— А я разве жаловался? — сухо спросил Владимиров.

— Ни разу. Ни словом, ни звуком. Вот только лицо вас выдало.

Он был странным человеком, этот кудрявый Гофман. Владимиров присматривался к нему и терялся в догадках. Представить себе, что мальчик, много лет назад ночью стоявший на морозе, чтобы купить желанную книжку, сохранил в себе эти романтические черты и, ставши деловым и предприимчивым человеком, продолжает вести себя так, словно завтра он готов снова стоять на морозе за этой же книжкой, — даже и представить себе такое было невозможно.

Корысти вести себя так, как он вел, у Гофмана не было, а занят он был свыше меры. Ироническое сравнение себя с Мефистофелем, а Владимирова с Фаустом, которое подсказал ему сам Гофман, тоже приходило в голову Владимирову, но в этом была уж какая-то мистика, а мистики он не любил. Оставалось одно объяснение, в справедливости которого Владимиров был уверен. Он был уверен в том, что нельзя ничего понять до конца ни в одном человеке и поэтому нельзя судить ни одного человека. Только так доберешься до сути.

И Гофман, весьма деловой, предприимчивый, был лучшим тому подтверждением.

День начинался с ожидания. А вдруг позвонит? Вдруг позволит приехать? Он знал, что предал Варвару. Поэтому сон про Москву повторялся. И спать было страшно ложиться, да, страшно. Старухи-армянки беспокоились, чтобы он не почувствовал себя брошенным, и старались как можно лучше кормить его. Но им не терпелось и поговорить. Он отговаривался, что снова вернулся к работе, и они стали ходить мимо его двери на цыпочках, а еду приносили в строго определенное время: минута в минуту. А он не работал. Он сидел на балконе, курил, рассматривал старые фотографии: себя самого, Арины, Варвары, московских друзей, растравливал себя воспоминаниями, словно бы совесть диктовала ему, что это так нужно, но совесть — сама по себе, а он сам по себе. Вся прежняя жизнь его вдруг завершилась. А лгать себе он не хотел и не мог.

Даже если они никогда не увидятся больше, что-то такое она сделала с ним, отчего он вдруг стал почти счастливым. Он уже не думал о том, как его встретят в Москве и чем закончится сумасшедшая затея Гофмана, — ему было радостно, что откуда-то появился этот Гофман, влюбленный в его сочинения, и разыскал его, и позвонил, и теперь издает его книги, и оплачивает эту поездку, и будет там пир на весь мир в каких-то петровских палатах. Да, пусть и в палатах, не все ли равно?

А над Тере-е-еком ночь тревожная,

Свечки ставя-я-я-ятся всем святы-ым.

Ох, казак лихой! Отступать не поло-о-ожено,

Так помирать тебе моло-о-одым!

Всего лишь один раз за весь этот месяц он поехал на кладбище. Варварина могила была тихой, нарядной, вся в желтых и синих цветах. Владимиров сел на корточки, погладил цветы, погладил комочки земли на могиле.

— Ну, спи, моя Варенька, спи, дорогая. Я съезжу в Москву и вернусь. Не скучай.

И снова вдруг как пропороли насквозь. Опять она здесь, опять смотрит.


Москва была вроде бы тою же самой, которую он оставил шесть лет назад, только беспокойнее и веселее тем нездоровым, истерическим весельем, которое всегда сопровождает жизнь, освобожденную от прежних привычек. Везде были палатки, навесы, лотки, и люди, торгующие в них, — чаще всего молодые, с тревожными глазами, — напомнили Владимирову о диких австралийских лошадях брамби, которых отпустили на свободу во время золотой лихорадки, и они вот уже сколько лет сами обеспечивают себе пропитание.

Гофман прислал в аэропорт машину с шофером. Владимиров просил Катю не встречать его, объяснив это тем, что в суете, многолюдстве и нервотрепке их встреча скомкается. Еще два месяца назад, когда он думал, что скоро увидит Катю, он чувствовал какое-то почти отчаянное счастье и больше всего боялся, что этого не случится. Сейчас даже Катя отошла на задний план. Она ждет увидеть одного человека — раздавленного горем и опустившегося, а он стал подтянутым, помолодевшим и думает только о женщине. Почти незнакомой и страшной от этого.

Номер, который снял для него Гофман в гостинице «Рэдиссон Славянская», был слишком хорош, слишком дорого стоил. Он не знал, как вести себя в этом случае: сказать, что ему неприятно, неловко, наверное, было нельзя. Лучше просто смолчать.

Не успел он зайти в комнату, раздался звонок.

— Папа, я внизу, — сказала Катя своим похожим на Аринин голосом.

С тех пор как умерла Варвара, они часто разговаривали по телефону — почти каждую неделю, — но сейчас, когда она сказала, что пришла и стоит внизу, Владимиров сдавленно всхлипнул.

Катя ждала ребенка, и первое, что он увидел, был ее огромный живот, на котором лежал букет с цветами. Она держала руки на животе, в руках ее были осенние астры, и эти осенние астры напомнили Владимирову, как каждое первое сентября до седьмого класса он провожал ее в школу и она всегда была с букетом астр, срезанных с дачной клумбы и завернутых в мокрую газету.

