Николка окончил свой долгий рассказ и посмотрел на меня. Но в его глазах я не увидела ни раскаяния, ни сожаления, вероятно, он даже радовался, что более не встретил эту женщину. И я, в свою очередь, не ощущала, что проникла в чужую тайну, подсмотрела за чужой жизнью, подслушала чужой шепот…

Совершенно неожиданно брат спросил меня:

— И ответь же мне, Анна, ты счастлива?

— Не знаю, как тебе ответить, — призналась я. — А ты? Ты сможешь ответить себе на свой вопрос?

— Я видел настоящую любовь. Я отвернулась.

— Нет, это не та женщина, о которой я сейчас тебе рассказывал. Да… Кажется сегодня придется говорить только мне. Ничего, может, и у тебя найдется несколько откровенных слов… Забирайся на постель с ногами, а то замерзнешь. Ну, что ты стесняешься? Давай спрячемся под одним одеялом, как в детстве! Слушай, раз уж я такой страшный болтун сегодня. Случилось у нас затишье на несколько дней. Мы были рады выдавшейся свободной минутке. Письма писали, собирались у одного князя, не буду называть имени. Нам, молодым, были особенно лестны его приглашения. Сидим, скромничаем. Пьем водку. И вдруг заходит речь о любовных романах. Шутки, подробности… бог с ними! Обращаются к одному, а он — известный сердцеед. Назовем его господин N. Его спрашивают: «Чем-нибудь нас сегодня порадуете?» Молчит. «Сколькими красавицами пополнили вы свой победный список перед уходом на фронт?» — «Список моих побед, господа, — отвечает господин N, — завершается Ватерлоо». Встал и вышел. Мне потом рассказали, что у него даже фото есть. Но не в этом суть. Там, на оборотной стороне, — молитва. И пусть себе молитва, так ведь молитва — женщине! Вот тебе и история о любви. Но она и не жена ему вовсе. Бог знает кто.

— Что ж, такое часто бывает.

— Я вижу, ты разочарована?

— Но с чего ты взял, что это и есть настоящая любовь? — отмахнулась я. — Молись хоть дереву в лесу! Пиши молитвы хоть на заборе! Я не понимаю.

— Фамилия Любомирский тебе ни о чем не говорит?

Сердце мое упало, руки безвольно легли на колени.

— Кажется, это знакомый моего мужа, — ложь была тиха, глаза устремлены в пространство.

— И твой муж подарил ему твою фотографию?

— Перестань мучить меня! Откуда тебе известно про фотографию? Вадим Александрович тебе ее показывал? Говорил что-то про меня? Он ее потерял, быть может? И ты ее нашел?

Николка сдвинул брови, заговорил задумчиво:

— Фотография… Фотография… Как тебе объяснить… Тебе любой скажет, что там мы становимся фаталистами. И мало того, что фаталистами, но и фетишистами. У каждого есть маленький божок… У кого — благословление матушки, крестик на шнурке, у кого — локон жены в медальоне, просто подобранный на счастье камушек, найденный на дороге. Да любая мелочь, на которую никто другой и не обратит внимания. И главное — не потерять фетиш, иначе… смерть… — Он сделал паузу, вздохнул. — Мы отдыхали вповалку… Через час должно было быть наступление. Любимирский полулежал в кресле, рассматривал фотографию. Все знали, что у него есть некое фото, тоже фетиш, но никто его ни о чем не расспрашивал. И тут неожиданно кто-то произносит слова молитвы. Мы все обернулись. Перед Любомирским стоит Кирилл Маслов… Я тебе уже говорил о молитве, вот так ее неожиданно прочитали. А Кирилл в тот же день попал в отчаянную переделку и вышел из нее без единой царапины!.. Кто бы мог подумать! И все посчитали молитву чудодейственной. Смешно, скажешь? Может быть, и смешно. Только мы каждый день молились. Анна! Тебе — молились! Тебе, пойми! Безумие! Грех! А молились!

Я прижала руку к пылающему лбу.

Николка потер виски и обнял меня за плечи. Дурная мысль пронеслась в голове: эти руки обнимали чужую женщину, эти пальцы в восхищении скользили по ее телу.

— Анненька, — мучительно сладко говорил он, и мерещилось мне, будто сам демон искушения сидит рядом и вглядывается в душу мне ненасытными глазами, — возьми и убеги с ним.

— Что ты говоришь?

— Убеги. Брось мужа. Напишешь ему письмо, извинишься, объяснишь, что любишь другого мужчину.

— Это бесчестно. Прекрати.

— Любомирский любит тебя. И тебе нужен человек, с которым ты почувствовала себя… — он сделал паузу, обдумывая следующее слово, и слово было банальным, — женщиной.

— Николай, поздно уже говорить о Любомирском.

— Ты не сказала мне самого главного.

— Милый мой! Николка! Как я понимаю тебя! Но твои старания и слова напрасны. Я ничего не изменю в своей жизни. И не потому, что ленива или боюсь. Нет! Я сама ничего не хочу менять.

— Но почему, Анна? Объясни!

— Николка, ты идешь напролом. Так нельзя. Одно дело сказать — уйди от мужа, будь с другим. И совсем иное — уйти от мужа, быть с другим. Что мне греховное падение? Душными июльскими ночами я не находила себе места. Супруг подходил к моему креслу, трогал за руку. Я говорила про головную боль, недомогание, дурное расположение духа. Но однажды прямо сказала ему: «Заведите себе любовницу». Он вздрогнул. «Непременно», — пообещал он и больше не тревожил меня.

