— Я все поняла! — перебила она. — Вы скажете правду? Ему самому? Или как?

— Да, конечно. А как же?

Она вдруг всплеснула руками.

— Прошу вас, не нужно!

— Ну, как же не нужно? Его же ведь жизнь. Он должен все знать.

— Он пишет роман, — возразила она. — Ему очень важно спокойно работать.

Доктор снял очки и протер их полой своего халата.

— На это я вам возражу. Никто не знает часа своей смерти. В случае вашего мужа мы предполагаем, что он не протянет больше двух лет. По медицинским показателям. А может быть, он проживет не два года, а пять? А я, здоровый человек, умру через месяц? Кто знает? В моей практике таких историй было сколько угодно. А сказать ему правду мы обязаны. У людей есть дела, есть дети, наследники — мало ли что! Не только романы…

И горло его стало темно-малиновым.


Леониду Гофману, известному всей Москве предпринимателю, грозила опасность. Он знал об угрозах и знал даже, что бывший партнер его не любит шутить и скорее всего угрозы эти не пустые. Теперь он жил исключительно сегодняшним днем, потому что в его огромной кудрявой голове, где все перепуталось: деньги и книги, привычка всегда что-то делать и лень, расчет и беспечность, и злоба, и нежность, — в этой огромной кудрявой голове теперь появилось новое, трудно объяснимое чувство. Чувство это заключалось в радостной и лихорадочной озабоченности чем-то неизвестным, что совершенно от него не зависело, но было при этом важнее всего. Гофман был азартен, и теперь, когда ему угрожали, передавали приветы с того света (очень прослеживался почерк бывшего партнера, человека примитивного), он хотя и начал ездить на бронированной машине и взял себе более опытного телохранителя, но в глубине души почти наслаждался постоянным присутствием опасности и жутким восторгом игры с подлой смертью, дразнящей его и гримасничающей.

В хлопотах и заботах прошел весь апрель, наступил май, и тут Гофману пришло в голову, что за все это время дорогой его сердцу Владимиров ни разу не позвонил и о себе не напомнил. В четверг утром Гофман сидел на парикмахерском кресле в салоне «Гелла» и мурлыкал: легкие руки парикмахерши Насти доставляли ему неизъяснимое удовольствие. Саша Загрябин, шофер и телохранитель, прошедший Афган, человек очень крепкий, стоял у дверей наподобие сфинкса.

— Да ты бы поел, — сказал ему Гофман.

— Я завтракал, шеф, — возразил крепкий Саша.

— Тоска мне с тобой, Александр. — И предприниматель зевнул. — Садись, выпей кофе.

— Так я на работе, — сказал Александр. — А кофе я дома попью.

Гофман махнул своей небольшой энергичной рукой, высунувшейся из-под прозрачной накидки и снова нырнувшей обратно. Через полчаса, расцеловав Настю в ее блестящие персиковые щеки, известный человек вышел из салона «Гелла» и направился к своему «Мерседесу». Он опустился на заднее сиденье, Саша сел за руль, и тут же рвануло откуда-то снизу, и дымом запахло, и заволокло.

Вечером в газетах появилось сообщение, что было совершено покушение на главу рекламного бизнеса Леонида Гофмана: под днищем его «Мерседеса» была установлена самодельная мина. Рекламный магнат отделался шоком, а шофер, получивший множественные ранения в ноги, был отправлен в больницу и находится в травматическом отделении. Вечером того же дня Гофману подбросили письмо, в котором просили «не волноваться по пустякам». Стоя на балконе своего загородного дома, отгороженный от всего остального мира, так и не заснувший в эту ночь ни на минуту, Леонид Гофман опустевшими глазами смотрел на вишневый сад, посаженный здесь по его приказанию. Появление вишневого сада было одной из многих странностей этого богатого делового человека, связанных, как думали, с его увлечением русской классической литературой.

На равном расстоянии одна от другой, белые, почти прозрачные от холодной свежести раннего утра цветы не смотрели на Гофмана, избежавшего смерти вчера вечером только потому, что час его смерти еще не пришел. Они стыдливо и огорченно отворачивались и этим только усиливали тоску, голос которой мешал Гофману прислушаться к птицам, взволнованно певшим внутри темноты. Вдыхая широкой, такой же кудрявой, как и голова, сильной грудью весенний загадочный воздух, Гофман в который раз говорил себе, что нужно, наверное, что-то менять. Но что, он не знал, и разные предположения, начиная от перемены охраны и кончая переменой всей жизни, толкались в его голове, подобно тому, как на пристани, к которой только что причалил огромный пароход, толкаются в панике люди, желая бежать из страны, где вспыхнула вдруг эпидемия.

Он вспомнил Владимирова. Все, что происходило с Владимировым, вызывало беспокойство. И Зоя, и это венчанье, отъезд их обратно в Германию — все это должно было бы насторожить любого, даже и постороннего человека, не говоря уж о Гофмане, преданном Владимирову всем сердцем.

