Фергюс скользнул в гостиную, бесшумно закрыв за собой дверь.

– Я обошел дом, миледи, – сказал он шепотом. – Все закрыто.

Он так старался подражать интонациям Джейми, что я, несмотря на волнение, улыбнулась. Его кумир возложил на него ответственность, и он совершенно серьезно будет выполнять свои обязанности.

Проводив меня в гостиную, Фергюс решил обойти вокруг дома, как это всегда делал по вечерам Джейми, проверить, хорошо ли закрыты двери и ставни, погашены ли камины. Одна щека у него была выпачкана в саже. Он потер пальцем глаз, и тот теперь белел на темном фоне, как у маленького енота.

– Вам нужно отдохнуть, миледи, – сказал он. – Не волнуйтесь, я буду рядом.

Я не засмеялась, только улыбнулась ему:

– Не смогу я уснуть, Фергюс. Немного посижу здесь. Тебе, наверное, лучше все-таки пойти поспать. У тебя был трудный день.

Нелегко было отослать его спать, не принижая его нового достоинства как временного хозяина дома. Но видно было, что он еле держится на ногах. Маленькие худые плечи ссутулились, а круги под глазами были темнее, чем сажа на лице.

Он непрестанно зевал, но все-таки отказался:

– Нет, миледи. Я останусь с вами… Если вы не возражаете, – добавил он поспешно.

– Не возражаю.

Он слишком устал, чтобы разговаривать или шалить в своей обычной манере, и его сонное присутствие в комнате успокаивало, словно присутствие кошки или собаки.

Я сидела, глядя на тлеющие угли, и старалась достичь хоть какого-то душевного равновесия. Пыталась представить себе тихие озера, лесные просеки, даже тишину и полумрак церкви в аббатстве – ничего не помогало. Все эти мирные образы затмевали события сегодняшнего вечера. Перед глазами стояли грубые руки и ухмыляющиеся рты, темнота, наполненная страхом, белое, искаженное лицо Мэри, такое же – у Алекса Рэндолла, ненависть в свинячьих глазках мистера Хоукинса, подозрение на лицах генерала и Дюверни, злоба, которой так и веяло от Сен-Жермена, его нездоровая радость от участия в скандале. И в довершение всего – улыбка Джейми. Какая-то неуверенность ощущалась в ней в мерцающем свете фонарей.

Что, если он не вернется? Вот мысль, которую я старалась отогнать от себя с той минуты, как его увели. Что, если он не сможет оправдаться и снять с себя обвинения? А если судья один из тех, кто с подозрением относится к иностранцам – я имею в виду, с бо́льшим подозрением, чем обычно, – тогда Джейми запросто смогут упрятать в тюрьму на неопределенный срок. И хуже опасений, что эти непредвиденные обстоятельства способны свести на нет всю проделанную за последние несколько недель работу, была мысль о том, что Джейми может оказаться в камере, подобной той, в которой я нашла его в Уэнтуортской тюрьме. В свете последних событий новость о том, что Карл Стюарт вкладывает деньги в виноторговлю, казалась малозначительной.

Сейчас, в одиночестве, у меня было достаточно времени для раздумий, но на многие вопросы я не могла найти ответа. Кем или чем была эта Белая Дама? И почему одно упоминание о ней обратило нападавших в бегство?

Перебирая в памяти события этого вечера, я вспомнила рассказ генерала о бандах преступников, орудующих на улицах Парижа, о том, что в этих бандах есть молодые люди из высшего общества. На эту мысль наводили и речь и одежда главаря бандитов, которые напали на нас с Мэри, хотя его сообщники выглядели намного проще. Я старалась определить, не напоминает ли этот человек кого-нибудь из знакомых, но воспоминания были неясными, темнота и состояние шока делали их расплывчатыми.

В общих чертах он чем-то напоминал Сен-Жермена, но голос явно был не его. Однако, если это был Сен-Жермен, он мог изменить свой голос так же, как и замаскировать лицо. В то же время с трудом верилось, что граф мог принять участие в таком нападении, а двумя часами позже спокойно сидеть напротив меня и есть суп.

Я сжала виски. До утра ничего нельзя было сделать. Если утро наступит, а Джейми не вернется, я обойду друзей и знакомых. Кто-нибудь из них может знать новости или предложит помощь. Но сейчас, ночью, я бессильна, словно стрекоза, замурованная в янтаре.

Мои пальцы теребили одну из шпилек в волосах. Я нетерпеливо дернула ее и укололась.

– Ох!

– Сейчас, миледи. Я достану ее.

Я не слышала, как он подошел сзади, но почувствовала, как маленькие, проворные пальцы Фергюса коснулись моих волос. Он вытащил шпильку, украшенную орнаментом, и положил ее на столик. Помявшись, мальчик спросил:

– А другие вынуть, миледи?

– Спасибо, Фергюс, если тебе не трудно.

Он легко и уверенно вытаскивал шпильки, и густые локоны падали мне на плечи. Понемногу я успокаивалась.

– Вы волнуетесь, миледи? – спросил тонкий, ласковый голосок за моей спиной.

– Да, – ответила я, слишком устав, чтобы храбриться.

– Я тоже, – просто сказал он.

Последняя шпилька оказалась на столе, и я откинулась на спинку стула, закрыв глаза. Тут я снова почувствовала, как кто-то касается моих волос, и поняла, что Фергюс расчесывает их, аккуратно расправляя локоны.

