Анастасия Туманова - Страсти таборных цыган

– Она у меня честная. – Илья перекрестился, хотя Мотька не смотрел на него. – Хоть сорок простыней подкладывай!

– Знаю. – Мотька вытер лицо рукавом рубахи, шумно высморкался и лишь после этого повернулся к другу. – Вороного забери. Раз свадьбы не вышло, то и подарки назад.

– Зарежу его собственной рукой, – свирепо сказал Илья, – если не возьмешь.

– Спасибо. – Мотька опустил голову. – Ты… иди, Смоляко. Я посижу еще.

Илья молча поднялся. Медленно прошел мимо ссутулившейся фигуры друга и зашагал к табору, гадая, додумалась ли Варька растянуть палатку или же, как и другие бабы, еще метет языком возле костра. Спи тогда, как босяк, на траве, от Настьки пока что проку мало. Настька… Она-то где? Не повезло ей, невесело усмехнулся про себя Илья. Не успела в табор явиться – и тут такое, всю жизнь вспоминать да креститься хватит. Ничего, обвыкнется понемногу.

Шатер, однако, был раскинут по всем правилам, возле него догорал огонь. Варька выбежала навстречу брату, едва он вступил в освещенный углями круг света, осторожно коснулась руки.

– Илья, ты прости меня, ради бога, не сердись, я же…

Но брат, который, по ее разумению, должен был явиться мрачнее тучи и обиженным на сто лет вперед, отмахнулся со снисходительной усмешкой:

– Сердиться еще на тебя, курицу… Настька где?

– Там. – Варька кивнула на шатер. – Перепугалась сильно, плакала, есть даже ничего не стала. Упала на перину и лежит, не двигается.

– Спит?

– А я знаю? Дай бог… Иди к ней.

– Сейчас. – Илья сел возле гаснущего костра, задумчиво посмотрел на Варьку. Когда та, удивленная его взглядом, приблизилась и опустилась рядом, он отвернулся. Глядя на малиновые, лениво подергивающиеся пеплом угли, сказал:

– Мне бы поговорить с тобой.

– Что такое? – Варька тоже уставилась в огонь. Илья молчал, и она спокойно спросила: – Сваты, что ли? Ну, выбрали время…

– Тьфу… У вас, бабья, одно только на уме, – обескураженно проворчал Илья. – Ну, не сваты пока, но, может, скоро…

– За Мотьку?

– Ты подслушивала, что ли, зараза?!

– Очень надо… – Варька, не отрываясь, смотрела в костер. – Ты с ним самим или с отцом его говорил?

– Только Федорычу до меня теперь… С Мотькой перекинулись. Пойдешь, что ли, Варька?

Сестра молчала. Ее некрасивое лицо, по которому скользили рыжие пятна света, ничего не выражало, глаза завороженно глядели на огонь.

– Я тебя не понуждаю, спаси бог. Ты одна у меня сестра, хочешь в девках вековать – твоя воля. Только, я ведь знаю, ты детей хочешь. А когда еще случай-то будет? Мы с тобой, небось, не херувимы оба, никто не польстится…

– Вон Настька за тебя пошла, – резко парировала Варька.

– Ну, Настька… – растерялся Илья. И умолк, не зная что ответить. Потом медленно проговорил:

– В Москве тебе все равно ловить нечего. Коль уж Трофимыч за полгода ничего не понял, так теперь и подавно. Да еще и…

– Помолчи! – резко оборвала его Варька. В упор посмотрев на брата, сказала:

– С Мотькой я сама поговорю. И… выйду я за него, выйду, не беспокойся. А сейчас иди к Настьке, ради бога, дай мне посидеть спокойно.

Илья быстро встал и ушел в шатер, радуясь, что дешево отделался. Он очень не любил, когда у сестры появлялся этот взгляд – сухой и отрешенный, почти чужой. К счастью, такое бывало редко. А Варька просидела возле костра до утра, то и дело подбрасывая в умирающие угли ветви и солому. Она то дремала, то сидела с открытыми глазами, не моргая, но по щекам ее, бесконечные, ползли слезы. Ползли и капали на стиснутые у горла руки, на колени, на потертую, перепачканную золой юбку.

