Наконец Пуаре начал первую примерку.

— Это лишь черновые варианты, — предупредил он. — Посмотрим, посмотрим…

Маэстро опустился на колени. В то время как он присборивал фай, комкал креп, распылял шелковые накидки, незнакомый силуэт возникал из-под его рук. Сначала странным образом порозовели щеки Леа, а затем настал и черед Мадлены. Стеллио, подавая булавки, наблюдал за девушками. Этот внезапно посвежевший цвет лица был ему хорошо знаком: так после полного забвения в любви изменялись лица мужчин и женщин. Но сейчас не от того, что раздеты, так смутились дамы. Наоборот, от того, что их одевали толстые руки Пуаре, чьи пальцы прикасались даже не к коже, а лишь к ткани. Одной легкой складкой, обволакивающей шею, он делал ее еще более соблазнительной, маскируя круглые очертания бедер, он вызывал желание угадать их форму. Странные мечтания сопровождали его одежды: манто-кимоно, позаимствованные у росписей китайского фарфора, напоминали о загадочном Востоке, панталоны по-персидски навевали грезы о гареме, об извращенных султаншах, о жестокостях безумных евнухов.

Кутюрье прервался:

— Продолжайте, Стеллио: у меня дела. — И повернулся к д’Эспрэ: — Извините, дорогой граф. Ваш поздний визит! Я согласился на него только из уважения к вам. Для вас… У меня столько дел! Костюмы для актеров из «Минарета» — гигантская работа, а этих актеришек можно одевать только в ночное время!

— Я знаю, идите. Летите к вашей славе. Здесь ваш Стеллио, он сотворит чудо.

Венецианец не поднял головы, холодно кивнув кутюрье. Пуаре уже скрылся, его тяжелые шаги слышны были на лестнице. Пальцы Стеллио сжались на спинке кресла. Руки дрожали. Усталость, без сомнения. Помощница с беспокойством взглянула на него. Но он уже начал, как и маэстро, сборить пальцами ткань в стремлении покорить ее, чтобы в этой битве преобразить женщину. Двух этих женщин.

Стеллио склонился у ног брюнетки. Бросив быстрый взгляд в зеркало, он встретился с глазами ее подруги, смотревшими на него с иронией и вниманием. Протянув помощнице плошку с булавками, он рассмотрел лицо в зеркале: оно было удивительно спокойное, как у мадонн. Девушка напоминала Мелюзину[27], слегка извивающуюся, безмятежную и в то же время загадочную, подобно русалке. Но еще больше его смущало то, что она удивительно походила на сделанный им недавно восковой манекен, предназначенный для показа моделей, — глупое изобретение, заявил маэстро, но Стеллио был уверен, что найдет ему применение. Те же спокойные черты, та же застывшая улыбка. Женщина-искушение, женщина-опасность: лицо Смерти, может быть. Рука снова вздрогнула. С удвоенным рвением Стеллио пришпиливал ткань, наметывал складки. Это продолжалось до полуночи. Д’Эспрэ рассыпался в комплиментах, все больше переходивших в дифирамбы, помощница зевала, подавая булавки, а две красавицы оставались невозмутимы, будто эта роскошь внимания к ним подразумевалась сама собой.

«Особенно блондинка!» — удивлялся про себя Стеллио. Всякий раз, как снова ловил ее взгляд в зеркале или касался ее тела под тонкой кисеей, он пытался думать только о цвете и прочности ткани — единственной страсти своей жизни. Погрузившись, насколько возможно, в свое детство, он вспоминал, как целыми днями рылся в шкафах у матери, откапывал на самых верхних полках страусовые перья, искал среди ее муфт батистовые платочки, тайно проникал в шкатулки, заполненные старинной тесьмой, в сумки с драгоценным бархатом и карнавальными масками. Двенадцать лет — тот ужасный год, когда пропал отец, был продан палаццо, а Стеллио заболел чахоткой. Его отправили на лечение в Альпы. Ему не было еще шестнадцати, когда умерла его мать. Беспокоясь о его здоровье, родные не позволили ему приехать в Венецию. Он не видел, как гроб уплывал на похоронной гондоле, и так и не смог поверить, что мать умерла. И для того, и для сегодняшнего Стеллио она просто-напросто ушла в волшебный мир покойных принцесс из города дожей, мир старинных картин, занавешенных парчой окон дворцов, праздников на канале, скопления удивительных грузов в лагуне. Во время болезни ему удалось обратить на себя внимание фабриканта из Лиона, который и научил его разбираться в тканях, а после выздоровления взял к себе на службу. Спустя четыре года он привел его к Пуаре. Здесь Стеллио целиком отдался своей страсти. Он знал все шелка — от самых распространенных видов до наиболее редких: крепдешин, японский шелк, индийский, бенгальский, тюсор[28], нансук, фай, муар, цейлонская вуаль, тафта, кашемир, наконец, его излюбленный шармёз — величественный атлас, идеальный для вечерних платьев, матовый с одной стороны и блестящий с другой. Он не пресыщался этим разнообразием: одни были ломкими и блестящими, как льдышки, другие скользили сквозь руки, как вода сквозь сито. Самые драгоценные из них — вроде купленной за большую цену парчи из Индии или Китая, расшитой изображениями безумных драконов, огненных спиралей, — превращали женщину в сокровище. Но всего на один миг, так как, скинув платье, бросив наземь манто, она вновь обезличивалась. Вот чем был шелк для Стеллио: образом недолговечности чистой красоты, блистательной и эфемерной.