Он осторожно обнял ее голову через этот огромный живот, прижал к себе и несколько раз судорожно поцеловал в глаза, лоб, брови и самые корни волос. Катя заплакала негромко и опять напомнила ему Арину — не лицом, а звуком своего плача и частым дыханием.

— Почему не сказала? — пробормотал он.

— Думала, родится, тогда скажу.

— А муж?

— Пока мужа нет, но есть постоянный любовник. — Она перестала плакать и точно так же, как Арина, нахмурилась. — Но, может быть, он и уйдет из семьи. Тогда мы поженимся.

— А если…

— Ну а не уйдет, так расстанемся. Не бойся, я справлюсь. Папа, я, кстати, осталась в Москве только на два дня. Сегодня и завтра. С тобою побыть. Квартиру с субботы сдаю и съезжаю.

— Куда?

— Почему тебя не удивляет, что я не предложила тебе остановиться дома? — не отвечая на его вопрос, спросила она.

— Я думал, — пробормотал Владимиров, мучаясь тем, что они так странно разговаривают сейчас, — что ты не предложила потому, что… Ну, слишком много всего… И мне было бы тяжело, и тебе…

— О, нет! Нет, совсем не поэтому! Он, этот мой человек, живет то со мной, то в семье… То здесь, а то там…

— Зачем же тогда ты квартиру сдала?

— Он из Петрозаводска. Сюда приезжает только в командировки. Он врач, а вернее, генетик, врачом много лет не работает. И там у него почти свой институт. Я перевелась в Петрозаводск. Там буду работать. За нашу квартиру буду получать больше, чем сейчас зарабатываю в больнице. Смогу тогда няньку нанять.

— Ты очень похожа на мать, — не выдержал он.

— Такая же резкая? — она опустила глаза.

— Да нет. Ты такая же небоязливая. Вот верное слово.

— Мне трудно об этом судить. Давай мы не будем о маме, а то зареву.

— И я зареву с тобой вместе. Не будем.

Катя посмотрела на него так, как смотрела иногда в детстве: испуганно и удивленно.

— А я ведь не знаю тебя до конца. Я маленькой думала: папа — писатель. Потом подросла, стала думать иначе: мой папа — Владимиров, это не шутка. Потом ты уехал, и я растерялась. И с тех пор стараюсь не думать.

Владимиров вздрогнул.

— Послушай меня: никогда не суди. Не то ошибешься.

— А я не сужу. Пойдем поедим? Все время есть хочется, просто несчастье. Рожу и останусь, наверное, как бочка.

Владимирову опять захотелось дотронуться до нее, поцеловать этот знакомый лоб, эти глаза в густых ресницах, широкие, как были у Арины, скулы. Но он чувствовал, что не смеет. Его встреча с Катей была похожа на то, как два человека, разделенные мчащимся поездом, пытаются договориться о чем-то и разглядеть друг друга в короткие просветы между вагонами.

Утром они с Гофманом поехали в магазин покупать костюм, рубашку и новые ботинки. Гофман очень боялся задеть его самолюбие и потому несколько раз повторил, что покупают они на деньги Владимирова, из гонорара.

— Мы с вами, Юрий Николаич, на Кузнецкий мост поедем, в Дом моделей. Портниху Ламанову знаете? Она в конце тридцатых там такую лавочку раскрутила — до сих пор помнят! Ее в «Зойкиной квартире» Михал Афанасьевич вывел. Но он ее очень, видать, не любил. Да он никого не любил, кроме женщин.

— Каких? — усмехнулся Владимиров.

— Своих. А каких же еще? А с Домом моделей вы поосторожней, там Брежневу шили. Модельер такой есть, Александр Игманд, он его одевал. Брежнев ему на примерках Есенина читал. Так и говорил: «Зигмунд, — он его Зигмундом звал, — ты покури, а я тебе Васенина почитаю». Любил наряжаться. Что правда, то правда.

— Так вы меня к Игманду, что ли, везете?

— Да он уж не шьет. Вроде помер недавно. Я вам три костюмчика там заказал. Посмотрим, какой подойдет.

— И впрямь Мефистофель какой-то! — воскликнул Владимиров.

— Преследует нас эта тема, — хладнокровно заметил Гофман.

С утра пошел дождь, но уже к полудню такое яркое солнце зацвело на небе, и так засияли и разорвались на пышные лица, и мелких зверей, и разные прочие образы жизни вверху облака, и такой маскарад устроился в небе из этих людей в их шляпах, и перьях, и белых платках, собак, лошадей, будто мир на земле вдруг весь отразился в небесных зерцалах, что Владимиров, бреясь в белоснежной ванной «Рэддисон Славянской», вдруг забормотал Пастернака:

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси…

И тут же опомнился:

— Ишь, как примазался!


Петровские палаты оказались не петровскими и вовсе даже не палатами, но вытянутое и вместительное одноэтажное здание, запрятанное во глубине одного из дворов на Тверской, два века назад вполне бы могло послужить и Петру.