– Оживели, черти копченые… Вон как по дворам гоняют! Чуть пригреет – им уже и не сидится, вот ведь кровь бродяжья… Завтра ни одного цыгана в округе не останется!

На этот раз обыватели ошибались: один цыган собирался остаться и посему с утра сидел на поленнице в своем дворе злой как черт. Всю зиму Илья готовился к тому, что им с женой придется куковать в Смоленске до Настиных родов, всю зиму втихомолку надеялся, что Настя родит пораньше и они уедут вместе с остальными, единственный радовался тому, что весна задерживается, но… Вот уже табор собирает телеги, чистит лошадей и вяжет узлы, а он сидит, как ворона, на этих сырых бревнах и ждет невесть чего. И что Настьке не рожается? Пузо уже такое, что в дверь насилу проходит. Настя еле носит его, три шага сделает – садится отдыхать и дышит, будто бревна ворочала, а все никак… Как назло, проклятая, делает! Завтра все уедут, а он что будет здесь делать? По Конной в одиночку скакать? На Настькин живот смотреть да часы считать? А вдруг она вовсе раньше лета не управится? Тогда что?! Догоняй потом табор, ищи его бог весть где… Вот послал бог наказание!

На двор, тяжело ступая, едва видная под ворохом разноцветных тряпок, вышла Настя. Илья, прикрыв ладонью глаза от бьющего в них солнца, с неприязнью смотрел на то, как жена с облегчением бросает вещи на траву и, с трудом наклоняясь, поднимает их одну за другой и развешивает на веревке. Закончив, Настя отошла к корыту, стоящему на табуретке у крыльца, и принялась тереть в воде замоченное белье, то и дело переводя дух и вытирая пот со лба.

– Настька! Заняться тебе нечем больше? Чего мучаешься? Приспичило…

– А кто делать-то будет, Илья? – хрипло спросила Настя. – Набралось ведь вон сколько…

– Ну и что? Вся весна впереди! Другие уезжают завтра, вот бабы и рвутся на части, а тебе чего? Сиди, плюй по сторонам!

Илья не хотел обижать жену, да и злиться на нее было не за что, но в его голосе против воли прозвучал упрек, и Настя, бросив белье, медленно пошла к мужу через двор. Илья ждал ее, глядя в землю; понимал, что лучше всего ему сейчас уйти, чтоб не вышло греха, но почему-то продолжал сидеть. И, когда тень Насти упала на его сапоги, он не поднял головы.

– Илья, не изводись ты так, прошу тебя… Это же со дня на день случится! Может, уже завтра. Или сегодня даже! Я честное слово тебе даю…

– Знаешь, молчи лучше! – не стерпев, взорвался он. – Завтра, сегодня! Дай бог хоть к Пасхе в телегу тебя запихать да с места тронуться!

– Илья, да до Пасхи еще месяц почти…

– То-то и оно! Слушай, врала ты мне, что ли? Ну, скажи – врала? До последнего тянуть собралась, чертова кукла?

– Илья…

– Двадцать второй год Илья! – он вскочил и пошел к воротам. От калитки обернулся, крикнул: – Вот клянусь, не родишь через неделю – без тебя уеду!

Калитка яростно хлопнула, и Настя осталась во дворе одна. Она неловко, тяжело опустилась на поленницу, вздохнула, зажмурилась, сердито смахнула выбежавшую на щеку слезу. Посидела еще немного, горько улыбаясь и прислушиваясь к нестройному гомону женских и детских голосов за соседним забором, затем встала и, на ходу потирая поясницу, побрела к корыту у крыльца.

Со двора Илья вышел без всякой цели и, лишь миновав несколько переулков, обнаружил, что ноги сами собой привычно несут его к Конному рынку. Он замедлил шаг, но идти, кроме Конной, ему было все равно некуда, а возвращаться домой, после того что наговорил Насте, – стыдно. Илья невесело усмехнулся, подумав, что с таким собачьим настроением лучше всего собирать долги. Но в этом городе ему никто не был должен, даже Ермолай вернул последние пять рублей за рыжую кобылу (выторговал-таки клоп приставучий, всю зиму кровь пил), и стучащая в висках злость пропадала зря.

– Илья! Смоляков! Боже мой, вот удача!

Услышав свое имя, Илья остановился и поднял глаза. И тут же улыбнулся, еще хмуровато, но приветливо:

– А, ваши благородия… Дня доброго! Я вам по какой надобности?

– По делу, Илья, – серьезно сказал Николай Атамановский, красивый молодой человек, армейский капитан в отставке, глава большого, обедневшего дворянского семейства, которое после смерти матери целиком повисло на его плечах. Младший брат Николая, двенадцатилетний мальчик в гимназической форме, ничего не говорил и лишь смотрел на Илью полным преклонения взглядом темно-карих глаз с длинными, как у девушки, ресницами.

Илья хорошо знал обоих братьев, поскольку из всех прежних богатств у Атамановских остался лишь известный в городе и окрестностях конный завод. Лошадей на заводе было немного, но каких! Хороших, настоящих, непорченой породы. По поводу одной из них, белой, как снег, орловской трехлетки Заремы, Илья говорил с нескрываемой завистью:

– Эх, ваша милость Николай Дмитрич, кабы я слово не дал – только бы вы Зарему и видели!

Николай смеялся, ничуть не обижаясь:

– Очень тебя хорошо, мой друг, понимаю. За Зарему я бы и сам на каторгу пошел.

