А он, Томас Джеллико, который не раз видел, как люди лгут, крадут, надеются и умирают — и не чувствовал при этом ровно ничего, — сейчас вдруг ощутил нечто… ответственность, что ли? Ведь он знал, что так и получится, и не сделал ничего, чтобы предотвратить удар. Ведь он хотел, чтобы лейтенант лишил ее иллюзий. Даже если это означало, что она узнает об измене ее тетки своему мужу.

Танвир Сингх отлично знал, что это такое, когда в вину тебе ставят расу или происхождение. Знал, что такое быть чужаком. Никогда не чувствовать себя на равных, всегда в стороне, по крайней мере на шаг. Если быть честным до конца, это была, образно говоря, плеть, что хлестнула его по спине, понукая приблизиться к ней.

Но он не был честен до конца. Он был сражен.

Носком сапога Томас выковырял из земли камешек и, подкинув, отправил в ее сторону — предупредить, что она не одна, чтобы дать ей время овладеть собой, прежде чем он заговорит.

— Мисс Роуэн, — сказал он тихо и вежливо поклонился. — Идемте.

Она покачала головой, словно настаивая на том, чтобы остаться, чтобы растравить себя еще больше, прислушиваясь к недвусмысленным звукам: сбившееся дыхание, соприкосновение губ с трепещущей плотью в прелюдии телесного соития… но потом передумала.

Он уже собирался сказать: «Позвольте вас проводить», — как она заговорила.

— Не надо, прошу вас. Не говорите ни слова, — сказала она, бросаясь мимо него, прочь от беседки, прочь от дворца вместе с его обитателями, в сгущающийся мрак, который скроет багровый румянец ее унижения, заливший обычно бледные щеки.

Чащу этого сада он знал досконально, но она — нет. И в следующую минуту она уже бежала вдоль высокой живой изгороди по тропинке, которая привела ее прямо к запертой на замок калитке. Свернуть было некуда; оставалось только обернуться, чтобы встретиться с ним лицом к лицу.

Он твердил себе, что идет за ней лишь затем, чтобы указать дорогу назад. Облегчить ей путь, помочь вернуться достойно и по возможности безболезненно. Он был ей должен, ведь он играл с ней из собственных эгоистичных соображений.

Однако мисс Катриона Роуэн принимала свое разочарование не так, как подобало бы элегантной, владеющей собой леди, за которую он ее принимал. Напротив, в ней разыгралась злость, и ее было уже не остановить. Когда он подошел достаточно близко, чтобы видеть, девушка уже подобрала свои пышные юбки и заправила подол нижней юбки под подвязки, открывая его взгляду стройные ноги в чулках во всей их красе.

Зрелище ее длинных белых ног лишило его разума.

— Что ты делаешь? — Этот глупейший вопрос мог бы задать лишь Томас Джеллико, но никак не Танвир Сингх.

Но она была слишком занята, чтобы обратить внимание на то, что он вышел из роли.

— Лезу через стену. — Вот и все, что она сказала, прежде чем поставить ножку в туфельке на железную петлю калитки, готовясь перебросить вторую ногу поверх стены и очутиться затем в личном садике самой бегумы.

— Стой, — сказал он, хватая ее за талию, чтобы осторожно спустить на землю. Она была легкой и гибкой, почти ничего не весила в его руках — чарующее воплощение упрямства, обернутого газовой тканью, — но Томас не думал об этом. И о том, что его натруженные ладони почти смыкаются на тонкой, обернутой кушаком и затянутой в газ талии, он тоже не думал. И уж решительно не думал о том, что ниже стройной талии мисс Роуэн пальцы его обнаружили соблазнительное сопротивление корсетных пластин.

Потому что все его мысли сейчас не могли вместить в себя тот жар, который нахлынул на него как удар кнута, поразив своей жестокой силой, в тот самый миг, когда он до нее дотронулся. Ничего так не хотел он, как прижать к себе ее стройную гибкую спину и шепотом рассказать, как именно мог бы он доставить ей удовольствие. А затем и показать все эти чудесные способы, которые бы ее не разочаровали.

Но, сделав глубокий вздох и обретя тем самым способность думать, он понял — несмотря на очевидный соблазн этого не делать, он все же сделал то, что было весьма в характере Танвира Сингха. Поступил именно так, как полагалось кочевнику, торговцу лошадьми. То есть улыбнулся и вскрыл замок.

— Позволь, мэм. — Он не долго провозился, открывая калитку: отчасти из-за того, что старый механизм был ему хорошо знаком — он именно на этом замке практиковался, когда начал учиться этому искусству, — а отчасти из-за того, что умение орудовать стальными отмычками, что в тайне хранил он в складках своего тюрбана, за прошедшие годы возросло до невероятных размеров. Отступив, он знаком показал ей, что путь открыт. Удивление — скорее это было любопытство, чем шок, — осветило ее белое и нежное как персик лицо.

— Вы вскрыли замок?

Он поклонился, подтверждая ее догадку.

— Я помог ему открыться, поскольку ты дала понять, что хочешь, чтобы он открылся. Я был не прав, мэм?

