– Да, меня это давно настораживает – со школьных лет, когда ты была первой красавицей, а я первой дурнушкой. Уже тогда тебя мучила нелюбовь ко мне...

– Таня, Таня! – Она подбежала ко мне, обняла за плечи, поцеловала. Прикосновение ее холодных губ обожгло меня, словно это был поцелуй Иуды. Я передернулась и машинально вытерла щеку. – Я тебя понимаю, ты сейчас в таком состоянии... Эх, надо было мне раньше зайти, а я все тянула, думала – должно пройти время... Об этом больно сейчас говорить, но мне кажется... – она понизила голос до интимного доверительного шепота, – мне кажется, ты мне завидовала. Разве нет?

– Что? – вздрогнула я.

– Ну сама посуди – кто из нас был красавицей, а кто дурнушкой и кто кому должен был завидовать?

Я слегка отстранила ее:

– Вот в том-то весь парадокс и заключается...

– Таня, но это же смешно! – перебила она меня.

– А потом, – продолжала я, – на встрече бывших выпускников все перевернулось. Я стала первой – я актриса, снялась в кино, и Пирогова во всеуслышанье назвала меня кинозвездой, и три моих брака...

– Разве три? – вскинула Шурочка брови.

– А Митя? Лучший из лучших, готовый ради меня на все, преданный и неприступный для всех прочих женщин... Тебе ли не знать!

Шурочка покраснела. Насупившись, она мрачно спросила:

– На что ты намекаешь?

– А помнишь, летом, на пикнике, когда меня не было...

– О господи! – Она с шумом выдохнула воздух и расхохоталась возмущенно. – Так ты подглядывала! Танеева, это низко, неблагородно...

– А покушаться на чужих мужчин – благородно? – ехидно поинтересовалась я.

– Я просто чмокнула его в щеку – и все! – отрезала она. – Танеева, опомнись, Митя твой умер, глупо ревновать меня к нему.

– Его убили, – поправила я Шурочку, закрыв лицо руками.

– И кто виноват? – жестко произнесла она. – Да ты же и виновата! Связалась с психом, столкнула двух мужиков лбами, они и начали друг друга в окрошку крошить. А Серж, между прочим, мог бы не в психушке сейчас сидеть, за железной решеткой, а тихо-мирно, никого не трогая, торговать себе на рынке, и все были бы счастливы. Ты... ты какая-то графиня Дракула – столько человеческих жизней загубить!

Голос у Шурочки звенел от возмущения. Она то бледнела, то краснела, пальцы ее невольно сжимались в кулачки. Наверное, она уже давно мечтала вот так напасть на меня, обвинить во всем на свете, сровнять с землей... Надо было сопротивляться ей, ответить что-нибудь достойное, напомнить о том, что мне и так несладко, что жестоко меня мучить этими нападками, но я словно лишилась последних сил. В ее словах была истина, с которой я не могла спорить, – я сама о себе думала именно теми же словами, которые она бросила мне сейчас в лицо. Надо было испить всю чашу до дна.

– Еще что? – глухо спросила я.

– Еще? – Она словно бы опомнилась. – Ладно, Танитка, ты меня извини, я что-то погорячилась... Но тебе не надо было говорить мне, что я тебе завидую. Даже самая последняя дура не стала бы тебе сейчас завидовать. Я пришла к тебе как подруга, хотела подбодрить, конфет вот принесла, разговорами всякими отвлекала... Впрочем, люди в горе всегда эгоистичны, глупо требовать от них признательности.

– Может быть, ты еще и извинений от меня потребуешь?

– Да надо бы... – мрачно бросила Шурочка. Потом подошла к столу и залпом допила чай из своей чашки. – Ладно, пойду я. Встретимся, когда ты окончательно придешь в себя.

– А твое предложение распродать вещички? Не ты ли их купить собиралась?

– Могу и я, – деловито ответила Шурочка, закутываясь в свою шубку. – Кстати, у тебя костюмчик есть розовый, с такими забавными пуговками... Ведь ты его теперь точно не наденешь?

– Точно.

– Я бы его себе взяла. Ты подумай и... и позвони мне сама.

Она ушла. А я подошла к окну и стояла, глядя на лилово-серые сумерки, быстро опускавшиеся на город. Из полураскрытой форточки дул ледяной неприятный ветер, но у меня не было сил протянуть руку и захлопнуть ее. По улицам торопливо и неуклюже семенили редкие прохожие, прикрываясь от ветра. Потом я увидела Шурочку, узнав ее по кокетливой шляпке, которую она придерживала обеими руками, – она шла прочь от моего дома, и в походке ее были твердость и энергия, как у человека, только что выполнившего свой долг и очень довольного результатами своей деятельности. В доме напротив, стоявшем совсем близко, горели желтые прямоугольники окон. Люди жили своей жизнью, их тени двигались в электрическом свете за прозрачными шторами... Театр теней. Впрочем, и я для них – тень...

Когда зубы у меня начали тихонько стучать от холода, я захлопнула форточку и медленно оглядела свое жилище. Да, пожалуй, здесь слишком много ненужных вещей, за которыми тянется шлейф дорогих и теперь мучительных воспоминаний.

