Траур, который он носил, послужил ему предлогом, чтобы не присутствовать на сегодняшней церемонии. В письме к г-ну Руасси, объясняя причину своего отсутствия, он просил передать поздравления и наилучшие пожелания Жюльетте и г-ну де Валантону. К письму был приложен подарок для м-ль Руасси: офорт Сириля Бютелэ, изображающий вид Zattere в Венеции. Это была редкая вещица. Он сам лично отнес ее в гостиницу Риволи, которою было помечено последнее письмо г-на Руасси, но г-н Руасси жил на улице Матюрен, у г-на де Валантона. Он отправился туда. Огромный двор и внушительные размеры здания поразили его, и, передавая пакет швейцару, он осмотрел фасад дома. Здесь будет отныне жить Жюльетта Руасси…

Сюда вернулась она сегодня из церкви. Ее белое платье скользнуло по толстому ковру подъезда. Она отвечала на поздравления, улыбаясь и стоя на пороге этой новой жизни, роскоши и удовольствий которой она захотела. Вдруг Марсель Ренодье вспомнил маленькую вакханку Клодиона, о которой упомянул г-н де Валантон однажды вечером в Онэ и которая, по его словам, походила на м-ль Руасси. Не так ли, вроде изящной вещицы, ввел он в свой дом и эту молодую женщину, как живую статуэтку, чьи нежные плечи и стройную шею он, забавляясь, будет украшать драгоценностями? И Марсель закрыл глаза перед этим видением, которое давало ему почувствовать все его одиночество и покинутость. Открыв глаза снова, он увидел в маленьком зеркале свое траурное платье. Отныне он всегда будет одеваться так.

Он сделал несколько шагов, опустив голову. Теперь он вызывал в своем воображении другую чету. Они также обменивались кольцами. То было в весенний день. Тогда одевались иначе, чем сейчас; платья носили по моде 1872 года. Поль Ренодье, блестящий писатель, вступал в брак с Элен Дивон, восхитительной драматической артисткой. Они встретились, полюбили друг друга, повенчались… В старых газетах, которые хранятся в Национальной Библиотеке, передавались подробности торжества, и Марсель не раз читал их. Там были указаны час, место, туалеты и имена как присутствовавших, так и свидетелей, одним из которых был Постав Флобер. Весь художественный и литературный Париж того времени явился принести свои поздравления остроумному «Ги де Вальвилю» и очаровательной Элен Дивон.

Элен Дивон, его мать!.. Марсель имел о ней представление только по одному из ранних офортов Сириля Бютелэ, на котором художник изобразил ее в роли Клементины в «Школе Глупцов». Сколько раз в кабинете эстампов требовал Марсель папку, заключающую в себе гравюры Сириля Бютелэ! Когда ему ее выдавали, он на минуту сосредоточивался, потом открывал ее и перебирал драгоценные листы, медленно-медленно, до тех пор пока с бумаги ему не начинало улыбаться одно лицо. Тогда он долго в него вглядывался, вглядывался в большие глаза, маленький рот, тонкий нос, вглядывался в прелестное лицо, такое нежное, такое кроткое, лицо той, которая была его матерью. Какая слабость, какая хрупкость в этой молодой женщине! Как, должно быть, немногого она желала! Как, должно быть, мало ответственна была она и за себя, и за те несчастья, которые она причинила и которые сама претерпела!.. Дрожавшими пальцами продолжал Марсель перелистывать волшебную папку, уже не видя тех изящных произведений искусства, которые она в себе заключала: силуэтов, запечатленных смелой иглой, пейзажей с изображением деревьев, воздуха, камней и воды, ликов Лондона, уголков Парижа, видов Венеции, бесчисленных фантазий своеобразного, кропотливого и утонченного искусства…

Марсель Ренодье, снова остановившись, вздрогнул среди своих мечтаний. За стеклом магазинной выставки на него смотрело знакомое нежное лицо, так тонко выгравированное Сирилем Бютелэ. Да, это был чарующий и страдальческий образ той, которая заставила пролить так много слез. Она была в костюме ее роли из «Школы Глупцов», такой, как Поль Ренодье увидел ее впервые и полюбил: платье с четырехугольным вырезом, легкая ткань которого с таким терпением и любовью была передана художником! Игла гравера обласкала волнистую линию обнаженных плеч и рук, из которых одна держала гибкий стебель розы, той розы, которую она в конце второго акта обрывала с томной грацией, и каждый лепесток которой, падая, вызывал взрывы аплодисментов. Марсель Ренодье продолжал грезить. Он мысленно сближал этот цветок из пьесы с тем свежим цветком, который Поль Ренодье приказывал менять каждое утро в хрустальном бокале, стоявшем перед ним на письменном столе… Не находилась ли там эта роза для того, чтобы беспрестанно напоминать несчастному о его безумии? Ибо безумие — верить в счастье и любовь. Разве она не была благоуханною и усеянною шипами эмблемою его минутной иллюзии, и, осыпаясь на его глазах, не говорила ли она ему о свежем еще заблуждении его жизни? Не давала ли она ему немого урока своим преходящим и благоуханным обманом?.. И внезапно Марсель Ренодье почувствовал, как в душе его крепнет суровое стремление к одиночеству и отречению. Нет, он не будет, подобно отцу, пытаться сорвать коварный цветок. А между тем он казался весьма соблазнительным, колеблемый небрежным движением изящной женщины, смотревшей на него из-за стекол так же, как смотрела она на того, кто поддался обаянию ее красоты. Звук магазинного звонка заставил его очнуться. Машинально Марсель отворил дверь. Продавец сделал шаг к нему навстречу. Марсель услышал себя, спрашивающего о цене офорта Сириля Бютелэ. Сердце его билось от страстного желания обладать портретом матери, унести его с собой, иметь его навсегда.

