– Да, весьма примечательно, – ответила я.

Добавление соль-диеза к части, где прежде был ре мажор, превращало эту строчку в идентичную той, что с ля мажором. Короче, причин менять тональность не было вовсе.

– Я не знаю немецкого, – сказала я. – Вы можете прочитать слова, матушка?

Она кивнула, отчего колыхнулся ее чепец, маленькие глазки сосредоточились на рукописи.

– Совершенно отвратительные стихи! – пробормотала она себе под нос. – Кто бы мог ожидать от немцев, обычно они сильны в поэзии. Но это… Хотя…

Тут она сделала паузу и снова встряхнула чепцом.

– Следует признать, что если предположение вашего мужа о шифре верно, тогда слова поэтического значения не имеют. Они вообще не важны сами по себе.

– Но о чем там говорится? – спросила я.

– «Моя пастушка резвится со своими овечками среди зеленеющих холмов…», – прочитала она. – Боже, грамматика просто чудовищна! Конечно, при написании песен допустимы кое-какие вольности в пользу рифмы. Особенно если речь идет о любовной лирике.

– Вы знаете любовную лирику? – удивилась я.

Да, этот вечер с матушкой Хильдегард был поистине полон сюрпризов.

– Любое хорошее музыкальное произведение есть по сути своей не что иное, как любовная лирика, – ответила она. – Что же касается вашего вопроса… да, я разбираюсь. Когда я была молоденькой девушкой, – тут крупные белые зубы обнажились в улыбке, как бы подтверждающей, сколь трудно представить ее в обличье молоденькой девушки, – я была довольно одарена, могла воспроизвести по памяти любую услышанную мелодию, а первое свое музыкальное сочинение написала лет в семь.

Она махнула рукой в сторону клавесина.

– Семья моя была богата, и родись я мальчиком, то, без сомнения, стала бы музыкантом.

Слова эти она произнесла просто, без всякого сожаления.

– Однако вы ведь могли выйти замуж и сочинять музыку? Почему же вы этого не сделали? – с любопытством спросила я.

Матушка Хильдегард картинно всплеснула руками. Я видела, как эти крупные сильные руки выдергивали топорик, застрявший в кости, вправляли поврежденный сустав, принимали запачканного кровью младенца, показавшегося между бедер роженицы. И еще я только что видела, как те же пальцы касались клавиш слоновой кости с нежностью и трепетностью, напоминая движения крылышек бабочки.

– Знаете, – ответила она после довольно долгой паузы, – во всем виноват святой Ансельм.

– Как это?

Она усмехнулась. Некрасивое лицо, утратив обычно присущую ему суровость, стало даже по-своему миловидным.

– О да… Мой крестный, а это был старый король, Людовик по прозвищу Солнце, – небрежно объяснила она, – как-то подарил мне на именины книгу «Жития святых». Мне тогда было восемь. О, это была такая замечательно красивая книга! – мечтательно протянула она. – С золотым обрезом, а переплет так искусно изукрашен драгоценными камнями, что она скорее походила на ювелирное украшение, а не на книгу. Невзирая на это, я ее читала. И хотя мне очень нравились все истории, особенно о мучениках, была в повествовании о святом Ансельме одна фраза, которая нашла особенно глубокий отклик в моей душе…

Прикрыв глаза и откинув голову на спинку кресла, она вспоминала:

– Святой Ансельм был человеком необычайной мудрости и учености, доктором теологических наук. Но также и епископом, священником, заботившимся о своей пастве и внимающим нуждам не только души, но и плоти. В рассказе перечислялись все его труды и деяния, а заканчивался он следующими словами: «Итак, он умер, завершив свой исполненный трудов и пользы земной путь, и обрел тем самым корону в раю».

Она замолкла и сидела какое-то время, легонько сжимая и разжимая пальцы.

– Почему-то именно эти слова «исполненный трудов и пользы земной путь» нашли в моей душе сильный отклик.

Она улыбнулась мне.

– Пожалуй, нет для человека лучшей эпитафии, чем эта, миледи. И вот я захотела быть полезной, – продолжила она и вдруг, резко сменив тему, обернулась к нотам на пюпитре. – Итак, очевидно, вся странность заключается в изменении ключа – note tonique. Но что это означает?

Тут вдруг меня осенила догадка, и я едва удержалась от бурного восклицания. До сих пор мы говорили по-французски. Но, наблюдая за матушкой Хильдегард и слушая ее историю, я думала по-английски, и тогда меня осенило.

– Что такое? – спросила Хильдегард. – Вам пришла в голову какая-то идея?

– Ключ! – Я почти смеялась. – По-французски музыкальный ключ – note tonique. А предмет, которым открываются замки, – я указала на большую связку ключей, которую она обычно носила на поясе, а сейчас положила на книжную полку, – называется у вас passe-partout, верно?

– Да, – ответила она, глядя на меня с недоумением, и дотронулась до одного из ключей, напоминавшего по форме отмычку. – Вот этот называют passe-partout, а вот этот, – она указала на ключ с бороздками, – этот скорее clef.

– Clef! – радостно воскликнула я. – Прекрасно!

И я ткнула пальцем в ноты.