— О нет. — Но она смотрела на него другими глазами. Может, даже с восхищением. — Благодарю вас.

В нем пробудилось тихое возбуждение — пульсировало подобно медленному бою барабана.

— Войди же, прошу. В саду бегумы особенно красиво по вечерам.

Он подумал, что сейчас она вполне могла бы отделаться от него, просто пройти мимо, чтобы очутиться в уютной темноте, где наедине с собой смогла бы наконец выплакать слезы унижения, которые блестели в ее глазах. Но к этому времени Катрионе уже не хотелось бежать. Осторожно обойдя его, она обернулась и устремила на него взор своих серьезных серых глаз, в которых ему почудился некоторый вызов:

— Вы идете?

Огненная вспышка померкла, сменившись устойчивым ревом огня, сжигавшего его внутренности. О да, он пойдет с ней. Разумеется.

— Почту за честь.

Простое любопытство, лгал он себе, и вежливость. Конечно, нельзя оставлять ее одну в темном саду. Кто знает? Вдруг ей достанет отчаяния броситься в темный, медленный водоворот реки, что течет за стеной? Кто знает, на что способна эта девушка не от мира сего?

Вот что он твердил себе, прикидывая, какой предлог или извинение сможет он изобрести, если их застанут вместе. Потому что ему не следовало оставаться с ней наедине. И он это знал.

Но тем не менее остался.

Потому что она не казалась отчаявшейся. Горестный блеск, который почудился ему в ее глазах, угас, преображаясь в восхитительный, благодатный гнев. Он оживил ее — совсем не так, как спокойная уверенность, — озарил северную красоту внутренним пламенем, когда она шла вдоль полного смутных отражений бассейна, на темной глади которого плясали искрящиеся огоньки.

— Вот черт! — с отвращением выдохнула она. — Как же я ненавижу, когда меня держат за дуру!

Ее голос обрел былую сочную модуляцию напевного шотландского акцента, и Томас был очарован еще сильнее. В гневе она была восхитительна.

— И ты имеешь право гневаться, мэм. — Он был чуть фамильярен в своем обращении, хотя понимал, что не имеет права на такую степень близости. При том что и ей не следовало бы этого позволять.

Но она не стала возражать, почти полностью сосредоточенная на том, что ей казалось куда более важным.

— Да, я злюсь, — сказала она с удивлением, как будто это чувство стало для нее в некотором роде откровением. — Потому что лейтенант оказался ублюдком. И моя тетка не лучше.

Ее крепкие выражения стали для него шоком. И удовольствием тоже. Он улыбнулся в знак восхищения ее темпераментом.

— Очень хорошо, мэм. «Ублюдок» — это английское слово я знаю. Его очень любят офицеры. Но мне кажется, что тебе его знать не положено.

Она расслышала веселое удивление в его тоне и улыбнулась. И возмущение вдруг улеглось, уступив напору собственного озорного настроения.

— Что ж, хазур, беспристрастная правда состоит в том, что мир полон ублюдков. И в Индии их ничуть не меньше, чем в Шотландии. И мне представляется, что женщина должна уметь их распознавать.

Какая неожиданная, восхитительная воинственность в обертке воздушного девичьего платья! Если так уж нужно сравнение, то эта девушка казалась завернутым в сахарную вату воздушным пирожным. Однако ему радостно было обнаруживать шотландский гранит под слоем газовой ткани.

— Я придерживаюсь того же мнения, мэм, хотя мне жаль, что тебе пришлось познакомиться с такого рода мужчинами.

— И мне жаль! Я так от них устала. — Она встала возле фонтана, журчащего прохладными струями, и глубоко вздохнула — до него явственно донесся этот вздох. — Что вы слышали?

Он склонил голову набок, сделав успокаивающий жест рукой.

— Достаточно.

— Достаточно, чтобы понять, что у них — у моей тети и лейтенанта Беркстеда — любовная связь? — Она смотрела на него в упор. — У моей тети связь с человеком, которого мой дядя не далее как сегодня вечером рекомендовал мне в качестве будущего мужа? — Она снова глубоко вздохнула словно для того, чтобы изгладить из памяти только что услышанное. — Ладно. По крайней мере сейчас я знаю, почему тетя щедро осыпает меня презрением. Я думала, это из-за матери, потому что она имела неосмотрительность выбрать в мужья моего безрассудного обедневшего отца — он был никем, — но, оказывается, тетя ненавидит меня просто потому, что ненавидит.

Он постарался не обращать внимания на боль, что слышалась за притворной веселостью ее голоса, иначе мог бы показаться нескромным, навязчивым. Но не испытывать к ней сочувствия оказалось невозможным. Он бы развеял ее боль, если б только мог!

И она тоже почувствовала эту странную, пронизанную сочувствием близость, что возникла между ними.

— Мне очень жаль, хазур. Не знаю, почему говорю вам все это. Понимаю, это даже грубость — разбрасывать собственные печали, точно шарики из кармана, которые затем будут скрипеть под ногами.

Какое великолепное сравнение.

— Можешь разбрасывать шарики, как тебе заблагорассудится, мэм. Вот только скажи сперва, что это — «шарики».