Как она забавно сказала: «...будет напоминать тебе о прошлой жизни, к которой ты уже никогда не вернешься». Никогда! Возможно, она оговорилась и, не задумываясь глубоко, построила фразу таким образом, что грубая действительность вывалилась наружу. Но все равно – какая фантастическая жестокость! Я рассмеялась и вдруг почувствовала, что совсем не злюсь на Шурочку – она была права и убедительна во всем. Будет забавно, если я отдам ей свой розовый костюмчик. Вернее – продам, да подороже. И безделушки из янтаря тоже продам – именно ей, а не кому-то другому. Если уж страдать – то до конца.

На Новый год я купила пучок еловых веток, которые продавали у метро старушки, и бутылку шампанского.

Телефон я отключила заранее, чтобы никто не беспокоил меня глупыми звонками, и, когда кремлевские куранты стали бить полночь, чокнулась бокалом со своим отражением. Никогда не думала, что этот милый домашний праздник может оказаться таким страшным испытанием – я продолжала медленно падать в бездну, но только теперь, в эту новогоднюю ночь, мне открылось, как глубока она и бездонна, и падать мне в черной пустоте еще очень, очень долго...

Ведь это я убила Митю.

* * *

Январь всегда был моим месяцем.

Солнце не светило – все небо было затянуто плотными белыми облаками. Грязный городской снег серым пеплом покрыл московские бульвары и дворики, холодный воздух неподвижен, тяжелым комом застревая в горле.

Когда-то давным-давно в этом городе родилась крошечная девочка, похожая на оранжевый апельсин. Но январь стер ее веснушки, сделал ее прозрачной и белой, в тон зимнему ветру, не позволил ей растопить глубокий снег – что ж, вполне справедливо, теплое солнышко возможно лишь только весной.

Густой плотный пар, который, казалось, можно было резать на куски, как хлеб, клубился у моих ног. Плечам, шее было холодно – мороз умудрялся пробиться сквозь щели над водой, а ступни грелись о шершавый камень, из которого были сделаны ступени. «Сошествие в ад», – подумала я, спускаясь по ступеням и придерживаясь рукой за стену, – в таком тумане немудрено было потерять равновесие. Вдохнув в легкие побольше воздуха, я поднырнула под бортик и оказалась на первой дорожке.

Играла бодрая музыка, электронное табло показывало минус пятнадцать – что ж, купание в такую погоду в открытом бассейне – занятие не для слабонервных. Наверное, именно поэтому любителей поплавать сегодня было мало, в основном крепкие старушки, которым мороз не был помехой, их смешные пестрые чепчики для купания время от времени мелькали сквозь клочковатый туман.

– В эфире «Наше радио»! – заорал громкоговоритель над головой голосом известного ведущего. – Все знают о том, что сладкое – вредно, но много вредного – сладко!!!

Я легла на спину и медленно оттолкнулась ногами от бортика. Я – ёжик в тумане... Со всех сторон меня окутывало невесомое тепло, и лишь изредка ледяной безжалостный ветер касался своим колючим языком моего лица, и тогда дрожь пробегала вдоль позвоночника.

Я без устали скользила по воде и лишь после того, как мысленно отметила, что отмахала полкилометра, позволила себе остановиться возле бортика. В этой стороне бассейна было тепло, почти горячо – наверное, нагрев шел именно отсюда, но останавливаться долго было нельзя – мороз тут же принимался щипать щеки...

Кто-то, фыркая, булькая и поднимая брызги, вдруг вынырнул возле меня и заорал восторженным голосом, перекрыв слова песни, доносившейся из громкоговорителя:

– Привет!

– Здравствуйте, – с отвращением ответила я. – И до свидания.

– Я Алексей – помните? – Тип в купальной шапочке серебристого цвета смотрел на меня с радостным изумлением, словно на съемках передачи «Ищу тебя». – А вы – Таня, мы уже знакомились...

– Когда это мы знакомились? – подозрительно спросила я – никогда не любила приставучих и наглых типов, а сейчас тем более.

– Да этим летом! – не унимался Алексей. – Я еще вас напугал – нырнул прямо перед вами... Со мной были Толик и Игорь, но вы выбрали меня!

– Я вас выбрала? – возмутилась я. – Какая чушь...

Стоять уже становилось холодно, и я, недолго думая, оттолкнулась ногами от стены и быстро поплыла вперед брассом. Мне было так приятно плавать в одиночестве, рассекая плотный горячий пар, что всякое вмешательство в мой отдых казалось мне кощунством.

– Вы меня выбрали! – донесся сзади, уже издалека, возмущенный голос назойливого типа, но я решила никак не реагировать, лишь прошипела сквозь зубы:

– Дурак!

«А теперь, по вашим многочисленным просьбам, дорогие радиослушатели, – песня Сольвейг из оперы Грига «Пер Гюнт»!» – вдохновенно возвестило радио.

Я опять легла на спину, и надо мной медленно поплыло серое, начинающее темнеть небо в клочковатых разрывах пара, поднимающегося от воды. Оно казалось океаном, над которым я летела как птица...

В раздевалке топталась стайка голых девиц – они визжали восторженно, предвкушая те острые ощущения, которые обещало плавание в открытом бассейне в такой мороз, и я улыбнулась невольно их молодости и здоровому оптимизму, как будто сама была древней старухой.