— А мне наплевать, чем ты жопу прикрыл! — вдруг рявкнул Устинов.

Внук старика Евторханова встряхнул онемевшую кисть и опять застрочил. Дед важно кивнул головою.

— Да бомбу бы бросить на твой Вашингтон! И америкосов твоих бы: хрясь! Хрясь! — Безжалостный философ живо и убедительно показал своими небольшими и полными руками, как можно всех «хрясь». — А ты вот журнал на их денежки сделал!

Владимиров, тихо поднявшись, вышел. У него немного кружилась голова и очень хотелось на воздух. Через минуту из комнаты, где теперь уже кричали все или почти все, вылетел толстый Черномор и мягким кошачьим движением съехал по перилам лестницы.

— Ноги моей здесь… Да чтоб вы все подохли!

В овальном окне заблестел мелкий дождь и нежно запахло душистой травою. Уже не кукушка, а кто-то негромкий запел свою песню дождю и закату. Владимиров вспомнил про Варю и сразу вернулся. Все сидели, веселые и оживленные, как будто и не было вовсе скандала, только в голубых глазах блондинки, которую резкие женщины, отлично знающие Устинова, обозвали «куклой», стояло растерянное удивленье да смуглый и стройный старик Евторханов негромко бурчал: «маж дохья!»


Вечером, после вкусного крепкого чая со сливками, тортом, сырами, клубникой наступила такая чудесная атмосфера, какая, наверное, царила в усадьбе, где Ленский читал своей Ольге романы. Участники конференции, избавившись от лысого Черномора, совсем неуместного здесь, средь этих высоких дубов и душистых настурций, которые лезли по стенам, подобно любовникам, лезущим с риском для жизни к своим златокосым подругам, сидели на темной открытой террасе и слушали пенье Лилиты Бронштейн. Лилита Бронштейн была женою очень нашумевшего человека, зачинщика крупного антисоветского заговора, в полном секрете обмененного однажды на другого, тоже нашумевшего человека, политического деятеля латиноамериканской страны, до этого бодро глядящего смерти в пустые глазницы. Но очень удачно сложилось для каждого. В интересах всего человечества оказалось выгодным отворить решетки темниц и выпустить обоих смельчаков на свободу, сменяв одного на другого, как сало на рынке меняют на глобус, а глобус на гречку. И все это жаркою, ветреной ночью, на самой середке моста, над рекою, когда человечество угомонилось и чутко заснуло на мягких подушках. В результате этой совершенно секретной операции привыкший к теплу и плодам вроде манго один из героев навеки вселился в высотное здание на Красной Пресне, другой же был срочно направлен в Европу, где вскоре женился и занялся делом.

Нынешняя жена его Лилита Бронштейн, смуглая, черноволосая, с чудесным, низким, как у виолончели, голосом, соединив судьбу с нашумевшим человеком, сама стала шумной и неукротимой, в делах человечества разобралась и сделалась вскоре министром. Но пенье при этом не бросила. Пела. Особенно ей удавались романсы.

Сейчас она тоже готовилась петь и с полузакрытыми, блещущими сквозь длинные ресницы глазами сидела, пригнувшись к гитаре, и перебирала ее струны гибкими и легкими пальцами в ожидании того, когда слушатели решат в конце концов между собою, какую им песню не терпится выслушать.

— Давай мне цыганское что-нибудь… Эх, ма! — вздохнул в темноте жадный голос Мишани.

Блондинка смущенно потупилась.

— Я е-е-еха-ала-а-а да-а-амо-ой! Душа-а-а-а была-а пална-а-а! — запела Лилита.

У мужа ее, сидящего на той самой низенькой скамеечке, на которой когда-то, шепча в ухо Фаусту стыдные речи, сидел Мефистофель, вдруг вспыхнули уши.

— Я е-е-еха-ала да-а-амо-ой! Я ду-у-ума-ала-а о вас! — слегка задохнувшись, допела Лилита и, вся обессилев, приникла к гитаре.

