Итак, в тот вечер, вместо того чтобы отправиться домой на Рю Тремолин, я поужинала с сестрами в монастырской трапезной за длинным столом и вернулась в личные покои матушки Хильдегард.

У настоятельницы было три комнаты. Первая была обставлена как гостиная, достаточно роскошно — ведь именно здесь она принимала своих официальных гостей. Вторая же просто потрясла меня, очевидно потому, что я не ожидала увидеть ничего подобного. Сперва показалось, что обстановка этого небольшого помещения состоит всего лишь из одного предмета — огромного клавесина из блестящего, прекрасно отполированного орехового дерева, верх и крышка которого над клавишами из слоновой кости были украшены ручной росписью в виде мелких цветочков на изящно изогнутой лозе.

Осмотревшись по сторонам, я обнаружила в комнате и другие предметы, в том числе книжные полки, целиком занимающие одну из стен и забитые трудами по музыковедению, а также нотами, подобными тем, что матушка Хильдегард поставила сейчас на пюпитр клавесина.

Жестом она пригласила меня присесть в кресло, стоявшее возле маленького секретера у стены.

— Там есть бумага и чернила, миледи, — сказала она. — Теперь посмотрим, что может поведать нам этот маленький музыкальный отрывок.

Ноты были записаны на толстом пергаменте, линии четко расчерчивали бумагу. Сами ноты, ключи и знаки пауз были выписаны с невероятным тщанием, по всей видимости, перед нами был окончательный беловой вариант. В верхней части листа красовалось название: «Lied des Landes», или в переводе с немецкого «Сельская песня».

— Название, как видите, предполагает нечто простое, незамысловатое, — сказала матушка Хильдегард, уткнув длинный костлявый палец в страницу. — А форма композиции совсем иная. Вы умеете читать ноты? — Крупная правая рука с коротко подстриженными ногтями и утолщенными суставами неожиданно нежно коснулась клавиш.

Перегнувшись через ее плечо, я пропела три первые строчки отрывка, стараясь как можно правильнее произносить немецкие слова. Наконец она перестала играть и обернулась ко мне:

— Это основная мелодия. Затем она повторяется в вариациях, но каких вариациях!.. И знаете, это напомнило мне кое о ком. Об одном маленьком старичке немце по имени Бах, он иногда посылает мне свои сочинения. — Она небрежно махнула рукой в сторону полок с рукописями. — Он называет их «изобретениями»; надо сказать, они действительно весьма изобретательны, одновременно наигрываются как бы сразу три вариации, они переплетаются между собой. А это, — и она бросила взгляд на нотный листок на пюпитре, — напоминает неуклюжую имитацию одного из его произведений. Я даже готова поклясться… — Что-то бормоча себе под нос, она отодвинула табурет из орехового дерева, встала и направилась к полкам. Пальцы торопливо перебирали ряды рукописей.

Наконец она нашла то, что искала, и возвратилась к клавесину с нотами.

— Вот произведения Баха. Довольно старые, не проглядывала их несколько лет… И все же я почти уверена… — Она погрузилась в молчание, быстро перелистывая ноты, лежавшие на коленях, и время от времени сверяясь с листком на пюпитре. — Ага! — Испустив этот победный клич, она выхватила один листок из нот Баха и протянула мне. — Вот, смотрите!

Произведение называлось «Вариации Голдберга» и было написано нетвердой небрежной рукой. Я с благоговением коснулась бумаги, затем перевела взгляд на «Lied». Понадобилась лишь секунда, чтобы понять, что она имеет в виду.

— Вы правы, это одно и то же! — воскликнула я. — То там, то здесь заменена нота, но в целом это просто копия с оригинала Баха. Как все же странно!..

— Разве? — с оттенком удовлетворения в голосе заметила она. — Теперь возникает вопрос: с какой целью этот анонимный композитор ворует мелодию и подает ее в столь необычной форме?

Вопрос был чисто риторический, а потому отвечать я не стала, а вместо этого задала свой собственный:

— Скажите, матушка, разве музыка Баха сейчас в моде? — Посещая салоны, я ни разу не слышала, чтобы там исполняли его произведения.

— Нет. — Она покачала головой. — Герр Бах мало известен во Франции. Кажется, лет пятнадцать — двадцать тому назад он пользовался определенной популярностью в Германии и Австрии, но даже там много поклонников его музыка не снискала. Боюсь, она довольно сложна для восприятия; сложна и изысканна, но в ней как бы нет сердца. Гм… Вот, видите? — Пальцы вновь принялись быстро листать нотные страницы. — Этот человек повторяет ту же мелодию, почти ту же, но всякий раз меняет ключ. Полагаю, именно это заметил ваш муж, это очевидно любому, даже тому, кто не умеет читать ноты, а с переменой ключа меняется и тональность. А вот и знак…

Да, так и есть, каждый ключ был отмечен двойной вертикальной черточкой, за которой следовал новый дискантовый ключевой знак с понижением или повышением на полтона.

