В завершение обхода сестра Анжелика обратилась ко мне с иронической улыбкой:

– Ну-с, мадам? Не передумали ли вы служить Господу Богу, помогая этим несчастным?

Я уже закатывала рукава халата.

– Принесите-ка мне таз с горячей водой, сестра, – ответила я. – И кусок мыла.

* * *

– Ну, как там все было, англичаночка? – спросил меня Джейми.

– Ужасно, – ответила я, широко улыбаясь.

Он приподнял бровь, вопросительно взглянул на меня и устало растянулся в шезлонге.

– Получила удовольствие?

– О Джейми, если б ты знал, как это приятно – вновь чувствовать себя полезной! Я мыла полы и кормила больных жидкой овсянкой, а потом, пока сестра Анжелика не смотрела, успела сменить пару грязных рубашек и вскрыть нарыв.

– Превосходно! – заметил он. – Ну а сама-то поесть не забыла или слишком увлеклась?

– Э-э… честно сказать, забыла, – виновато созналась я. – С другой стороны, совершенно забыла и о тошноте.

Стоило мне вспомнить об этом, желудок отозвался спазмами. Я прижала кулак к животу.

– Думаю, стоит перекусить.

– Да уж наверное, – мрачно согласился он и потянулся к колокольчику.

Он смотрел, как я уминаю мясной пирог и сыр, и слушал мой рассказ о больнице, который я вела с набитым ртом.

– Многие палаты переполнены, больные лежат по двое-трое в одной кровати, что, конечно, ужасно, но… Хочешь кусочек? – спросила я. – Очень вкусно!

Он взглянул на кусок пирожного, который я протягивала ему.

– Если ты хотя бы на время перестанешь расписывать гангренозные нагноения под ногтями, то, пожалуй, съем.

Лишь с запозданием я заметила, как побледнели у него щеки и ноздри слегка дрожат. Налив в чашку вина, я подала ему и только после этого вновь принялась за еду.

– Ну а как ты провел день, дорогой? – нежно промурлыкала я.

* * *

«Обитель ангелов» стала для меня настоящим убежищем. Простота и бесхитростность, отличавшая монахинь и больных, являла собой приятный контраст трескучей болтовне и интригам придворных дам и господ. Я также была уверена, что лицо мое всякий раз обретало в больнице нормальное выражение, а мышцы его приятно расслаблялись, иначе бы на нем так и застыла навеки жеманная и скучающая мина.

Убедившись, что дело я свое знаю и ничего, кроме бинтов и свежего белья, от них не требую, монахини быстро смирились с моим присутствием, да и больные тоже, когда преодолели первоначальный шок от моего имени и титула. Социальные предрассудки обычно очень сильны, но разлетаются в прах при наличии доброй воли и умения делать свое дело, тем более если в этом умении есть такая нужда.

Несмотря на свою занятость, матушка Хильдегард начала уделять мне внимание. Сперва она вообще со мной не разговаривала, ограничиваясь лишь «bonjour, мадам», когда проходила мимо. Однако я все чаще стала чувствовать на своей спине взгляд ее внимательных и умных глазок всякий раз, когда останавливалась возле постели какого-нибудь пожилого больного, страдающего опоясывающим лишаем, или смазывала маслом алоэ ожоги ребенку, пострадавшему при пожаре, – в ту пору в бедняцких кварталах города пожары были частым бедствием.

Казалось, она никогда никуда не торопится, но за день ей приходилось проходить немалые расстояния крупными, длиной в ярд, шагами по больничным полам из серого камня, причем следом за ней все время поспешал ее любимец – маленький белый пес по кличке Бутон.

Совершенно не похожий на лохматых болонок – самую популярную у придворных дам породу, – Бутон отдаленно напоминал помесь пуделя с таксой. Природа наделила его жесткой курчавой шерстью с длинной бахромой вокруг толстого живота и коротких кривых лап. Концы лап с крепкими черными когтями громко цокали по каменному полу, когда он трусил за матушкой Хильдегард, почти касаясь своей заостренной мордой развевающихся складок ее сутаны.

– Это что, собака? – с изумлением спросила я одного из санитаров, впервые увидев Бутона, семенившего за своей хозяйкой.

Перестав подметать пол, санитар глянул вслед пушистому закрученному калачиком хвосту, тут же скрывшемуся за дверью операционной палаты.

– Э-э… – протянул он нерешительно, – матушка Хильдегард утверждает, что собака. И мне бы не хотелось спорить с ней по этому поводу.

Сойдясь ближе с монахинями, санитарами и приходящими докторами, мне довелось выслушать немало самых разнообразных мнений о Бутоне – от вполне терпимых до преисполненных суеверий. Никто не знал, как и почему оказался он у матери Хильдегард. В течение нескольких лет он являлся полноправным членом больничного штата, причем, по мнению своей хозяйки, рангом повыше, чем няньки и сестры, и почти равным большинству приходящих врачей и аптекарей.

