Тот посмотрел на меня с глубоким сожалением и отрицательно покачал головой.

– Я не могу.

– Но почему? Из-за того, что он без сознания, да? Но ведь он хотел, хотел!

– Я не слышал его воли. Я не могу совершить обряд только по вашей просьбе.

Откуда-то сзади появился доктор Савелий, положил руку на мое плечо.

– Он что-нибудь говорил перед тем, как потерять сознание? Он говорил? – с последней надеждой спросила я его.

– Нет.

Я упала на колени перед кроватью, прижалась лбом к Митиной руке, и такое невыносимое горе охватило меня, что я была уверена – сейчас я умру вместе с Митей. Я должна была уйти вместе с ним – иначе где справедливость?!

Отец Георгий читал рядом отходную молитву.

Доктор отключил приборы – я это поняла по тишине, внезапно воцарившейся в комнате.

– Зачем? – подняла я голову. – Зачем вы это сделали?

Он молча, бесстрастно смотрел на меня, отец Георгий положил мне на голову большую, теплую ладонь:

– Крепитесь, дитя мое.

И только тогда я поняла...

На грудь мне лег тяжелый камень, и дышать стало трудно, почти невозможно. Я помню, я стала кричать и требовать какой-то справедливости. Но к кому я обращалась – к доктору или к священнику, – я не знала. Я кричала в пустоту, кому-то невидимому, кто с тайным торжеством наблюдал сейчас мои страдания и упивался ими...

Мне сделали укол – стало немного легче дышать, но боль не проходила.

Все дальнейшее стало разворачиваться передо мной словно в каком-то густом тумане. Появились Ковалев, Девяткин, еще какие-то люди, которых я знала, но чьих имен почему-то вспомнить не могла. Начались хлопоты, возня с документами, меня отвезли домой, хотя я отчаянно сопротивлялась, не желая покидать Митю, – я все ждала, когда моя душа отправится вслед за его, но этого почему-то не происходило.

Потом опять появился доктор, ввел мне в вену лекарство, и опять все заволокло вязким туманом – я видела, слышала, понимала, но все чувства были словно притуплены. Меня держали на успокоительном несколько дней, боясь тех слов, которые я в исступлении повторяла все время. Потом было отпевание в церкви, все куда-то ехали на автобусе. Я вся в черном, окружающие тоже в черном... Разверзлась черная, жирная земля, поглощая мою любовь, песок застучал о дерево...

Это был страшный сон, после которого, я знала, мне уже никогда не пробудиться.

* * *

Следующие после похорон несколько дней были ужасны. За окнами светило теплое солнце, трепетала золотом листва, а мне казалось, что наступила ночь. Я сутками лежала на постели, не желая никого видеть. Окружающие лица вызывали во мне отвращение, потому что все те люди, которые приходили ко мне, были живыми и здоровыми, что казалось мне несправедливым. Я оставила возле себя только Тарабакина.

Откуда Тарабакин узнал о постигшем меня горе, до сих пор остается для меня загадкой. Вероятно, его творческое чутье послало ему какой-то сигнал, и он, знаток женских душ и повелитель мелодрам, появился возле меня. Признаюсь, я даже жалела о том, что он родился не женщиной, тогда бы он был самой лучшей моей подругой. Сейчас же он сделался моей нянькой и выполнял ту работу, которая во время нашего брака лежала только на мне.

Он ходил в магазин и собственноручно стряпал обеды, которые я не стала бы есть и в нормальном состоянии – это был апофеоз мужского кулинарного бессилия, он поил меня лекарствами, которые, как подразумевали врачи, должны были притупить мою психику и смягчить удар, и самоотверженно спал в коридоре, под дверью, чутко прислушиваясь ко всем звукам, которые доносились из моей комнаты. В эти дни все думали, что я наложу на себя руки, – так велико было мое отчаяние. Добродушный Девяткин рыдал на похоронах не столько от потери коллеги, сколько от сочувствия ко мне...

Пустой пыльный аквариум стоял напротив моей кровати, поверженный испанский галеон валялся на высохшей гальке, и я казалась себе путешественницей, выброшенной в бурю на необитаемый остров. Я была совершенно одна в этом пустом мире, и даже присутствие благородного Тарабакина, самоотверженно стряпавшего какую-то невероятную гадость на кухне, не утешало меня.

Я любила... С того самого момента, как я поняла, что никто, кроме Мити, мне не нужен, я испытывала это обжигающее чувство. Но я не сумела показать Мите, как сильно он мне дорог.

Раньше я не отказывала себе в удовольствии поспать – сон приходил ко мне легко и был всегда спокоен. Теперь же каждую ночь ко мне в изголовье садилась бессонница. Ночь наваливалась на меня тяжелым, душным покрывалом – я встречала рассвет с сухими, утомленными от долгого глядения в темную пустоту глазами и каждый раз удивлялась, почему еще жива. Ощущение того, что в ближайшее время я должна умереть, непременно умереть, не покидало меня. Я не находила никакого основания продолжать свою жизнь дальше, я не могла без Мити, я не имела права ходить по этой земле, погубив его...

Я ворочалась, сминая простыни и терзая подушку кулаками. Потом закрывала глаза от льющегося в окна рассвета и замирала, лежа на спине, сложив руки на груди, с бессильным отчаянием понимая, что не пришло еще мне время покидать этот мир.