Вставшие на рассвете женщины первыми увидели, что двух телег дядьки Степана нет на месте. Не было и лошадей, и шатров, принадлежавших самой большой в таборе семье, не было и самой семьи. Никто не удивился тому, что после такого позора отец Данки не захотел оставаться в таборе. Варька, всю ночь без сна просидевшая у своего шатра, видела, как Степан и дед Корча перед самым рассветом вдвоем стояли возле реки и тихо говорили о чем-то. Разговора Варька не слышала, молилась, чтобы оба цыгана ее не заметили, и о том, что видела, рассказала только брату.

– Корча ему, небось, советовал, куда откочевывать, – подумав, сказал Илья. – Здесь-то совсем теперь нехорошо будет, да и девок замуж не выдашь… Поедут, верно, в Сибирь. Настя, ну что ты плачешь опять? Да что тебе эта Данка, сестра, что ли, что ты так убиваешься?

– Да я ничего… – отмахнулась Настя, хотя глаза ее были красными от слез. Она быстро вытерла их и вместе с Варькой принялась стягивать полотнище шатра с жердей. Нужно было торопиться, табор снимался с места. Цыгане собирались ехать на Дон, к табунным степям.

Опозоренной невесты простыл и след. Цыгане шептались, что она до сих пор может отлеживаться где-нибудь в траве после отцовских побоев. А уже перед тем как табор был готов тронуться с места, со стороны реки примчалась испуганно орущая ватага детей: на берегу, у самой воды, валялись скомканные, изорванные юбка с кофтой, в которых Данка выходила замуж. Следы босых ног, отпечатавшиеся на песке, уходили в воду. Табор взорвался было гулом взволнованных голосов – и сразу умолк. Цыгане попрыгали по телегам, засвистели кнуты, залаяли собаки, и табор чуть быстрее, чем всегда, пополз прочь по пустой дороге: всем хотелось поскорее убраться с этого проклятого места.

Илья, поразмыслив, пристроил свою телегу в самом хвосте – и убедился в правильности своего решения, когда увидел едущего верхом им навстречу Мотьку. Варька, идущая позади телеги, тоже увидела его, поймала взгляд брата, нахмурилась и замедлила шаг, отставая. Илья перекинулся с подскакавшим Мотькой коротким приветствием, зевнул, вытянул кнутом гнедых, и телега покатилась быстрей. Мотька спрыгнул с лошади и пошел рядом с Варькой.

– Доброго утра, чяери[19].

– И тебе тоже, – отозвалась она.

– Илья… говорил с тобой вчера?

– Говорил. Спасибо за честь.

– Пойдешь за меня?

– Пойду, коли не шутишь.

– Какие теперь шутки. – Мотька умолк, глядя себе под ноги, на серую пыль, уже покрывшую сапоги. – Только, чяери… Попросить хочу.

– Знаю. Чтобы свадьбы не было. – Варька улыбнулась углом рта и впервые обернулась к Мотьке. – Мне ведь эта свистопляска тоже ни к чему. Давай уж, что ли, убежим? У нас с Ильей тетка в Рославле, доедем до нее, там и поженимся.

Мотька тоже невольно усмехнулся.

– Что ж… Ежели погони не боишься…

– Кому нас догонять-то? Илья всю ночь согласен без просыпу дрыхнуть, лишь бы меня с рук сбыть.

– Ну-у, что выдумала… – протянул Мотька, но Варька была права, и он, помолчав, сказал только:

– Сегодня, как стемнеет, жди. Да Илью упреди, чтоб не подумал чего…

– Упрежу.

Мотька вскочил на коня и, не глядя больше на Варьку, ударил пятками в бока вороного. Когда тот скрылся за плывущими впереди телегами, Илья с передка спросил:

– Ну, чего?

