Галина Лифшиц - Сто тысяч заповедей хаоса

– В салоне красоты чистку сделала…

– Ничего себе – французские мастера.

– Она сказала: у меня сосуды…

– Француженка?

– Да вроде нет.

– Итальянка.

– Сказала, живет в Италии двадцать лет. Из Днепропетровска.

– Круть! Это у тебя сосуды, значит, сами, как ее учуяли, так и…

– Не трави душу. Не сами. Во время чистки. Будь она неладна. Но они очень извинялись. Дали мне купон на бесплатное посещение. Хочешь?

Я улыбнулась.

Мне ничего не оставалось, как загадочно улыбаться, переставлять стройнейшие ноги, крепко вцепившись в Юльку, и – стараться поддерживать новое дико облегающее платье. Потому что оно, как оказалось, обладало собственным ярко выраженным характером. Оно упрямо стремилось вверх. Ему хотелось с бедер попасть на талию и там уже спокойно залечь упругими складками. Одновременно с этим неуклонным процессом свой норов показало и утягивающее белье. Оно, в отличие от платья, неумолимо повлеклось вниз, потихоньку сползая с груди, и, как мне отчетливо показалось, на талии останавливаться не собиралось. Шестое чувство мне подсказывало, что утягивающее боди остановится где-то в районе колен.

В критических ситуациях человек быстро осознает главные свои цели. Первой целью стал для меня стул. Мне хотелось посидеть и немножко отдохнуть от необузданного стремления моей одежды к движению. Кроме того, туфли тоже являлись источником повышенной опасности: я запросто могла с них сверзиться и что-то себе сломать: ногу, руку, ребро… Много чего можно запросто сломать, вышагивая в такой обувке.

Я живо представила, как падаю. При этом вылетаю, как пробка от шампанского, из платья и из боди. То есть платье – чпок – и взмывает к груди, а боди – вжик – и стягивается у колен.

Страшная картина.

Итак, прежде всего мне хотелось усесться и перевести дух. Второй целью я обозначила посещение туалета. Там я собиралась стянуть с себя проклятое боди. Пусть я останусь под платьем голой – этого никто может и не заметить. А вот утягивающее белье, сползшее к коленям, не заметить будет невозможно. Одно платье я уж как-нибудь удержу. Но без боди.

– Ты чего такая напряженная? – спросила Юлька, когда мы наконец уселись.

– Потом скажу, – пообещала я.

Ситуация создалась точно такая, как на первом курсе. Все вились вокруг нашей главной красавицы Мининой. Хотя никакая она уже не красавица. Обычная мать и жена. Нарядилась, хохочет, на щеках ямочки. Щебечет.

– Тебе чего принести выпить? – мрачно предложила Юлька.

пропела я довольно тихо слова любимой песни.

Юлька удалилась, но быстро вернулась. Вслед за ней шел официант, неся на подносе «шесть текил» – по три на рыло.

После первой я почувствовала себя вполне вольготно и в боди, и в платье, и даже в туфлях. Тем более в спокойном состоянии они как-то угомонились, не мешая мне жить.

После второй я перестала замечать Юлькин синяк под глазом и пластырь на подбородке.

– Все-таки шикарно выглядишь! – воскликнула я в полный голос. – Ты тут самая ухоженная и стильная.

– Не, ну а я что говорила! Они там дело знают! – самоуверенно подтвердила Юлька.

Мы общались громко, словно не рядом сидели, а в разных концах стола. И было нам очень весело.

Потом была третья текила. Потом мы что-то пели и танцевали. Кстати, помню, что я сбегала и сняла в тубзике боди. А потом уже танцевала, размахивая им над головой. И туфли не подвели. Не упала, ничего не сломала.

Проснулись мы у Юльки дома. На ее супружеской кровати. Юлькин синяк пожелтел, пластырь почти отклеился, волосы повисли сосульками. О собственных ощущениях лучше не вспоминать. Голова раскалывалась. Платье мое валялось на полу. На себе я обнаружила огромную мужскую полосатую пижаму, аккуратно застегнутую спереди на все пуговицы. Пижамные штаны были натянуты чуть ли не по шею. Почти как боди в самом начале своего славного пути.

– Кто меня одел? – хрипло спросила я.

– Кто-кто, спортлото, – ответила Юлька. – Я одела! Я была в себе, в отличие от некоторых.

– А как мы сюда попали?

– Как и собирались. Шофер мой нас довез.

– Ох, – завыла я, – съездили. Показали класс. Теперь нас никуда больше не позовут.

– Ну и фиг с ними, – сказала Юлька. – Тоже – английские лорды. Что нам – попеть-потанцевать нельзя?

И тут заверещал мой мобильник.

– Слушаю вас, – мрачно отозвалась я.

– Майка, привет, – раздался мягкий хорошо поставленный голос нашего бывшего однокурсника Димы Скороходова, ныне известного профессора-офтальмолога. – Это Дима.

– Я узнала, Дим, – покорно проговорила я, уверенная, что сейчас услышу лекцию доктора о вреде алкоголя.

– Ты с Юлькой уехала. Вы не рядом случайно?

– Рядом лежим, – подтвердила я. – У нее в спальне.

Из трубки послышался смех. Мужской. Смеялся явно не один человек.

