Лоран из Женевы.

— Так вы священник? — Я была в шоке. Я не могла представить себе, как мог священник, будь то швейцарский или какой-либо другой, дойти до такого состояния. Отец Лоран казался потрясенным не меньше меня.

— Священник? — повторил он словно эхо. — Папист? Нет, никогда.

Вдруг меня осенила догадка.

— Гугенот! Значит, вы — протестант, не так ли? — Я вспомнила тела повешенных, увиденные мною в лесу. Это объясняло многое.

Губы его искривились, но он на мгновение крепко сжал их, прежде чем ответить:

— Да, мадам. Я — пастор. В течение месяца проводил здесь богослужение. — Тут он быстро облизнул губы, не сводя с меня глаз. — Простите, мадам, мне кажется, что вы не француженка…

— Я — англичанка, — сказала я, и он вздохнул с облегчением, как будто огромная тяжесть упала с его плеч.

— Великий Боже, — воскликнул он. — Значит, вы тоже протестантка?

— Нет, я католичка, — ответила я, — но я не питаю никакой ненависти к протестантам, — торопливо добавила я, заметив выражение тревоги, вновь появившееся в его глазах. — Не беспокойтесь, я никому не скажу, что вы здесь. Вы, наверное, пробрались сюда, чтобы украсть немного еды? — сочувственно спросила я.

— Воровать грешно! — в ужасе воскликнул он. — Нет, мадам. Но… — Он снова крепко сжал губы, но взгляд, брошенный в сторону дома, выдал его.

— Значит, кто-то из прислуги приносит вам еду, — продолжала я. — И вы позволяете им для этого воровать. А потом, видимо, снимаете с них грехи. Не очень-то прочны ваши моральные устои, как мне кажется. Но это, в сущности, меня не касается.

В глазах его засветилась надежда.

— Значит, я могу не опасаться ареста, мадам?

— Нет, конечно же нет. У меня у самой нелады с законом. Меня самое едва не сожгли на костре.

Сама не понимаю, почему это я так разболталась в тот момент. Может быть, потому, что впервые за долгое время встретила умного, образованного человека. Луиза была милым, добрым и преданным существом, но у нее в голове было примерно столько же мозгов, сколько у кукушки в часах, находившихся у нее в гостиной. Вспомнив о швейцарских часах, я вдруг поняла, кто был таинственным благодетелем пастора.

— Знаете, — сказала я, — если вы хотите остаться здесь, я вернусь в дом и скажу Берте или Марице, где вы.

У этого бедного человека были кожа да кости, ну и еще глаза. Все, о чем он думал, отражалось в этих больших, мягких глазах. Сейчас он, наверное, подумал о том, что тот, кто намеревался сжечь меня на костре, вряд ли был прав.

— Я слышал, — медленно проговорил он, вновь коснувшись своего креста, — об англичанке, которую парижане называют Белой Дамой. Она — коллега Раймона-еретика.

У меня вырвался тяжелый вздох.

— Да, это я. Хотя я вовсе не являюсь коллегой господина Раймона. Он просто мой хороший знакомый. — Заметив, что пастор опять взглянул на меня недоверчиво, я принялась читать молитву.

— Не надо, не надо, мадам, пожалуйста. — К моему удивлению, он опустил крест и улыбнулся. — Я тоже знаком с мистером Раймоном и знал его еще в Женеве. Там он слыл известным целителем и отменным знатоком трав. Ну а сейчас, боюсь, он занялся темными делами, хотя это только слухи и ничего не доказано.

— Не доказано? А что именно? И что вообще вы имеете в виду, когда говорите о Раймоне-еретике?