Горячая, как будто у нее поднялась температура, рука Варвары крепко сжала руку Владимирова, и он ей ответил на это пожатье. Но в горле опять стоял ком и тянуло куда-нибудь спрятаться.

— Ты посиди здесь, послушай, — шепнул он Варваре, — а мне нужно штуку одну записать…

Она потянулась было за ним, но он шутливо погрозил ей пальцем и, косолапо ступая на цыпочках, пересек столовую и оказался во дворе. Не дойдя до дома, где их поселили, он прямо направился в лес и увидел, что эта река, край которой он утром заметил, когда отворил свои ставни, совсем уж не так далеко, как казалось. Наклонившись к воде, он набрал полные ладони ее и с жадностью выпил. Вода была чистой, холодной, как будто со дна ее били ключи.

«Уйти ото всех и писать, вот и все!» — подумал он и тут же поймал себя на мысли, что ему никогда и нигде не позволят просто писать.

Он лег на землю, вытянулся на траве и закрыл глаза.

«Арина все повторяла, что мне нужно уехать куда-нибудь подальше, где меня никто не будет дергать, и тихо работать. Но она была не права. Меня бы перестали печатать. Если бы я смирился и залег на дно, меня бы забыли. А так меня вырезали. Просто взяли и вырезали. И все. Ничего не осталось. Ни книг моих нет, ничего».

Он скрипнул зубами от злости.

«Муж этой Лилиты пытался уехать, его не пускали, и он заварил эту кашу. И сам чудом выжил, и всех только что не угробил. А может, угробил. Ему не до этого. Такие, как он, всегда чувствуют себя героями, и с ними всегда соглашаются. Герой — это именно тот, который умеет заваривать кашу. У них в головах арифметика: они думают, что если убить или подчинить себе столько-то плохих и бесчестных, то будет лучше. Кому будет лучше? Хорошим и честным? Но это ведь даже не связано! Люди вообще не наказывают. Наказывает Бог. И только Он знает, кого наказать и за что».

Владимиров начал сильно волноваться: эти мысли, пришедшие вдруг сейчас, были очень важны, но они разбегались от прикосновения слов, слова им мешали. Из мрака дубовой аллеи послышался голос Устинова:

— Я предлагаю вам погостить у меня на даче, это всего в трех часах езды отсюда, и познакомиться с моим архивом. Вы увидите то, чего я не показывал никому. Вы увидите уникальные фотографии, письма и документы…

— Михаил Валерьяныч, — прошелестел детский голос блондинки, — но когда вы пригласили меня принять участие в конференции, вы даже не заикнулись о том, что собираетесь показать мне свой архив, который, оказывается, на даче… Я, честное слово, не знаю…

— Чего вы не знаете? — с тоскою воскликнул Мишаня, и шаги его зашуршали так близко, что лежащий в траве Владимиров испугался, что Мишаня на него наступит.

Он лежал не шевелясь, стараясь дышать как можно тише, но над ними так сильно шумели деревья, что вряд ли бы кто различил среди шума свободной и мощной природы не то что дыхание, а даже шепот.

— Чего вы не знаете? — повторил Мишаня, и по скрипу его башмаков легко было догадаться, что он сделал попытку обнять глазастенькую, но она отодвинулась. — Боитесь вы, что ли? Не съем я вас! Не людоед! Я вам предлагаю подумать! Подумать и завтра сказать мне! Простыми словами! Вот так, мол, и так! Согласна. — Голос Мишани задрожал, и Владимиров испугался, что выпивший Мишаня сейчас разрыдается, но он сдержался. — А скажете: «Нет, не согласна», ну, что тогда делать? Билет у вас есть, оплатили билет вам! — Он сделал выразительную паузу. — Вольны улететь на все стороны, слышите? А вы что, такая наивная, что ли? Вы думали, мы вас позвали зачем? Решать судьбы мира?

И вдруг, как сова, рассмеялся в ночи.