– Мы тоже рядом лежим, с Некрасовым. Мы вам, девчонки, звоним, просто чтоб сказать: вы самые классные девчонки на свете, самые молодые и прикольные. Мы благодаря вам вернулись в наше время. Оставайтесь такими, не меняйтесь.

– Легко сказать, – вздохнула я.

Потом Дима пригласил нас на кофе. И мы очень мило посидели вчетвером – я в Юлькиных джинсах и свитерочке чувствовала себя просто великолепно.

И ведь договорились тогда не терять друг друга из виду! Но у Юльки все было слишком хорошо: вернулся любимый муж, любимый бизнес не давал ни минуты свободной, а у меня… У меня как раз происходила Настоящая Любовь Всей Жизни. Мне было ни до чего тогда.

Я встревожилась по поводу личной жизни на пятом курсе. Все вокруг начали в массовом порядке выходить замуж. А я оказалась матерью-одиночкой четырехлетнего сына. Прошедшие с рождения Егорки четыре года я особо не задумывалась о новых отношениях, любви и всем таком. Я все думала: успеется, поспешишь – людей насмешишь. Потом, как раз весной пятого курса, мысли пришли сами собой. Мама забрала Егорку на две недели в Испанию, бабушка съехала на дачу (близились майские праздники), Юлька, уже давно замужняя, занята была делами своего ненаглядного супруга. Я впервые ощутила полную пустоту вокруг. И тут узнала, что кто-то из наших собирается в Тихонову пустынь: посмотреть, погулять. Я присоединилась, поехали. Там само как-то получилось, что оказались мы вдвоем с однокурсником Мишей, который обстоятельно рассказывал о святом Тихоне, об Оптиной, о Толстом. Я не ожидала от него таких познаний. Странно: почти пять лет бок о бок с человеком просуществовали, а интересен до этой поездки он мне не были ни капельки. И вдруг – словно свет в нем увидела. И потянулась к этому свету. Он рассказал, что полгода назад крестился. Сам пришел к вере, сам рассудил, что должен жить по-новому.

– А ты? – спросил он. – Ты креститься не собираешься?

– А я крещеная, – пожала я плечами. – Меня папа велел окрестить сразу после рождения. Только я этого не помню. И об этом не задумывалась.

Насчет «не помню» – это я, конечно, пошутила. Ясное дело, что случившееся с человеком в возрасте семи дней в памяти его не останется.

– Ты не помнишь, а душа твоя помнит, – возразил Миша.

– Я пока этого не чувствую. А как ты для себя решил, что Бог есть? Как ты поверил?

– Думал много. Всего не расскажешь. Но вот смотри – как пример. У тебя было, чтобы совесть мучила? Ты уже и забыла про что-то давно, и вспоминать не хочешь, а тут… Совесть… Было такое?

– О да! Было. И не раз.

– А думала про то, откуда совесть? Она в тебе – или извне?

– Думала – она часть души. Но нет. Душа отдельно, а совесть отдельно.

– Видишь, ты говоришь – «душа». А душа – она существует? Впрочем, давай сначала о совести.

– Душа – существует. Тут я уверена. А совесть – она тоже, конечно, существует. И она – что-то другое. Она ведет разговор с душой. Не дает душе покоя.

– Она выше души?

– Во всяком случае – она знает больше, чем душа. И если делаешь кому-то больно или что-то подобное, совесть терзает – это точно.

– Ну и что такое совесть?

– Думаешь, это Бог?

– Думаю, это весть от Него. То, что мы вдруг чувствуем, как человеку (совсем чужому) было плохо из-за нас, или стыдимся чего-то, что никто никогда не узнает… Совесть – это весть…

Я была поражена. Мне хотелось спрашивать и спрашивать.

– И ты живешь по десяти заповедям? И не отступаешь?

– Я пытаюсь. Стараюсь.

– Но это же невыносимо трудно. Это – каторга. Это несвобода. Шаг вправо, шаг влево…

Миша засмеялся.

– Я тоже, было дело, так думал. А потом понял, что все наоборот.

Десять заповедей – это дорога. Она трудная, очень, опасная (потому что видишь соблазны), но она – освещена. Свет повсюду. И я вижу опасности, могу их избежать. Это как дорожные знаки. Если будет знак «крутой поворот», а ты поедешь прямо на скорости – что будет? Ясное дело что. Но, конечно, ты можешь ехать прямо. Если приспичит. Только смысл? Ясное дело, что на погибель свою поедешь.

И вот с десятью заповедями такая штука. Тебя никто не принуждает их соблюдать. В них – воля Бога. И в них – твоя свобода. Потому что ты предупрежден. А представь, по краям этой освещенной дороги – мрак. И тебе хочется в этот мрак. Что там – тебе очень интересно. Ты думаешь, именно там и есть свобода. А то – слишком светло. Неинтересно, скучно, когда светло.

И, пожалуйста, получай свою свободу. Иди в этот мрак. И там – никаких заповедей. Там для каждой ямы – свой закон. Потому что ты не видишь, не знаешь, как устроена другая яма. И что выходит? Сто тысяч заповедей хаоса. Если не больше. И ты каждую яму пробуешь на вкус и цвет. И – или погрязаешь в одной из ям, проклиная при этом все вокруг, или все-таки будешь выбираться на свет. При этом путь света – тернистый. Тяжело. Но силы появляются. Свет их дает.