Самое важное было — попасть на паром и уплыть. Он знал, что, как только паром отчалит от берега, ему станет радостно и хорошо. Вода нужна, вот что. Вода и огонь. Он остановился на бензоколонке, чтобы купить воды. На двери был плакат: перечеркнутая красной жирной чертой сигарета, из которой вырывалось пламя. Он долго смотрел на плакат. Ему вспомнилось, как в молодости он разводил костры на даче для Катиных подружек: складывали сначала сухие ветки, бумагу, потом сверху клали поленья. Сперва загоралась бумага и ветки. Поленья лежали холодные, мертвые. И вдруг начинали сверкать, золотиться. Огонь забирал их себе.

Через час его остановила полицейская машина. Владимиров был так сильно погружен в свои мысли, что не услышал, как полицейский включил сирену, и несколько минут эта сирена сопровождала его. Седой полицейский, подойдя к странной машине, заднее сиденье которой было завалено какой-то рухлядью, с удивлением увидел за рулем совершенно бескровного, обливающегося потом, очень худого старика, который еле-еле говорил по-немецки. Документы были в полном порядке. Старика бил озноб. Держался он, впрочем, вполне независимо. Всмотревшись внимательнее, полицейский увидел, что старику нужна медицинская помощь, и тут же вызвал ее. Через минуту примчалась «Скорая». Владимиров требовал, чтобы его отпустили, потому что он ничего не нарушал. Его колотило, и два санитара, поддерживающие его под руки при этом разговоре, отрицательно замотали головами.

— Мы вам предлагаем поехать с нами, — мягко и убедительно сказал полицейский. — В таком состоянии я не могу разрешить вам находиться за рулем. Вы сами убьетесь или убьете кого-нибудь.

— Я не поеду в больницу! — резко ответил Владимиров.

Полицейский почувствовал странную жалость, смешанную с уважением: старик вдруг напомнил ему отца, каким он был незадолго до смерти, когда его так же трясло, а он успокаивал мать и все говорил, что завтра вот встанет и будет варить мармелад… Ведь яблок-то сколько! Поспели.

— Не нужно в больницу, — сказал полицейский. — Вы поедете со мной и остановитесь в нашей гостинице. В гостинице полицейского управления. И завтра мы найдем способ переправить вас обратно домой. Машина же ваша будет арестована. Отдайте права и ключи.

Он отчетливо выговаривал каждое слово, боясь, что старик не понимает его. Но Владимиров все понял. Полицейский не знал одного обстоятельства, которое решало все: ключей было две пары. Одна пара принадлежала когда-то Варваре, и Владимиров всегда держал ее при себе. Права же ему не нужны, без прав обойдется.

Гостиница полицейского управления была маленьким домом на два этажа. Внизу была комната, и наверху было три. Его поместили внизу. Из окошка он видел краешек своей арестованной машины.

— Вас завтра доставят домой. Отдыхайте, — сказал полицейский. — Вы нам разрешите связаться с вашими родными?

— Нет, я совершенно один, — ответил Владимиров.

Опять обманул. У него есть жена. Не хватало только, чтобы его светлоглазой красавице, которая спит там, среди своих маков, звонил полицейский! Уж как-нибудь мы разберемся без вас.

Он лег на аккуратно застеленную кровать. Толстая женщина принесла ему суп, вареную картофелину, шницель и салат. От еды сразу затошнило. Но он побоялся, что его отправят в больницу, и виду не подал: съел суп. К вечеру начало опять сильно болеть, и тут он вспомнил, что доктор Пихера, отпуская его домой после операции, дал восемь каких-то таблеток и велел принимать по половинке в случае невыносимых болей.

Владимиров быстро проглотил целую таблетку, поразившись ее ярко-лиловому, ядовитому цвету.

«Ну сделали немцы! — и он покрутил головой. — Ну художники!»

Боль сразу прошла. Послышался легонький звон, как будто запели в саду комары, и сильно запахло сиренью. Ему захотелось вдруг спать. Он быстро стянул с себя брюки, рубашку, свернулся калачиком и задремал. Во сне пришла Зоя. Она присела рядом на кровать и сказала своим спокойным голосом:

— Ты хоть объясни, что случилось? Рассудок совсем потерял?

В комнате было темно, но белизна ее полных рук, ее ослепительной шеи как будто светилась.

— Рассудок, — сказал он, смеясь, — есть фонарь, который висит на груди человека. Люди идут по тому пути, который освещается их фонарем. А кто тебе сказал, что это верный путь?

Он притянул ее к себе и вдруг почувствовал, что она не сопротивляется. Голова его пошла кругом. Вот счастье мое, вот сирень моя, радость! Мое Рождество, моя девочка милая… Она лежала рядом, слегка раздвинув свои длинные и сильные, молочно-белые ноги, и он целовал ее тело. Потом он вошел в это тело, и рай наступил.

Проснулся от боли. Она не была нестерпимой, но до этого нельзя было доводить, нужно ехать, торопиться. И Зоя, наверное, очень волнуется. Ему было некогда разбираться, что сон, а что явь. Теперь нужно быстро вернуться домой, взять Зою и только потом на паром. А там, на воде, их никто не поймает. Скорее: отчалить от берега!