– Сговорились ночью убежать.

– А свадьба как же?..

– Свадьбы ему теперь в страшных снах только сниться будут, – без улыбки сказала Варька. – Пусть уж так. К тете Симе в Рославль поедем.

– Ну, добро. Смотри не передумай до ночи-то.

Варька кивнула. Высунувшаяся из телеги Настя взволнованно окликнула ее, но Варька сделала вид, что не услышала, и продолжала идти. Ее сощуренные глаза глядели в рассветное небо, на медленно плывущие облака.

Лето на Дону в этом году оказалось сухим и жарким. За июль и пол-августа не выпало ни капли дождя, над степью нависло белое небо с блеклым от жары, огромным шаром солнца. Табор еле полз по дороге в облаках пыли, замучившей и людей, и лошадей. Лохматые собаки подогу лежали вдоль дороги, высунув на сторону языки, и потом со всех ног догоняли уползшую за горизонт вереницу телег – с тем, чтобы через полчаса снова свалиться в пыль и вытянуть все четыре лапы. Цыгане ошалели от жары настолько, что даже не орали на лошадей, и те шли неспешно, не слыша ни проклятий, ни свиста кнута. Старики каждый день обещали дождь, и действительно, к вечеру на горизонте обязательно появлялась черная туча. Но ее всякий раз уносило куда-то вдаль, за Дон, и с надеждой поглядывающие на тучу цыгане разочарованно вздыхали.

Илья шел рядом с лошадьми, вытирая рукавом рубахи пот, заливающий глаза. Иногда он замедлял шаг, ждал, пока телега проплывет мимо него, и спрашивал у идущей следом за ней жены:

– Настька, как ты? Ежели тяжело – полезай в телегу! Гнедые не свалятся, небось…

Настя, запыленная до самых глаз, только качала головой. Рядом с ней брела такая же грязная и замученная Варька, у которой не было сил даже привычно запеть, чтобы разогнать усталость. Сзади скрипела Мотькина колымага, и ее хозяин, так же, как Илья, сипло чертыхаясь, тянул в поводу то и дело останавливающихся коней.

С того дня, как семья Ильи Смоляко вернулась в табор, прошло почти три месяца. Варька с Мотькой все-таки убежали тогда вдвоем. Илья, спавший вполглаза, слышал тихий свист из кустов и то, как Варька, путаясь в юбке, на четвереньках подползает под край шатра. Илья приподнялся на локте, сонно посмотрел вслед сестре, проворчал: «Ну и слава богу…» и, не слыша того, как рядом тихо смеется Настя, тут же заснул снова.

Варька с Мотькой нагнали табор через неделю. Вместе с ними на телеге приехала и тетя Сима – еще молодая, но величественная, как соборная церковь, цыганка с целой оравой своих братьев и их жен. Приехавшие подтвердили, что честь невесты была неоспорима и что Варькину рубашку своими глазами видела вся цыганская слобода в Рославле. В таборе посудачили, поудивлялись, повздыхали и решили, что так оно, наверное, и правильнее.

Мотька был младшим сыном в семье, своего шатра не имел и жил с родителями. Те сразу приняли Варьку, тоже, видимо, подумав, что так лучше и для сына, и для них. К тому же Илья дал за сестрой годовалую кобылу, новую перину, шесть подушек, самовар, три тяжелых золотых перстня и двести рублей денег, что было, по таборным меркам, очень неплохо. Варька начала вести обычную жизнь молодой невестки: вскакивала на рассвете, носила воду, готовила и стирала на всю семью, бегала с женщинами гадать и еще успевала опекать Настю и подсовывать ей куски. Мотька, конечно, видел то, что молодая жена живет на две семьи, но не возражал. Ему было безразлично. Илья никогда не видел, чтобы они с Варькой обменялись хоть словом, Мотька даже не называл жену по имени. Сначала Илья хмурился, но Варька как-то сказала ему: