Стелла Грей - Стон и шепот

– Открывай дальше, – он обернулся. – Все это твое. Мои подарки.

– Кому? – не поняла я.

– Ева, – он глубоко, с надрывом, вздохнул, – распаковывай дальше.

Мне. Это он для меня набрал все эти чертовы вещи, стоящие, безусловно, уйму денег. Меня передернуло, не то от поднимающейся температуры, не то от унижения и отвращения. Этот урод купил меня и теперь одевал новую игрушку. Щедрый! Нервно дернув завязки на очередной коробке, скинула крышку и вынула потрясающе красивую шелковую ночнушку, темно-синюю, с ценником и лейблом на внутренней стороне. Двести евро.

Я присвистнула и засмеялась, качая головой:

– Слишком дорого для меня.

Довольное выражение слетело с его лица, а я продолжала распаковывать вещи, швыряя открытое на пол. Брючный костюм, целый пакет дорогущего нижнего белья, блузка-боди, юбка, еще одно платье… И все на пол. Туда же заколки и несколько пар чулок. Пришла очередь длинного кашемирового свитера, но тут мое запястье было поймано рукой Руслана.

– Слишком дорого, говоришь? – Каждое слово как обещание долгой мучительной смерти. – Ты думаешь, дешево мне досталась, Е-ева-а?

Снова тянет мое имя, и я вздрагиваю, пытаюсь попятиться. Не выходит.

– Дорогая моя девочка, – он приближается, наступая прямо на разбросанные мною вещи, – ты даже не представляешь, чего мне стоило выкупить тебя. Не заставляй меня жалеть о тратах.

Шепот на ушко, и я снова жадно вдыхаю запах мужского парфюма, при этом чувствуя руку у себя на шее. Руслан чуть надавливает на позвонки подушечками пальцев, поднимается к затылку и, схватив за волосы, дергает вниз. Мы встречаемся взглядами, и он проговаривает каждое слово, почти касаясь губами моих губ:

– Ты будешь носить эти вещи, будешь называть меня по имени и выполнять каждое мое “хочу”. Когда хочу и где хочу. Дорогая девочка.

– Нет, – шепчу едва слышно и сама поражаюсь: зачем? Мне бы промолчать, вылечиться и сбежать. Лишь бы живой остаться. Но сказанного не вернуть.

– Ты любишь боль, Ева? – спокойно спрашивает Руслан, сильнее сжимая волосы в своих руках.

Из моих глаз брызгают слезы отчаяния.

– Я просто хочу свои вещи. – Голос срывается, а хватка на затылке все усиливается. – Пожалуйста. У меня есть свои… на квартире. Пожалуйста…

Он молчит несколько мгновений, которые кажутся мне вечностью, а потом откидывает меня на кровать, брезгливо отряхивая руки друг о друга. Смотрит на меня, как удав, готовый проглотить, дышит часто, неравномерно.

– Через час придет врач, – говорит наконец, отворачиваясь и направляясь к выходу. – Оденься, Ева. Только я могу видеть тебя голой.

И вышел, аккуратно прикрыв дверь, а я закрыла лицо руками и в который раз разрыдалась. Уже без слез, только сжавшись в комочек, вздрагивая от спазмов во всем теле и иногда поскуливая.

Мне было безумно страшно оставаться в этом доме, и я все еще лелеяла идею сбежать. Только теперь все меньше представляла, куда и каким образом. Нужно было прекратить стенать и подумать, тщательно взвесив все, что знаю о похитившем меня человеке.

Когда снова открылась дверь, я дернулась, вскочила, накрылась все тем же платьем, которое открыла первым, и уставилась на Марину. Та прошла мимо с подносом, поставила на тумбу молоко, кашу и графин воды со стаканом. И вышла, не проговорив ни слова и не взглянув в мою сторону. Словно я прокаженная.

Хотелось гордо отказаться от всего и объявить голодовку, но тут в желудке предательски заурчало, напоминая, что жизнь – высшее благо, а для ее поддержания нужно питаться. Никогда так жадно не ела. Да и молоко сразу принесло облегчение горлу.

Стоило насытить желудок, как заработала голова. Мой похититель сказал, что скоро придет врач, а я все еще разгуливала в одеяле. Никогда столько не ходила обнаженной. Поискав среди коробок самый простой наряд, нашла еще одну ночнушку по колено и пеньюар к ней, нижнее белье тоже пришлось надеть, потому что наверняка врач захочет послушать легкие. Остальные тряпки я собрала в единую кучу и отнесла к громоздкому шкафу-купе, куда все и спрятала не разбирая. Спутанные волосы собрала одной из заколок и оделась, при этом действительно почувствовала себя лучше.

Обещанный специалист не опоздал, скорее, пришел даже раньше. Невысокий, седовласый, с аккуратной короткой бородкой, он вошел в комнату в сопровождении Николая и тут же нашел меня взглядом.

– Добрый день, – вежливо проговорил врач, приближаясь. – Как понимаю, у вас есть жалобы на здоровье?

Я кивнула и коснулась горла, после чего пояснила, усаживаясь поближе к краю кровати и жадно глядя на оттопыренный карман его пиджака, откуда выглядывал смартфон. Вот и моя надежда на спасение. Только бы ничем не выдать волнения…

– Кажется, простуда. Не могу говорить, больно, – сказала, отводя взгляд от вожделенной трубки и раздумывая, как можно вытащить ее аккуратно. Никогда не думала, что придется воровать, но сидеть на месте и надеяться на милость похитителя тоже не собиралась.

Врач покивал, ничего не заметив, раскрыл саквояж и попросил приподнять одежду.

– Сейчас проверим, что там у нас…

Николай при этом отошел в сторону и даже отвернулся.

Осмотр занял не больше пяти минут, а затем врач тепло улыбнулся и сообщил новости:

– Ну, нет ничего ужасающего. Назначу вам лекарства, будете принимать по схеме, и постепенно здоровье восстановится. Хотя вот со связками все не так радужно, ну, да и вы не Монсеррат Кабалье, так что волноваться особенно не о чем.

– Не понимаю, – насупилась я.

– Связки сорваны, деточка. Голос лучше вообще не повышать, иначе рискуете заиметь голос хронического курильщика. Берегите горло.

– Но… – Я беспомощно развела руки в стороны, потом, наоборот, сложила их на груди и почему-то уставилась на спину Николая. – А как же пение?

– Какое пение? – теперь растерялся доктор.

– Мое. Я пою. Вернее, пока только учусь, но и… – слова оборвались, прерванные гортанным кашлем, от которого в груди все обожгло огнем.

Врач заботливо подал мне стакан воды, дождался, пока напьюсь, и, поставив его на место, задумчиво проговорил:

– А вот с пением придется завязать.

– Как это? – я усмехнулась. – Что вы говорите?

– У вас сорваны связки, – как маленькой, повторил доктор. – Я вам даже говорить громко не советую. О каком пении речь, милочка? Нет, нельзя. Мне жаль, но в ближайшие год-два об этом точно не может идти и речи. Может быть, потом стоит попытаться нанять узкого специалиста, и он…

– Я вас не понимаю! – последние буквы уже шептала, качая головой, а потом заговорила снова, но уже беззвучно: – Я не могу понять…

Врач посмотрел на Николая и поднялся.

– Ну, список лекарств я написал, как их принимать тоже, и…

Я вцепилась в его руку и заглянула в глаза, наверное, так же, как верующие сделали бы при встрече с самим Господом Богом:

– Скажите, что это неправда, – взмолилась, чувствуя озноб во всем теле.

– Николай, – доктор беспомощно тряхнул рукой. – Мне пора уходить… Вы не могли бы?..

И я его отпустила.

Отпрянула в сторону, вжалась в спинку изголовья, хмуря брови и кусая до крови губы. Нет, этого просто не могло быть. Я простыла, вот и все. Вылечу горло и снова смогу петь, как раньше. Нет, лучше! Все не могло так закончиться… Нет! Это Руслан велел меня обмануть, чтобы я… чтобы… Зачем ему это?

Я смотрела в пустоту и никак не могла вернуться в реальность, все больше погружаясь в липкую паутину, сотканную из вопросов и отрицаний. Я не могла проститься с мечтой только из-за глупой простуды. Пусть бы меня насиловали, пусть бы выкинули после, как ненужную игрушку, но остался бы мой голос… Они не могли отнять и его…

Нестеров всегда напоминал мне внешне доктора Айболита, точнее, его меркантильного и алчного брата-близнеца. Он умел улыбаться, располагать к себе, был тем самым врачом от Бога, в чьей квалификации не приходилось сомневаться, но, в отличие от сказочного доктора, пациентов он лечил не по доброте душевной, а за деньги. За очень-очень большие деньги.

За личное посещение Евы на дому он получил чек на весьма крупную сумму, куда я заранее вписал плату за молчание о пациентке и непредвиденные ситуации при осмотре. Меня терзали опасения: вдруг мой строптивый “хомячок” решит отгрызть Нестерову руку по локоть?

Я даже удивился, когда доктор вышел из комнаты вместе с Николаем без боевых травм и потерь в личном составе. В комнате, дверь которой за ними закрылась, было вообще удивительно тихо.

– Вы ее что, усыпили? – поинтересовался с сарказмом. Если бы в комнате работали камеры, просто следил бы за осмотром, а так меня терзало неведение.

Нестеров деловито поправил тонкие очки на аристократическом носу, погладил бок врачебного чемоданчика и с самым благодушным видом выдал:

– Весьма милая девушка, мне кажется, вы зря на нее наговаривали. Я выписал ей необходимые лекарства. В целом с ней ничего серьезного, что бы угрожало жизни. Однако, – Нестеров полез в чемоданчик, достал пачку чистых рецептов и вписал туда название, – это довольно сильное успокоительное, возможно, пригодится.

Я взял листок. В противоречие расхожему суждению про докторов, почерк Нестерова был каллиграфическим, и я легко прочел название препарата, которое мне ни о чем не говорило.

– Вы же сами сказали, что она “весьма милая”. Зачем успокоительные?

– Мне показалось, девушка чрезмерно расстроилась по поводу потери голоса…

– А что с ним?

По мне, голос Евы был божественен, да и не умирают из-за нескольких недель сипа. Поправится.

– Серьезное повреждение связок, отягощенное заболеванием. Я бы дал шансы на частичное восстановление через несколько месяцев, но девушка спрашивала о пении. Боюсь, это просто невозможно.

Из всего, что сейчас мне сказал Нестеров, уловил самое главное:

– То бишь она навсегда потеряла голос? – Я даже не старался скрыть радость.