– Вы позволите, миледи? – спросил он, почувствовав, что я напряглась. – Женщинам это обычно помогает, если они волнуются или расстроены.

Я снова расслабилась и закрыла глаза.

– Позволю, – сказала я. – Спасибо. – Потом вдруг спросила: – Каким женщинам, Фергюс?

Последовало минутное колебание, будто потревожили паука, плетущего сеть, и Фергюс снова осторожно начал перебирать пряди волос.

– Это там, где я когда-то жил, миледи. Я не мог выходить, пока там клиенты, но мадам Элиза разрешала мне спать в чулане под лестницей, если я буду вести себя тихо. К утру, когда все мужчины расходились, я вылезал оттуда, и женщины иногда давали мне что-нибудь поесть, а я помогал им: застегивал белье – они говорили, что я лучше всех это делаю. – В голосе его звучала гордость. – Ну и волосы им расчесывал, когда просили.

– Мм…

Легкий, равномерный звук расчески гипнотизировал. Часы стояли, времени я не знала. Но тишина за окном свидетельствовала о том, что действительно было очень поздно.

– Как ты попал к мадам Элизе, Фергюс? – спросила я, с трудом подавляя зевок.

– Я там родился, миледи, – ответил он.

Расческа стала двигаться медленнее, и его голос сделался грустным.

– Я всегда хотел узнать, кто из женщин моя мама, но так и не узнал.

* * *

Дверь в гостиную распахнулась, и я очнулась от сна. В сером утреннем свете стоял Джейми, бледный, с покрасневшими от усталости глазами, но с улыбкой на лице.

– Я боялась, что ты не вернешься, – прошептала я, сжимая его в объятиях.

Его волосы пахли дымом и свечным жиром, одежда была в беспорядке. Но он был такой теплый и надежный, что мне стало безразлично, чем пахнет голова, которую я прижимала к груди.

– Я тоже боялся, – сказал он приглушенным голосом.

Я почувствовала, что он улыбается. Его руки еще крепчесжали мою талию, затем разжались. Он слегка отстранился, чтобы рассмотреть мое лицо, и убрал волосы у меня со лба.

– Боже, какая ты красивая, – тихо сказал он. – Усталая и невыспавшаяся, с распущенными волосами. Милая моя. Ты просидела здесь всю ночь?

– Я была не одна.

Я кивнула на Фергюса, который спал на ковре у моих ног, свернувшись калачиком и подложив под голову диванную подушечку. Он пошевелился во сне. Розовые, пухлые губы приоткрылись, как у ребенка. Он, в сущности, и был еще ребенком.

Джейми положил свою большую руку ему на плечо.

– Молодец, парнишка. Ты хорошо защищал свою госпожу. – Он поднял мальчика на руки. – Ты хороший парень, Фергюс, и ты заслужил отдых. Я отнесу тебя в кровать.

Глаза Фергюса удивленно открылись, он кивнул Джейми и, успокоившись, опять закрыл их.

Когда Джейми вернулся в гостиную, я уже успела раздвинуть занавески и разжечь огонь в камине. Он сбросил рваный плащ. На нем все еще был вчерашний вечерний костюм.

– Возьми.

Я подала ему бокал вина, и он, стоя, выпил его в три глотка, опустился на маленький диван и протянул мне пустой бокал.

– Не налью ни капли, пока не расскажешь, что происходит. Ты не в тюрьме – я могла бы предположить, что все в порядке, но…

– Не все в порядке, англичаночка, – прервал он меня. – Но могло быть и хуже.

Выслушав мнения за и против, большая часть которых состояла из повторения мистером Хоукинсом своих первоначальных впечатлений, судья, которого вытащили по такому случаю из теплой постели председательствовать на этом процессе, с раздражением вынес следующее постановление. В связи с тем, что Алекс Рэндолл является одним из обвиняемых, он не может рассматриваться как непредвзятый свидетель. То же самое можно сказать и обо мне как о жене и возможной сообщнице другого обвиняемого. Мурта, по его собственным показаниям, был в бесчувственном состоянии во время нападения, а ребенок Клодель не мог быть признан в качестве свидетеля ввиду его малолетства.

Таким образом, заключил судья, устремив злобный взгляд на гвардейского капитана, единственной персоной, способной пролить свет на происшествие, является Мэри Хоукинс, которая в настоящее время, ввиду своего состояния, не может этого сделать. Следовательно, все обвиняемые должны быть отправлены в Бастилию и оставаться там до той поры, когда можно будет взять показания у мадемуазель Хоукинс. Месье капитан мог бы догадаться об этом и сам.

– Тогда почему же ты не в Бастилии? – спросила я.

– Месье Дюверни-старший поручился за меня, – ответил Джейми, притягивая меня к себе. – Во время всего представления он сидел в углу, ощетинившись, как еж. После того как судья вынес решение, он встал и заявил, что ему довелось несколько раз играть со мной в шахматы и он считает невероятным мое участие в таком бесчестном деянии.

Джейми прервал свой рассказ и пожал плечами.

– Ты ведь знаешь, как он бывает красноречив. Его идея состояла в том, что человек, который может обыграть его в шахматы шесть раз из семи, не станет заманивать девушек в свой дом и бесчестить их.