Последние по большей части смотрели на него с подозрением и отвращением, некоторые – с насмешливой симпатией. Один из хирургов называл его – разумеется, когда матушка Хильдегард не слышала, – мерзкой крысой, другой – вонючим кроликом, а третий, коротконогий толстяк, изготовитель бандажей, в открытую именовал «месье мочалка». Монахини считали его неким промежуточным созданием между талисманом и тотемом, а молодой священник из местной церкви, которого Бутон умудрился укусить за ногу, когда тот пришел исповедовать больных, был твердо убежден, что пес есть не что иное, как маленький демон, избравший собачье обличье для осуществления своих гнусных замыслов.

Несмотря на несогласие со столь нелестной характеристикой священника, я тем не менее считала, что доля истины в ней все же есть. Понаблюдав в течение нескольких недель за этой парочкой, я пришла к выводу, что ближе Бутона для матери Хильдегард нет никого на свете.

Она часто разговаривала с ним, причем совсем не так, как обычно говорят с собаками, – очень серьезно, на равных. Стоило ей остановиться возле койки, как Бутон тут же вспрыгивал на нее и начинал обнюхивать испуганного пациента. Затем он усаживался – чаще всего на ноги больного, – гавкал и вопросительно смотрел на хозяйку, словно спрашивая, какой диагноз она собирается поставить. И она тут же ставила диагноз.

Поведение для собаки довольно занимательное, однако у меня не было времени пристально понаблюдать за этой необычной парочкой вплоть до одного хмурого и дождливого мартовского утра. Я стояла у постели пожилого извозчика и беседовала с ним, стараясь сообразить, что же неладно.

Он поступил к нам неделю назад. Нога попала в тележное колесо – несчастный имел неосторожность соскочить с телеги прежде, чем та остановилась. В результате он получил множественный перелом – травму, на мой взгляд, вполне излечимую. Я вправила кость, и рана начала благополучно заживать. Ткани имели здоровый розовый цвет, с хорошей грануляцией. Ни дурного запаха, ни пресловутых красных полос, ни нагноения – ничего этого не наблюдалось. И я совершенно не могла понять, отчего у него никак не снижается температура, а моча имеет темный цвет и неприятный запах, что говорит о наличии в организме инфекции.

– Bonjour, мадам, – произнес низкий звучный голос у меня над головой, и, подняв глаза, я увидела матушку Хильдегард.

Тут же под локтем у меня что-то прошмыгнуло, и Бутон грузно вспрыгнул на матрас, что заставило больного слегка поморщиться.

– Что вы думаете по этому поводу? – спросила она.

Я не была уверена, к кому именно она обращается, к Бутону или ко мне, однако все же решила высказать свое мнение.

– Очевидно, существует некий вторичный источник инфекции, – сказала я. – Но понять, где и откуда, я не в силах. Может быть, это какая-то внутренняя инфекция, никак не связанная с раной. Возможно, вялотекущая форма аппендицита или воспаление мочевого пузыря. С другой стороны, при пальпировании ничего не прощупывается.

Мать Хильдегард кивнула:

– Да, вполне возможно. Бутон!

Собака послушно повернула голову к хозяйке, та, в свою очередь, кивком указала на больного и приказала:

– Ищи во рту, Бутон!

Осторожными мелкими шажками пес приблизился к изголовью кровати, круглый черный кончик носа шевелился, принюхиваясь. Мужчина с трудом приподнял отяжелевшие от жара веки и, заметив величественно возвышавшуюся над ним мать Хильдегард, жаловаться не осмелился.

– Откройте рот! – властно приказала она.

И снова больной не посмел ослушаться, хотя Бутон уже дышал ему прямо в лицо. Несчастный, безусловно, не принадлежал к разряду тех, кто любит целоваться с собаками.

– Нет. – Не сводя глаз с Бутона, мать Хильдегард задумчиво покачала головой. – Нет, не то. Ну же, ищи, Бутон! Только осторожно. У человека нога сломана, помни это.

Словно понимая каждое ее слово, пес начал осторожно обнюхивать больного, суя нос под мышки, залезая на грудь, теребя складки одежды в паху. Добравшись до поврежденной ноги, он ловко переступил через нее лапами, прежде чем приблизить нос к повязке.

Вот пес снова вернулся к паху («А куда же еще, это естественно, – подумала я, – собака есть собака»), легонько потеребил верхнюю часть бедра, сел и гавкнул, преданно виляя хвостом.

– Вот оно, – сказала матушка Хильдегард, указывая на маленький коричневый струп над паховой складкой.

– Но рана почти зажила, – заметила я, – и воспаления нет.

– Вы уверены?

Высокая монахиня положила больному руку на бедро и мощно надавила. Сильные пальцы глубоко вошли в бледную плоть, и извозчик завопил как резаный.

– Ага! – удовлетворенно буркнула она, рассматривая глубокие вмятины, оставшиеся после нажатия. – Гнойник!

Так и оказалось: струп разошелся с одного конца, оттуда вытекал желтый гной. Дальнейший осмотр с помощью матушки Хильдегард, которая держала больного за ногу и плечи, позволил узнать наконец, в чем же причина. Оказывается, глубоко в бедро несчастному вонзилась длинная заноза – осколок дерева, отщепившийся от колеса. Видимо, основная рана отвлекла внимание врачей и они не заметили занозы с самого начала, да и сам больной не заметил, тогда ему было не до того. Постепенно произошло заражение, рана воспалилась, вокруг занозы скопился гной, причем происходило все это глубоко в мышечных тканях и не было заметно на глаз.