К старшему Атамановскому Илья, да и другие цыгане, относились с искренним уважением: тот был страстным лошадником, умел не хуже барышников с Конного рынка осмотреть коня, вычислить его силу, характер, выносливость и долготу дыхания, безошибочно назвать возраст, найти хитро скрытые изъяны и определить истинную цену.

– За ради бога, Николай Дмитрич, не ходите вы хоть по субботам в ряды! – полусерьезно-полушутя упрашивали его цыгане. – Вы же нам всю коммерцию ломаете, люди вас наперебой кличут лошадь облатошить, а нам куда деваться? Детей ведь кормить надо!

– Так давайте делить рынок, дьяволы! – хохотал Атамановский. – Если прогорю с лошадиным делом – пойду в барышники, все-таки хлеба кусок! Илья, возьмешь меня в табор?

– Одного или с семейством? – деловито уточнял Илья. – В мой шатер все, поди, не влезете, и телегу новую, опять же, прикупать надо будет… Ежели вы со своим шарабаном – так возьму, приезжайте по весне…

В цыганские дома Атамановский захаживал запросто, да и цыгане постоянно крутились в его конюшнях, где для них всегда находилось дело. Чаще всех там бывал Илья, который мог вместе с хозяином часами сидеть под брюхом очередного приобретения и до сипа в горле спорить по поводу бабок, жабок и зубов. Последний же месяц он и вовсе оказывался у Атамановских почти каждый день, поскольку те, всю зиму копившие деньги, вот-вот собирались купить у своей варшавской родни какого-то необыкновенного племенного жеребца по имени Шамиль.

– Ой, ваша милость, Шамиля, что ли, привезли? – Илья тут же забыл о домашних неурядицах и жадно заглянул в глаза Атамановского. – Ух, как же я пропустил-то… Вот, ей-богу, на два дня вас оставить нельзя! Могли бы, между прочим, и спосылать за мной! Обещали ведь, грех вам!

– Илья, ну как тебе не стыдно? – рассмеялся Атамановский. – Ты же видишь, мы с Петькой сами идем к тебе, безо всякого посыла! По городу уже носятся слухи, что цыгане уезжают, это правда?

– Истинная… Только я-то остаюсь пока… Баба все не опростается никак. – Илья снова потемнел, и Атамановский ободряюще хлопнул его по спине:

– Не переживай. По семейному опыту знаю, что в интересном положении дамы годами не ходят. Скоро пустишься опять в свое кочевье. Только вот по поводу Шамиля…

Вскоре они втроем шагали вниз по улице, братья наперебой рассказывали, Илья слушал. По словам Атамановских, Шамиль прибыл поездом из Варшавы два дня назад, по дороге основательно размолотил копытами вагон, сначала долго не хотел идти по сходням на перрон, потом с диким ржанием помчался, расшвыряв сопровождающих, по платформе, поднял страшную панику, и его поймали уже на городской площади объединенными силами вокзальных служителей, дворников и людей Николая Дмитриевича.

– Норовистый, значит… – задумчиво поскреб затылок Илья.

– Хуже сатаны! Всю ночь буянил в конюшне! Да это бы еще полбеды… Горе-то в том, что он к себе третий день никого не подпускает! Филька собирался засыпать овса в ясли, так еле успел выскочить! Шамиль ему чуть не откусил полколенки, а лягнуть все-таки умудрился, слава богу, скользом… Мужики напрочь отказываются к нему входить! Так и стоит голодный третьи сутки, изгрыз всю солому! Вчера я попробовал сам, так… – Атамановский не договорил, сердито махнув рукой, и Илья понял, что хозяину повезло не больше, чем его людям.

– Ну, а я-то вам что поделаю? – лениво спросил Илья, поглядывая в сторону. – Коли и вы сами не сумели, так продавайте. А по-хорошему – на что вам его объезжать? Пускайте в табун, он вам кобылиц все лето крыть будет, племя красивое пойдет. Только силы тратить на неука такого… Я ведь тоже не господь-бог, покалечит меня ваш Шамиль, кто семью кормить будет?

– Не кокетничай, Илья, – сердито сказал Атамановский. – Все знают, ты такое делаешь с лошадьми, что другим не под силу. И потом…

– Илья, ну ты же конокрад! – вдруг восхищенно выпалил младший брат Атамановского, до сих пор не вмешивающийся в разговор.

Илья усмехнулся, а старший Атамановский укоризненно протянул:

– Пе-етька… Договоришься, Илья с нами и здороваться перестанет!

– Да оставьте, ваша милость… – проворчал страшно довольный про себя Илья. – Прав Петр Дмитрич. Жаль, что был конокрад да вышел весь.

– Ведь тебя совсем дикие кони к себе подпускают! Если и у тебя… Ну, вот что, Илья, – вдруг решительно перебил сам себя Атамановский, – если ты обуздаешь мне Шамиля, плачу десять рублей.

– Двадцать пять, ваша милость.

– Ну, знаешь… – поперхнулся Николай Дмитрич. – Аппетит у тебя, однако, цыган…

– У меня, кроме аппетита, семья есть.

– И бог с тобой, двадцать пять! По рукам?

– Ну, по рукам… Ведите – гляну, что там у вас за сатана.

«Сатана» переминался с ноги на ногу в загоне. Это был рослый, сильный, великолепного крепкого сложения жеребец довольно редкой для орловской породы золотисто-рыжей масти. Когда Илья в сопровождении братьев Атамановских подошел к забору, отгораживающему загон, несколько мужиков, стоящих у калитки, поклонились и шагнули в сторону.