За стеной просыпался Тарабакин, осторожно громыхал посудой, готовя завтрак, к которому, я знала, почти не прикоснусь, не только потому, что готовил мой бывший муж исключительно невкусно. И лишь тогда сон приходил ко мне – недолгий, тревожный. И всегда только об одном – Митя жив, мы вместе, и я задыхаюсь от счастья, видя его рядом с собой... Я любила его все больше и больше, и для меня никакого значения не имело то обстоятельство, что он покинул меня навсегда.

Тарабакин встречал меня приветливой улыбкой, желал доброго утра. Порой мне даже казалось, что ничего в этом мире не изменилось и мы живем вместе – он пишет свою нетленку, желая завоевать мир, и надо только немного подождать, когда я выпровожу его из своей квартиры, снимусь для журнала «Поселянка» и получу странное, восторженное письмо от одного из своих поклонников, который хочет подарить мне рыжего котенка по имени Луи. В самом деле, отчего нет?

Постепенно в моей голове сложился определенный план, по которому я решила продолжить свое существование.

Тарабакин был милым, совестливым человеком, и мне пришлось разыграть перед ним целый спектакль, убедив его в том, что я уже вполне пришла в себя. Я стала слабо улыбаться ему в ответ по утрам, съедала почти всю его стряпню, испытывая при этом почти мазохистское удовольствие, читала по утрам газету, а вечером на некоторое время включала телевизор, изображая интерес к жизни, и даже пыталась говорить на какие-то отвлеченные темы.

К началу ноября, когда прошло уже почти два месяца после смерти Мити, Тарабакин поверил, что я полностью адаптировалась. Не знаю, наверное, он хотел снова стать моим мужем и несколько раз заводил туманные разговоры... Этих разговоров я избегала. Если б милый мой литературный гений сумел заглянуть ко мне в душу, то увидел бы, как черно и пусто там – выжженная земля, на которой уже ничто не сможет вырасти.

Мягко и ненавязчиво я вытеснила его из своего дома. Потом так же мягко и незаметно стала рвать все прошлые свои связи. Работу я бросила. Вежливый Ковалев, непосредственный Девяткин, бывшие коллеги из театра... – я свела к минимуму их посещения и телефонные звонки.

Я стала жить одна, погруженная в холодную, ничем не нарушаемую печаль, в ожидании того дня, когда снова встречусь с Митей.

Нет, я не сошла с ума. Я понимала, что время невозможно повернуть вспять и с хронологической точностью повторить все прошлые события, – я ждала другойвстречи. Я верила, что рано или поздно наступит день, когда я тоже покину пределы этого мира. Завтра или через несколько лет, может быть, даже через несколько десятков лет, но это произойдет обязательно, и тогда я наконец вновь обрету своего возлюбленного. Нужно только подождать...

В середине ноября выпал первый снег и покрыл белым, чистым саваном город, окончательно убедив меня, что прежняя жизнь безвозвратно погибла.

Я жила на те деньги, что мы отложили с Митей на наше путешествие. Теперь мне надо было совсем мало – я не работала, не играла в театре, не снималась в рекламе, не ходила по магазинам, не покупала тех очаровательных и приятных сердцу любой женщины безделушек, без которых раньше не мыслила и дня. От Мити оставались квартира и машина, и кто-то советовал мне похлопотать, чтобы заполучить их, но мысль о наследстве казалась мне абсурдной, мне было противно думать об этом...

Я любила и даже чувствовала себя в какой-то степени счастливой. То было странное, болезненное счастье обретения себя. Да, пожалуй, именно сейчас я стала самой собой – холодная, бесстрастная, равнодушная ко всему окружающему, бесплотной тенью я проходила сквозь дни и ночи. Я стала призраком.

Первый снег растаял, потом выпал новый, зима прочно и надолго заняла свои позиции, тяжелые темные тучи заволокли небо, солнца не было – граница между днем и ночью стерлась, за окном стояли вечные сумерки.

Однажды я подошла к зеркалу и не узнала себя.

Передо мной стояла тоненькая бледная девушка с острым носом и прозрачными холодными глазами. Именно бледная, почти белая – мои знаменитые веснушки потеряли в одночасье свою яркость, почти стерлись. Теперь никто бы не посмотрел мне вслед и не прищелкнул пальцами от удивления.

Я уже давно никого не ждала, отвечая скупыми односложными фразами на телефонные звонки моих прежних знакомых, и поэтому, когда кто-то позвонил в дверь, даже удивилась немного. Заглянув в «глазок», я обнаружила на лестничной площадке человека, о котором забыла, а главное – о котором старалась не вспоминать, потому что человек этот в какой-то степени был причастен к смерти моего возлюбленного...

– Привет! – как ни в чем не бывало сказала Шурочка, переступая порог. – Как дела?

На ней была хорошенькая каракулевая шубка и вызывающе игривая дамская шляпка – по всей видимости, эти вещи были новыми, недавно купленными, и оттого они доставляли Шурочке особое удовольствие. Она бережно отряхнула шляпку, подула на плечи своей шубки, раздеваясь, и только потом обратила свое внимание на меня.