Полупрозрачные облачка поплыли по небу, чертами подобные рыбам и детям, но рыбам — огромным, а детям — кудрявым. Несмотря на события последней недели, мысль о собственной смерти не слишком тревожила Гофмана. Он был фаталист и игрок. Однако, представив себе, что случится с упрямым писателем, если его, магната и друга, убьют, скажем, завтра, он вдруг ужаснулся. Будь у Гофмана дети, или жена, или родители, он бы, конечно, беспокоился о них, но так уж сложилось, что у него никого не было, кроме этого странного писателя, которого он и взвалил на себя со всеми томами его сочинений.

Без четверти шесть позвонила Лиза, женщина, с которой Леонид Гофман находился в близких отношениях, но жениться на которой отнюдь не собирался, поскольку ее не любил. Вот эта загвоздка с любовью печалила Гофмана: любовь не давалась, она ускользала, отрывалась именно тогда, когда его перебудораженное тело с трудом приходило в себя после того потрясения, которое опытные и искушенные в чувственных делах французы называют «маленькой смертью». Вот тут-то бы ей и остаться, любви! Припасть к нему, Гофману, жадно, подобно тому, как припала подруга, не зная, что если он любит, так сам и обнимет, а если не любит, так встанет он, Гофман, чужой и кудрявый, отправится в душ, позвонит к себе в офис, — короче, покажет своим поведеньем, что нету любви. Хоть убейте, а нету! Над Гофманом, видно, висело проклятье.

Он стоял на балконе своего загородного дома, смотрел на вишневые эти соцветья и Лизе ответил прохладно и мрачно:

— Я слушаю.

— Как же ты мог? Так жестоко! Чтоб я из газет узнавала! А ты мне….

Она захлебнулась.

— А что тут такого? — спросил ее Гофман.

— Но ты мог погибнуть!

— Погибнуть все могут. Идешь вон по улице, хлоп — и кирпич!

Она замолчала, потом зарыдала. И он замолчал.

— Сейчас я приеду, — сказала она.

— Зачем? Я хотел бы поспать. Потом — сразу в офис.

То, что Гофман предпочитал поспать в одиночестве, а вовсе не переплетясь с нею руками и ногами, не вжавшись в ее загорелую грудь, — короче, желал просто спать в прямом смысле, вызвало у Лизы самую бурную реакцию, и она не сдержалась:

— Скажи, что тебе просто не до меня!

— Считай, что сказал, — усмехнулся он кротко.

В трубке раздались гудки.

Цветы вишен позолотило солнцем.

Гофман набрал Владимирова.

— Меня не так давно из клиники выписали, — прошелестел в трубке голос Владимирова. — Я думал, вы знаете. Я ведь болею.

— А чем вы болеете?

— Я помираю, — с неожиданной злобой ответил Владимиров. — Врачи так сказали.

— Да бросьте вы! — Гофман совсем испугался. — Врачам нельзя верить!

— Я и не верю, — с тою же злобой, но одновременно и с облегчением отозвался Владимиров. — Они рады вам такое бабахнуть, что уж и самому жить не захочется! Срок они мне, видишь ли, поставили! От двух лет до трех! Скажите на милость! Все в Божьих руках!

— Но Зоя-то с вами? — спросил его Гофман.

Владимиров помолчал.

— Она у себя. К ней дети приехали. Каникулы ведь. А может быть, скоро приедут. Не знаю. Чего мне болтаться у них под ногами! К тому же работать пора. И так запустил все.

— Нет, так не годится! Нельзя вам сейчас одному!

— Армянки тут, рядом. Житья от них нету. Стоят вон под дверью, как три собачонки!

Голос его звучал по-новому: была в нем какая-то злобная содранность, как будто бы с голоса кожу содрали.

— Я вам позвоню, — буркнул Гофман. — Постойте, я все обмозгую.

Та самая радостная и лихорадочная озабоченность, которая заиграла в груди при получении первого угрожающего письма от бывшего партнера, вдруг вспыхнула в нем с новой силой. Он физически ощутил, что их с Владимировым как будто связали узлом, и в этом была та решительность жизни, и крупность ее, и лихой тот размах, которого Гофману недоставало.


Владимиров, однако, соврал: никаких детей Зоя к себе на каникулы не ждала. Совсем даже наоборот: Владимиров ждал, что она ему скажет.

А все началось с того, что две недели назад, в среду утром, у него состоялся долгий разговор с хирургом и доктором Пихерой. Теперь он уже точно знал, что болен был раком желудка, опухоль вырезали, операция прошла удачно, но, к сожалению, обнаружились метастазы в печени, которые будут развиваться и сократят срок его жизни до двух или трех лет. Он видел, как прямо на глазах менялось доброе и молодое лицо доктора Пихеры, который почти не вмешивался в то, что говорил хирург, и только один раз, когда Владимиров очень уж сильно побледнел, положил на его исхудавшее плечо свою руку.

— Благодарю, — по-русски сказал Владимиров хирургу и сразу же пошел прочь из этого кабинета, за окнами которого шумел очень свежей листвою вовсю распустившийся парк.

Пихера догнал его в коридоре.

— Я очень прошу вас, — торопливо, совсем по-родственному забормотал он. — Не нужно наставить креста на себе. Я знаю, что с этой болезни у вас умирала жена. Но фрау Варвара совсем по-другому болела. Там был запустившийся случай, но тут…