Продавец достал с выставки эстамп. Сдвинув очки на лоб, он приблизил к глазам широкий лист голландской бумаги и назвал цену.

— Это недорого, сударь. Вещь редкая. Мы не так часто имеем в продаже «Даму с Розой».

В то время, как Марсель Ренодье давал свой адрес с тем, чтобы ему прислали офорт на дом, — так как у него не было при себе нужной суммы денег, — продавец записывая, обернулся, чтобы сказать приказчику, проходившему по магазину со свертком под мышкой и с шляпой в руке:

— Скажите, Анатоль, вы не забыли двух Каналетто[9] для господина Антуана Фремо? Хорошо!.. «Дама с Розой», сударь, будет у вас сегодня вечером.

Марсель Ренодье поклонился и вышел. Упали несколько капель дождя; он быстро пошел к улице Валуа.

X

Марсель Ренодье, позавтракав у Сириля Бютелэ, на улице Бак, возвращался к себе домой. Сириль Бютелэ пригласил его к себе тотчас по возвращении своем из Венеции, где он провел конец лета и всю осень. На зиму он оставался в Париже: это время года было для него периодом напряженной работы. Он тогда писал портреты, которые дорого оплачивались, но бывали сделаны с необыкновенным мастерством и стоили тех больших денег, которые он за них требовал. От этой работы, интересовавшей его, но порой слегка надоедавшей, он отвлекался изредка этюдами нагого тела. Стоя перед моделью, он снова делался прежним Бютелэ, более свободным, более смелым, Бютелэ эпохи офортов, установивших его известность. Бютелэ — жителем Лондона, где, после нескольких юношеских работ в манере прерафаэлитов, он написал те пейзажи с лондонской Темзой, с которых началась его слава.

Теперь же Сириль Бютелэ только в Венеции снова становился пейзажистом. Из каждой своей поездки туда он привозил несколько небольших досок или полотен, на которых он, забавляясь, запечатлел карандашом или красками виды этого необыкновенного города. Прославленные образцы он предоставлял воспроизводить другим, а сам довольствовался тем, что бегло зарисовывал некоторые более скромные живописные уголки. Эти сдержанные наброски, таинственные и в то же время правдивые, говорили об интимной жизни города, о его тайном очаровании. Небольшой мелочи достаточно было Сирилю Бютелэ, чтобы сделать из нее чудо искусства. Ступеньки лестницы, краешек колодца, выставка лавки, желтая занавеска в мраморном окне с завитками, выступ балкона, воздушная площадка террасы, какая-нибудь дымовая труба, выделяющаяся на фоне неба, — этого было ему довольно. Чтобы теснее связать себя с любимым городом, он кончил тем, что купил себе там особняк, палаццо Альдрамин в Сан-Тровазо, соблазнившись красотой его старинного облика и изяществом задумчивого сада.

Впрочем, эта покупка завела его далеко. Палаццо Альдрамин держался каким-то чудом, и вскоре оказалось необходимым переменить в нем сваи. Сириль Бютелэ охотно рассказывал все подробности этого дела. Оно обогатило его тысячью забавных анекдотов об итальянских архитекторах и об итальянских рабочих, столь ловких и столь легкомысленных, о каменщиках, о печниках и о торговцах редкостями, с которыми ему пришлось иметь дело, когда после укрепления дворца Альдрамин возник вопрос о том, чтобы меблировать его в духе, достойном его огромных зал и его ломбардского[10] фасада, на котором красовались кружки розового и зеленого серпентинного мрамора. В тот день, когда Марсель Ренодье завтракал на улице Бак, художник получил письмо от своего венецианского архитектора, синьора Карлоцци, по поводу старинной лестницы, которую Сириль Бютелэ хотел перенести во дворец Альдрамин. Эта лестница принадлежала нескольким владельцам, так как право собственности в Венеции весьма часто дробится, и эта общность владения была источником затруднений, по-видимому неразрешимых, нелепость которых весьма забавляла Сириля Бютелэ. За столом он рассказал Марселю Ренодье все свои злоключения приобретателя.

Столовая была самой приятной комнатой в квартире Сириля Бютелэ. Стены ее с бирюзовым бордюром были покрыты белым лаком. На обоих концах комнаты на подставках высились две китайские вазы, синие с белым, тонкие и округлые, изгибавшиеся вверх сначала с легкой грацией, потом с изящной грузностью. Японская люстра свешивалась с потолка. Ее бронза изображала рыболовную сеть, которая поднималась, полная водорослей, раковин и рыб. Паркет был покрыт необыкновенно тонкой циновкой. В этой комнате было очень тепло, так как Сириль Бютелэ боялся холода. На дворе, за широкими стеклами, голые ветви садовых деревьев рисовались в небе, мерзлые и иссохшие до хруста.