– Понимаете, матушка, в английском тоже есть такое слово, и оно тоже означает музыкальный ключ. А по-французски «clef» – это то, чем отпирают двери. И музыкальный ключ служит ключом к шифру. Недаром Джейми говорил, что это английский шифр! Его изобрел англичанин с дьявольски изощренным чувством юмора, – добавила я.

Уловив основную идею, мы без труда расшифровали послание. Итак, раз автор зашифрованного послания англичанин, то немецкие слова в тексте песни используются лишь как источник букв. Уже научившись кое-чему у Джейми, я довольно быстро разгадала шифр.

– Два бемоля означают, что надо брать каждую вторую букву, – начала объяснять я, торопливо строча на листке бумаги. – А три диеза – каждую третью с конца. Думаю, он использовал немецкий, с одной стороны, для маскировки, а с другой – потому что немецкие слова страшно длинные. Для того чтобы выразить ту же мысль, немцам требуется вдвое больше букв, чем англичанам.

– У вас нос в чернилах, – прозаически заметила матушка Хильдегард и заглянула мне через плечо. – Но хоть какой-то смысл улавливается?

– Да, – ответила я, и внезапно во рту у меня пересохло. – Да, смысл есть.

Расшифрованное послание оказалось довольно простым и кратким. И весьма тревожным.

– «Преданные слуги его величества в Англии ждут восстановления законного короля на троне. В вашем распоряжении сумма в пятнадцать тысяч фунтов. Она будет передана из рук в руки лично его высочеству, как только нога его ступит на землю Англии», – прочитала я. – И еще везде пропущена буква «S». Не знаю, с какой целью. Возможно, для того, чтобы получились немецкие слова.

– Гм…

Матушка Хильдегард с любопытством смотрела в исписанный листок, затем перевела взгляд на меня.

– Итак, вы узнали все, что вам нужно, – заключила она. – Могу заверить вас и вашего мужа, что сохраню это в тайне.

– Он не стал бы прибегать к вашей помощи, если б не доверял вам, – поспешила ответить я.

Густые брови поползли вверх, она похлопала ладонью по бумаге.

– Раз уж ваш муж занимается такими делами, доверять кому бы то ни было крайне рискованно. Так что можете успокоить его: я имею представление о чести, – сухо добавила она.

– Хорошо, непременно передам, – улыбнулась я.

– Боже, chere madam! – воскликнула она вдруг. – Вы страшно бледны! Сама я порой засиживаюсь допоздна, совершенно забывая о времени, особенно когда работаю над новым произведением, но вы, должно быть, непривычны к такому режиму.

Она взглянула на часы-свечу, горевшую на маленьком столике возле двери.

– Бог ты мой, уже совсем поздно! Наверное, надо послать за сестрой Мадлен, пусть отведет вас в келью.

Джейми хоть и с неохотой, но согласился, чтобы я провела ночь в монастыре, дабы не возвращаться по темным улицам. Я покачала головой. Я действительно устала, и спина у меня ныла от долгого сидения на табурете, но спать совсем не хотелось. Слишком уж взволновало меня «музыкальное послание», все равно сразу не уснуть.

– Что ж, тогда давайте немного подкрепимся, отметим, так сказать, наши достижения.

Матушка Хильдегард поднялась и направилась в первую комнату, где, как я слышала, позвонила в колокольчик. Вскоре появилась сестра с подносом, на котором стояли стаканы с горячим молоком и пирожные. За ней следовал Бутон. Сестра взяла одно пирожное, положила его на маленькую фарфоровую тарелочку и поставила на пол перед Бутоном. Потом налила ему в миску молока.

Пока я потягивала горячее молоко, матушка Хильдегард аккуратно сложила наши бумаги, убрала манускрипты на полку и поставила на пюпитр какие-то ноты.

– Я для вас поиграю, – объявила она. – Это поможет вам настроиться на сон.

Музыка была нежной и умиротворяющей, с плавными и довольно сложными переходами от высоких тонов к низким, но без напора, присущего произведениям Баха.

– Ваше сочинение? – спросила я, воспользовавшись паузой.

Не оборачиваясь, она покачала головой:

– Нет. Моего друга. Жана Филиппа Рамо. Как теоретик он хорош, однако подлинной страсти в его произведениях нет.

Убаюканная мелодией, я, должно быть, задремала. Разбудило меня бормотание сестры Мадлен. Она подхватила меня под руки, помогая подняться, и увела.

У двери я обернулась и увидела широкую спину матушки Хильдегард в черном и ее слегка сгорбленные плечи – она продолжала самозабвенно играть, целиком отрешившись от окружающего мира. На полу у ее ног растянулся Бутон, уткнув нос в лапы. Маленькое тельце лежало ровно и неподвижно и напоминало стрелку компаса.

* * *

– Итак, – заметил Джейми, – стадия переговоров, по-видимому, завершилась.

– По-видимому? – откликнулась я. – Но сумма в пятнадцать тысяч фунтов – это уже определенность.

По тогдашним стандартам пятнадцать тысяч фунтов составляли годовой доход герцога.

Он насмешливо приподнял бровь, разглядывая ноты, которые я принесла из монастыря.