— Да тут ведь клоака, голубушка, милая! Ведь я их всех вот как держу! — Владимиров догадался, что Мишаня показал кулак. — Там хоть дисциплина была, Галина Борисовна знала, что делает!

— А кто это? Галина Борисовна — кто это?

Мишаня запнулся.

— Галина Борисовна — это Государственная безопасность, — cухо объяснил он и пожевал губами. — Рад от всей души, что вам не приходилось сталкиваться с этой дамой.

— Смотрите, какая луна! — вздохнула его собеседница. — Как здесь хорошо!

— А будет еще много лучше! И сравнивать нечего! На даче жасмин, соловьи разливаются! И я на руках вас там буду носить! Ведь я же предчувствовал! В моей этой жизни, поганой и засранной, наступит когда-нибудь эта минута… Такая, что… Эх! Да словами что выскажешь? А я…

Налетевший ветер разметал его слова, и Владимиров не услышал продолжения.

— Ой, дождь начинается! — бодро сказала блондинка. — Гроза! Вы видите, как засверкало?

— Да это во мне все сверкает! — прорычал Мишаня. — Скажите мне только: «согласна», а там уж…

Шаги их растаяли в сильном дожде. Одна за другой, словно бы состязаясь, сверкнули четыре огромные молнии.

Насквозь мокрый, Владимиров вскочил с земли и побежал к дому. Варвара стояла на замшелых ступенях и, увидев его, бросилась навстречу.

— Глаза проглядела! Нет, ты ненормальный! Все люди как люди! Ой, Господи Боже! Весь мокрый до нитки! Потом будешь кашлять! Тебе нужно чаю! А где тут взять чаю?

— Варя! — пробормотал он, изо всех сил обнимая ее мокрыми руками. — Куда бы удрать ото всех? А? Куда?


В комнате, где уже две недели назад отключили отопление, сразу стало сыро, а на улице из-за этой грозы и дождя похолодало так сильно, как будто недавнее теплое лето внезапно сменилось безрадостной осенью. Она быстро стащила с него мокрую рубашку, прилипшие брюки, быстро растерла его грудь и спину крепкими, энергичными ладонями, осыпала его шею поцелуями, уложила на эту белую и пышную, как облако, кровать и сверху накрыла периной. Теперь он лежал, как в раю, и Ева лежала с ним рядом. Их выгнали раз и еще будут гнать — еще и еще, — он чувствовал, что вся их жизнь пройдет сквозь гоненья, и здесь будет то же, что было в Москве, и что рай их недолог, и кончится рай их, как только гроза, напугав всю округу, уйдет восвояси с закушенным ртом.

К завтраку все собрались хмурые и недовольные. Погода испортилась, небо с раннего утра было заволочено тучами, серыми и шершавыми, как солдатские одеяла. Лес вздрагивал от недавнего страха, с его молодой, неокрепшей листвы стекали тяжелые капли. В столовой затопили камин, но холодом и сыростью тянуло сквозь двери террасы, насквозь сейчас мокрой, с голубоватыми лужами на столиках и везде налипшими желтенькими цветочками, вчера диким ветром убитыми сразу. Устинов стоял спиной к собравшимся, лицом к камину, и грел свои руки огнем, как странник, которого добрые люди пустили к себе ночевать, а он все не может согреться. Круглоликая блондинка со скромно зачесанными на прямой пробор волосами пришла последней, с сумочкой и уже готовым, сложенным чемоданом, сказала, что за ней через десять минут должны заехать на машине и отвезти ее во Франкфурт, где у нее оказались неотложные дела до отлета домой, то есть в Америку. Устинов попрощался с ней за руку, и лицо у него при этом было такое, словно он мучается сильной зубной болью и ненавидит весь мир за то, что такую чепуху, как зубы, до сих пор не научились лечить. Внук старика Евторханова рассказывал мужу Лилиты Бронштейн, надевшему лыжную шапку на чудом в борьбе уцелевшую голову, что дед ничего не услышал, проспал и очень сейчас недоволен погодой, сидит под периной, клянет, как всегда, большевистскую сволочь. Коммунахо!