Заколов последнюю булавку, он отступил на несколько шагов и бросил фразу, ставившую точку на алхимии кутюрье:

— Приходите через пятнадцать дней. Мы устроим вторую примерку…

Обе женщины исчезли за занавесками кабинки. Стеллио повернулся к графу.

— Пятнадцать дней, Стеллио? Но это очень долго! Что я с ними буду делать все это время?.. Им нечего одеть, я не могу их вывести в свет!

— Вы от меня больше ничего не добьетесь, господин граф. И так уже этот вечер… Не настаивайте, прошу вас.

— Хорошо, я подожду пятнадцать дней, — согласился д’Эспрэ. — Но мне хотелось бы сейчас же окрестить наших красавиц.

— Окрестить… — прошептал Стеллио.

Он вытер пот со лба, откинул назад длинную темную прядь. Почему д’Эспрэ назвал их нашими, нашими двумя красавицами? Разве не ему они принадлежали, эти бог знает где подобранные им девицы? Стеллио вдруг вспомнил, что граф их даже не представил, а просто сказал: «Вот мои протеже», — что изящно избавило его от всяких объяснений.

Женщины вышли, не очень довольные возвращением в старые одежды. Они снова сели на рекамье, обитую желтым бархатом, подвинувшись одна к другой, как и до примерки.

«Что-то в них странное, — подумал Стеллио, — можно было бы принять их за близнецов. Однако это сходство — лишь иллюзия. Одна просто копирует другую. Их фигуры почти одинаковы, но держатся они по-разному: брюнетка более решительная, стремительная, блондинка более томная, оригинальная…»

Д’Эспрэ между тем продолжал:

— Поймите, Стеллио, у вас есть воображение, придумайте имена для моих протеже…

Брюнетке нетрудно было дать имя. Она была вполне в духе эпохи, с гибким телом, немного вульгарная, красивая и слегка вызывающая. Ей бы подошло то имя, что у всех на слуху. Но как назвать другую? Она так выделялась на общем фоне! И не только цветом волос редкого бледного оттенка — она будет чудесна и с коротко остриженной головой, он был в этом убежден. Ее глаза — этот жесткий нефрит — будут хорошо сочетаться с яркими красными шелками Пуаре и кремовой кисеей. Редкий тип лица: совершенный овал, заостренный вытянутый разрез век и ненакрашенный великолепно очерченный рот. А кожа, как ее описать? Он едва коснулся ее во время примерки, но все еще ощущал своими пальцами.

Стеллио понимал, чем она привлекала д’Эспрэ. Как и он сам, как Пуаре, как большинство членов маленького кружка, диктовавшего вкусы Парижу, д’Эспрэ пестовал страсть к Востоку, правда, Востоку, адаптированному Европой, цивилизованному, без зверств и ужасов. В этой женщине соединились все черты этого идеала: лощеная, бесстрашная, цвет волос обитательницы Европы, нежность кожи, родившейся под влажными небесами. Она воплощала прообраз новой красоты. Возможно, это будущая Ева.

Леа улыбалась графу, взяв его под руку. «Они уже любовники, — подумал Стеллио, — но еще ничего нет между д’Эспрэ и другой». Эта мысль его ободрила, и он обратился к Леа:

— Мадемуазель могла бы зваться Лианой. Ее формы так гибки!

— Лиана? Как де Пужи? Это имя уже отслужило свое. Оно в моде, но…

Стеллио перебил его:

— Мадемуазель скоро станет необыкновенно модной дамой. Подберите к имени Лиана красивую фамилию какого-нибудь угасшего дворянского рода…

— Угасшего рода? Нет. Два года назад я приобрел маленькое имение недалеко от Сенлиса, и мне нравится, как оно называется: Шармаль. Лиана де Шармаль, благородно, не правда ли?

— Действительно, очень красиво, — согласился Стеллио.

Леа-Лиана сжала руку графа:

— Это мне идет!

Д’Эспрэ рассмеялся:

— Как она это говорит! Ах, моя красавица, я вас научу красивым манерам с подобным именем!

Да, он любил ее, свою маленькую Лиану, такую темноволосую, такую непосредственную. Он обожал ее, тогда как другую, холодную блондинку с зелеными глазами, опасался. И даже не осмелился начать обсуждение ее имени.

Стеллио обернулся к Мадлене. Их взгляды встретились, но она была все так же недоступна.

— А вы, мадемуазель?

Она не ответила. Наступило долгое молчание. Упорно блуждая где-то в своих грезах, Мадлена забавлялась с муфтой. Ну что ж, поскольку она играет в светлостей, будем относиться к ней как к рабыне, решил Стеллио. Больше к ней не обращусь. Предмет, маленький инструмент для удовольствия — вот что она такое.

— Не будем думать о ее волосах, мой дорогой граф, — начал он. — В особенности о волосах! Но ее кожа — она такая нежная!

Мадлена холодно взглянула на него.

— Нежная, — продолжал Стеллио, — как из шелка. Но сама женщина прочна, как репс[29].

Д’Эспрэ смущенно рассмеялся:

— Ну хорошо, пусть будет так, как вы сказали, мой милый! Репс!