— В таком коротком отрывке тональность меняется несколько раз! — заметила она, выразительно постукивая по нотам, — и изменения эти лишены какого-либо смысла, во всяком случае, с точки зрения теории музыки. Вот, глядите. Основной музыкальный материал тот же, но мы переходим из тональности с двумя бемолями, то есть из си бемоль мажора к ля мажору с тремя диезами в ключе. Еще удивительнее то, как он переходит в тональность с двумя диезами при ключе си бемоль, употребляя при этом соль диез как случайный знак.

— Да, весьма примечательно, — ответила я. Добавление соль диеза к части, где прежде был ре мажор, превращало эту строчку в идентичную той, что с ля мажором. Короче, причин менять тональность не было вовсе. — Я не знаю немецкого, — сказала я. — Вы можете прочитать слова, матушка?

Она кивнула, отчего колыхнулся ее чепец, маленькие глазки сосредоточились на рукописи.

— Совершенно отвратительные стихи! — пробормотала она себе под нос. — Кто бы мог ожидать от немцев, обычно они сильны в поэзии. Но это… Хотя… — Тут она сделала паузу и снова встряхнула чепцом. — Хотя следует признать, что если предположение вашего мужа о шифре верно, тогда слова поэтического значения не имеют. Они вообще не важны, сами по себе.

— Но о чем там говорится? — спросила я.

— «Моя пастушка резвится со своими овечками среди зеленеющих холмов…» — прочитала она. — Боже, грамматика просто чудовищна, хотя, конечно, при написании песен допустимы кое-какие вольности в пользу рифмы. Особенно если речь идет о любовной лирике.

— Вы знаете любовную лирику? — удивилась я. Да, этот вечер с матушкой Хильдегард был поистине полон сюрпризов.

— Любое хорошее музыкальное произведение есть по сути своей не что иное, как любовная лирика, — ответила она. — Что же касается вашего вопроса… да, я разбираюсь. Когда я была молоденькой девушкой, — тут крупные белые зубы обнажились в улыбке, как бы подтверждающей, сколь трудно представить ее в обличье молоденькой девушки, — я была довольно одарена, могла воспроизвести по памяти любую услышанную мелодию, а первое свое музыкальное сочинение написала лет в семь. — Она махнула рукой в сторону клавесина. — Семья моя была богата, и родись я мальчиком, то, без сомнения, стала бы музыкантом. — Слова эти она произнесла просто, без всякого сожаления.

— Однако вы ведь могли выйти замуж и сочинять музыку? Почему же вы этого не сделали? — с любопытством спросила я.

Матушка Хильдегард картинно всплеснула руками. Я видела, как эти крупные сильные руки выдергивали топорик, застрявший в кости, вправляли поврежденный сустав, принимали запачканного кровью младенца, показавшегося между бедер роженицы. И еще я только что видела, как те же пальцы касались клавиш слоновой кости с нежностью и трепетностью, напоминая движения крылышек бабочки.

— Знаете, — ответила она после довольно долгой паузы, — во всем виноват святой Ансельм.

— Как это?

Она усмехнулась. Некрасивое лицо, утратив обычно присущую ему суровость, стало даже по-своему миловидным.

— О да… Мой крестный, а это был старый король, Людовик по прозвищу Солнце, — небрежно объяснила она, — как-то подарил мне на именины книгу «Жития святых». Мне тогда было восемь. О, это была такая замечательно красивая книга! — мечтательно протянула она. — С золотым обрезом, а переплет так искусно изукрашен драгоценными камнями, что она скорее походила на ювелирное украшение, а не на книгу. Однако, невзирая на это, я ее читала. И хотя мне очень нравились все истории, особенно о мучениках, была в повествовании о святом Ансельме одна фраза, которая нашла особенно глубокий отклик в моей душе…

Полузакрыв глаза и откинув голову на спинку кресла, она вспоминала:

— Святой Ансельм был человеком необычайной мудрости и учености, доктором теологических наук. Но также и епископом, священником, заботившимся о своей пастве и внимающим нуждам не только души, но и плоти. В рассказе перечислялись все его труды и деяния, а заканчивался он следующими словами: «Итак, он умер, завершив свой исполненный трудов и пользы земной путь, и обрел тем самым корону в раю». — Она замолкла и сидела какое-то время, легонько сжимая и разжимая пальцы. — Почему-то именно эти слова «исполненный трудов и пользы земной путь» нашли в моей душе сильный отклик. — Она улыбнулась мне. — Пожалуй, нет для человека лучшей эпитафии, чем эта, миледи. И вот я захотела быть полезной, — продолжила она, затем, вдруг резко сменив тему, обернулась к нотам на пюпитре. — Итак, очевидно, вся странность заключается в изменении ключа — tonique. Но что это означает?

Тут вдруг меня осенила догадка, и я едва удержалась от бурного восклицания. До сих пор мы говорили по-французски. Но, наблюдая за матушкой Хильдегард и слушая ее историю, я думала по-английски, и тогда меня осенило.

— Что такое? — спросила Хильдегард. — Вам пришла в голову какая-то идея?

— Ключ! — Я почти смеялась. — По-французски музыкальный ключ tonique. А предмет, которым открываются замки, — я указала на большую связку ключей, которую она обычно носила на поясе, а сейчас положила на книжную полку, — называется у вас passe-partout, не так ли?