Летом много времени со мной был Вадим Александрович. И он, как ты сейчас, тоже был бесстыден. Говорил: «Поедемте в Париж. На неделю, на месяц, на всю жизнь. Вы и я. Ни о чем не задумываясь, возьмем и уедем! Хотите?» Я смеялась, говорила: «Ах, Вадим Александрович, конечно, хочу! Но не поеду!» Может, я не люблю его? Если бы любила — уехала бы, наверно. Отдалась бы ему в вагоне. Бродила по парижским улочкам, немая от счастья. Что же мне делать, если я не люблю Вадима Александровича? На какой шаг ты меня толкаешь? Боже мой, что я говорю? Да я все его письма ко мне помню! До строчки, да сгиба… Я люблю его. Люблю… Но Николка смотрел на меня с тревогой, недоумением и во всем его облике сквозила жалость ко мне. Нехорошая жалость — как к беспомощному существу, которое запуталось в собственных следах и теперь ходит по кругу.


Утром следующего дня я встала рано, решила принести Николаю чай в постель. Кухарка приготовила мне поднос, и я пошла на второй этаж, неумело балансируя на ступеньках. В дверях его комнаты я столкнулась с Таней. По тому, как поспешно она запахнула на груди шаль, я неожиданно поняла, что вошла в Николкину комнату она еще вчера.

Она замерла, опустив голову.

— Таня, — прошептала я. Я не поняла до конца, что произошло. Таня не могла… Николка не мог… Господи, все сошли с ума, и я в первую очередь. — Таня! — шепотом воскликнула я, перепугавшись за нее.

Она молчала, не глядя на меня.

— Он тебя обидел?.. Он… Что он сделал с тобою, бедная моя девочка?..

— Нет, — расплакалась она. — Нет, не вините его! Она принялась защищать Николку. Если бы я начала бить ее по щекам, это бы ее не удивило. Но я испугалась за нее. Боялась искренне и всерьез, зная хрупкость Тани и ее строгую мораль.

— Это я, — повторяла она. — Я сама пришла к нему! Сама! Он ни в чем не виноват! Простите! Простите меня, Анна Николаевна!

Я закусила губы.

— Как сама? — не поняла я. Поднос прыгал у меня в руках. — Не бойся, скажи мне правду, Таня. Он обидел тебя? Николай привел тебя в комнату силой?

— Нет, нет… Вы не поймете… Он — с войны. Под смертью ходил, смертью дышал. Он не имеет греха за собой в эту ночь… Я все на себя взяла. Устал он. Только женщина сможет спасти мужчину. Я увидела его и подумала, что если он приедет из дома на войну, то и погибнет тут же. Ему моих сил надолго хватит… Я ему все отдала. Вы простите меня…

И она, пошатываясь, ушла в свою каморку. Я проводила ее взглядом, действительно ничего не понимая. Вошла к Николаю в комнату. Поставила поднос на ночной столик, неловко звякнули блюдца и серебряные ложечки. На смятой постели Николай блаженно обнимал подушку. Услышав посторонние звуки, пробормотал.

— Не уходи, Танечка…

И увидел меня. Сел на подушках резко.

— Что ты так на меня смотришь, сестра?

С размаху я ударила его по лицу, но пощечина получилась смазанной и нелепой. И я разрыдалась.

— Таню жалеешь? — спросил он. — А кто бы меня пожалел. Не надо мне твоей жалости. Я ласки хочу! Просто, чтобы кто-то поцеловал и в глаза посмотрел без спешки! А ты — ледяная. Мимо смотришь. Своими мыслями занята. Любишь своего Вадима и люби сколько душе угодно. Только плохо у тебя получается. Ты — страдаешь, он — места себе не находит! Где счастье от вашей любви? Где оно? Ты виновата.

Скупая ты. От тебя тепла не дождешься. Сиди со своими прелестями до старости. А я в глыбу льда не желаю превратиться! Я Тане благодарен! Я ее никогда не забуду!

Он сидел на кровати — очень молодой и красивый, как языческий бог. Плечи его были широки и сильны, а на коже оставались еще следы смятой простыни.

— Может быть, и женишься на ней! Мезальянса в нашем роду еще не было! Может, откроешь моду на прислуге жениться! — сквозь слезы обиды крикнула я ему в лицо.

— Думаешь, ей нужны мои подачки, вроде женитьбы? Сама говорила мне, что Таня у тебя святая. Да она Богу одному принадлежит. Поэтому такая добрая и щедрая. Она за эту ночь все грехи мои замолила!

— Безумец! Зачем ты сделал такое!..

— Замолчи, ты не смеешь мне указывать. И только потому, что никого и никогда не сумела полюбить по-настоящему! Мой тебе совет — езжай к мужу! Не будет тебе счастья с Любомирским. Он бросит тебя через месяц. И правильно сделает! Ты — чужая для любви. Муж же твой — человек спокойный и обстоятельный. Он простит тебя и смирится со всем, только бы видеть тебя рядом с собою. Может, ты его и сумеешь немного полюбить. И оставь Любомирского! Отпусти его. Не виноват же он в том, что был идиотом, когда влюбился в тебя, совершенно не зная, кто ты на самом деле!


— Я думала, что ты — святая! — кричала я на Таню, будто она сама убедила меня в собственной святости. — Ты не святая, ты… ты — девка. Грязная девка! Ты спала и с моим мужем тоже? Отвечай мне!

— Нет.

— Грех тебе, Таня! Такой грех, что ты и в жизни его не отмолишь! Грех!