Владимиров быстро умылся, дрожащими руками надел брюки, рубашку и черные ботинки, которые прежде так жали ноги, а сейчас стали велики. Вышел на улицу, добрел, пошатываясь, до машины, проглотив по дороге половинку лиловой таблетки. Варенька помогла, любимая! Ключи-то ее! Вот как пригодились! Он завел мотор, развернулся и быстро, боясь оглянуться, помчался вперед. Хорошо, что была ночь: на шоссе почти пусто. Кузнечики только стрекочут. Откуда здесь ночью кузнечики? Что значит откуда? Откуда фашизм? Из лесу, вестимо, из лесу, из тьмы.

Удивительно, что его не остановили. Что никто — ни редкие грузовики, ни дорожные патрули — не заметил эту машину, которую болтало то влево, то вправо, при том что она не сбавляла скорости.

Светало, когда Владимиров подъехал к дому. Открыл дверцу и почти вывалился на тротуар. Поднялся на лифте, ничего не взяв с собой из вещей. В коридоре рухнул на пол и потерял сознание.


— Паслушай, Афелия, — сказала Гаянэ, допивая свой утренний кофе. — Как скажешь ты: Юра наш скора вернется?

— Ты думаешь, что па тебе он скучает? — язвительно ответила Офелия. — Он там не адин, с ним жена маладая.

В десять часов утра сестры отправились в подвал: вчера у них кончился хлеб и киндза.

Машина Владимирова, которой не должно было быть у подъезда, стояла прямо напротив дверей, и вся внутренность ее была забита вещами. Они остановились в страхе.

— Кагда он приехал? На чем он приехал? О Госпади Боже! — вскричала Джульетта. — Я знала, чем это все кончится!

Они начали звонить и колотить своими маленькими сухими кулачками по двери в квартиру. Никто не открыл, было тихо.

— А может быть, там его нет? — сказала Джульетта.

— А где он тагда? — прошептала Офелия.

— А может быть, он у нее?

Всегда такая сдержанная Гаянэ закрыла лицо руками и заплакала.

— Он умер! Он умер!

— Какая ты глупая! — забормотали Офелия и Джульетта, пытаясь отодрать от лица Гаянэ ее мокрые ладони. — Зачем сразу умер? Он сильный, он жив.

Бросились звонить Артуру. Артур нянчил Саскию.

— Артур-джан, Артур-джан! — закричали они. — Скарей приезжай, все брасай! Очень плохо!

Артур перешел на армянский:

— Im aghjik![5]

— Скарей приезжай! — умоляли малышки.

— Сh’ yem haskanum![6]

И сестры сдались:

— Ай, куда он паедет? Он старый, глухой! Адин на руках там с ребенком! Пускай лучше дома сидит!

Можно было вызвать полицию, но никого на свете они не боялись так, как представителей власти. Любой, кстати, власти, любых представителей. Они сели на пол у квартиры писателя Владимирова и принялись ждать. За дверью была тишина.

— Наверное, Юры там нет, — решила Джульетта. — Иначе бы он атазвался, канечно. Мы сделаем вот как: Афелия, ты сиди здесь и малчи. А мы с Гаянэ купим киндзу, лаваш и сразу вернемся.

Когда через два часа они вернулись, Офелия смирно сидела у двери. Гаянэ приложила ухо к скважине и вдруг отшатнулась:

— Он стонет! Он там!

Из квартиры слышался глухой стон.

— У нас же ключи! — закричала Джульетта. — Ключи он нам дал!

Сестры в ужасе переглянулись: Владимиров ведь оставлял им ключи. Они там убрали, в квартире, повесили коврик. Кинулись домой искать ключи, ключей нигде не было. Перерыли все, вытряхнули даже перины, посмотрели в чашках и чайниках.

— А он там лежит! Памирает!

— Я буду звонить этой женщине, Зое! — сказала тогда Гаянэ.

Позвонили Зое. Долго никто не подходил. Потом ее голос сказал им:

— Алло!

— Ваш муж там адин. Он лежит, памирает. А мы патеряли ключи.

Все трое заплакали.

— Он, может быть, спит? — сказала она нерешительно. — Я с ним говорила недавно. Вчера. Нет, вру. Дня четыре назад. Все было нормально.

— Пажалуйста, Зоя, скарей приезжай! — рыдали они. — Приезжай, умаляем!

— Я утром приеду, — сказала она. — Ко мне сейчас дочка из Рима летит. Дождусь ее и рано утром приеду.

Положив трубку, Офелия, Джульетта и Гаянэ опять прижались щеками к двери Владимирова. Потом маленькая ловкая Гаянэ легла на пол и попыталсь рассмотреть хоть что-нибудь через щель между дверью и порогом.

— Ну, что ты там видишь? Ну, что ты тамишь нас? — сказали ей сестры.

— Савсем не пайму: то ли Юра лежит, а то ли какая-то тряпка там брошена. Темно очень, не разберу.

— Наверное, нада кого-то пазвать, — вздохнула Джульетта. — Ана не приедет. К ней дочка летит. Канечно, ребенок намного дароже, но Юра ведь очень бальной человек, магла бы его пажалеть, я так думаю.

Зоя приехала через полчаса. Она изо всей силы нажала дверной звонок. Послышался стон.

— Он там, — она повернулась к соседкам. — Полицию нужно и «Скорую помощь».

Когда его укладывали на носилки, Владимиров очнулся. Тот сон его был чистой правдой: она была рядом, ее белизна.